Каждому дали для защиты по железяке.
Николай Сусанов, получив металлическую скобу, был несколько удивлен, что оказался седьмым в своей десятке и что она будет выходить по счету четвертой. «Но, видимо, так надо», — подумал он, вникая в то, что говорил командир, которого не знал и даже никогда не видел. А тот, еще не освоившись со своими командирскими обязанностями, ходил перед собравшимися людьми по комнате и, не глядя ни на кого, точно обращаясь к стенам, продолжал:
— Добираемся до речки, а там нас встретят партизаны.
Сусанов запоминал все, что говорил командир, но попытался представить себе речку, за которой будут их встречать партизаны, — и не смог.
Уже инструктаж закончен, но в коллектор входить все еще не разрешали. Непредвиденная задержка сдвинула по времени выход, нарушила намеченный порядок.
Тридцать человек, оказавшись в темной тесноте коллектора, в непривычно тяжкой духоте, в томительном неведении, стали терять ориентировку. Некоторых в обморочном состоянии с трудом вытаскивали в раздаточную комнату, где они, отдышавшись, приходили в себя.
Около двух ночи к приемной площадке подполз Чистяков.
— Над головой травяной пласт. Выходим? — спросил он Лопухина.
— Сейчас, пожалуй, поздновато, — неуверенно произнес Хомич.
Из коллектора послышался ропот:
— Что-о, опять за-автра?! Шила в мешке не утаишь. Днем весь лагерь перевернут.
Эти слова подлили масла в огонь. Со стороны коллектора напирали. Люди едва сдерживались, того и гляди, потеряв самообладание, передавят друг друга. Из штольни в приямок спустился, пробравшись «по верхам», щупленький Кузенко.
— Чего ждем? — с вызовом спросил он Лопухина.
Лопухину показалось, что и в самом деле момент упущен. А люди возбуждены, если не доведены до белого каления. И Кузенко напирал:
— Ну, чего? Пан или пропал? — требовал он ответа.
Обладавший проницательным умом и мужеством в решении сложных задач, на этот раз Роман Лопухин обдумывал, как быть. От его слова зависит успех или провал дела, которому они отдали столько месяцев, зависит его судьба и судьба многих.
«На что решиться?» — думал он в этой необычайной, неспланированной, совершенно неожиданной ситуации.
Павел Кузенко, расценив его молчание как нерешительность, в сердцах матерно выругался и полез в туннель.
— Впере-ед! — донесся оттуда его приглушенный голос.
Слово это вдруг захватило всех — и старших по званию, и младших, мудрых и глупых, храбрых и трусливых — и увлекло. Началось стихийное движение к выходу, к заветной цели.
Лузгин, ожидавший побега как спасения, сильно заволновался, услышав какое-то хождение. Люди тайком в темноте пробирались к дверям, куда-то уходили, и никто еще не вернулся.
«Уходят, — мелькнула тоскливая догадка. — С меня с живого Джевус сдерет шкуру».
Он тут же спустился на первый этаж, в нерешительности остановился в коридоре у окна. Из общей палаты кто-то вышел. Лузгин напрягся, вглядываясь, вслушиваясь. В темноте послышался условный стук в дверь. Интуиция подтолкнула его. Дверь приоткрылась, и Лузгин следом за неизвестным проскользнул в раздаточную.
В комнате было людно. Под потолком горела тусклая лампочка. Окно завешено одеялом. Из квадратного проема в полу, к удивлению Лузгина, показался бородатый человек, вдохнул разок-другой и опять скрылся. У печи, откинувшись головой к стенке, сидел с белым как снег лицом музыкант Ломакин. Из-под пола выбрался высокий блондин и, пошатываясь, мотал головой. Находившиеся в комнате люди стояли в нерешительности, растерянно поглядывая друг на друга. Воспользовавшись их замешательством, Лузгин быстро просунул туловище в дыру и, оказавшись в тесном, заполненном людьми подвальном коридорчике, пополз наобум, прямо по головам и спинам, не видя ничего перед собой. Люди, ругаясь и ворча, отталкивали его от себя, тем самым помогая пробираться вперед. Кто-то в сердцах двинул Лузгина кулаком, кто-то злобно проворчал:
— Куда пре-ешь?!
Но Лузгин лез и лез и, только зацепившись за какой-то железный угол, остановился. Но в этот момент вдруг все пришло в движение. Он опять пополз вперед и через некоторое время очутился в тесной и душной норе, которой, казалось, не будет конца. Так он двигался, пока не уткнулся в чьи-то сапоги. Он лежал плашмя, впритык, ни повернуться, ни подняться. Он слышал стоны, и ему казалось, что он задыхается. Но в тот же момент откуда-то потянул освежающий ветерок, и вместе с ним все опять пришло в движение.
Иван Беда тоже продвигался по туннелю к выходу. Он все еще не мог прийти в себя после работы в забое, откуда его с трудом вытащили в обморочном состоянии. Три дня у него держалась температура, а голова и теперь все еще казалась свинцовой. Вчера Роман предупредил: «Вначале уходят командиры и те, кто в первую очередь окажется на подозрении. Потом — активисты. Набирай группу из десяти человек».
«А ведь я тоже имею право на выход первым», — хотел сказать Иван, но, подумав, что порядок есть порядок и что его надо придерживаться, смолчал.
В свою десятку кроме тех, с кем Беда работал в одной пятерке, он решил взять Ювеналия Касько, тихого, скромного врача-лечебника. С ним прожил страшную зиму в одной комнате. Затем Мишку Ларина, ветеринарного фельдшера, отличного парня, служившего с ним в полку. Да еще троих, бывших пациентов, теперь выздоравливающих. Один из них — Ванюшка-десантник, недавно захваченный в плен уже на правом берегу Днепра, во время наступления. Вторым был Григорий, бывший полковой ветврач. А третий — Семен, колхозный тракторист, которому он руку спас от ампутации.
В самый последний момент перед выходом Беда каждому из них сказал:
— Возможно, нам удастся вырваться отсюда. Согласны идти со мной?
И вот теперь медленно, ползком, по-пластунски, продвигались по туннелю вперед. Беда думал о том, как же быстро набился подкоп людьми, совершенно не привыкшими так долго находиться без воздуха. И случись с кем обморок, вся эта узкая горловина длиной почти в девяносто метров может стать братской могилой. Представив себе, какая может произойти страшная катастрофа, он приказал напирающим сзади:
— Держите дистанцию! Передайте по цепочке…
Напирать перестали. Он облегченно вздохнул, почувствовал потянувшийся по туннелю освежающий ветерок.
«Первая группа ушла», — передали по цепочке бодрящую весть.
По расчетам Ивана Беды, он прополз метров пятьдесят. Значит, от свободы его отделяют всего какие-то десятки метров.
Как только Семен Иванов плоским обоюдоострым штыком вспорол верхний травянистый пласт, он услышал шаги. В десяти метрах от него вдоль проволоки неторопливо шел охранник.
— Т-с-с, — присев на корточки, приставил палец к губам Семен.
Выждав немного, он чуть высунулся. Охранник направился по сторожевой тропе в сторону первого блока. Сейчас он дойдет до пулеметного гнезда на углу и повернет обратно. Надо подождать, пока он удалится в противоположную сторону, туда, подальше к главным воротам. «А что, если?..» — Иванов сжал штык и уже мысленно представил, как снимет охранника.
Шепотом поделился своим планом с Игнатом Стасюком.
— Провалишь всех, — едва слышно прошептал тот.
На сторожевой вышке включили прожектор, и яркий луч скользнул по колючей проволоке к главным воротам.
Семен вылез на поверхность и, сжимая в левой руке конец солдатской обмотки, бесшумно пополз по мокрой, пахнущей дождем земле. По-пластунски преодолел кремнистую дорогу и скатился в кювет. На какое-то мгновение мелькнуло небо с рваными облаками. По тропе влево все дальше уходил охранник. Вышкарь выключил прожектор.
Семен Иванов, дернув за конец обмотки, подал сигнал, а сам, пригибаясь к земле, помчался через плац к водонапорной башне, чтобы затем взять левее, к лесу, и там сделать проходы в колючей проволоке.
Среди участников побега находился и некто Бринь. Месяц назад, попав во второй блок с расстройством желудка и приглядываясь к обстановке, он понял, что в этом инфекционном блоке что-то затевается, ходили слухи про какой-то подкоп, до которого немцы не докопались. И был Бринь немало изумлен, когда позавчера вдруг нежданно-негаданно ему предложили бежать. Лежа сейчас ничком в немыслимо тесной норе, он обдумывал трагичность своего положения.
В самый последний момент на пути Бриня неожиданно появился медик с Кубани. Несмотря на то что тот был седой, как старик, Бринь узнал его по вертикальной складке между густых черных бровей и чуть выпуклым темно-карим глазам. Он увидел медика в раздаточной, где случайно оказался с ним в одной десятке. Тот окинул собравшихся внимательным взглядом, но Бринь, будто от зубной боли, скорчил на лице такую гримасу, что в эту минуту его не узнала бы и родная мать. Ошеломленный непредвиденной встречей, он не слышал, что говорил командир десятки, — перед глазами встала картина прошлогоднего выхода из окружения…
Тогда, после многодневных мытарств, оборванные и голодные, они — заместитель командира полка Солдатов, этот медик и он — забрались ночью в скирду. На рассвете Солдатов послал Бриня разведать, нет ли на хуторе немцев. У первой же хаты его схватили и втолкнули в горницу. Подгулявшие фрицы налили ему полную кружку водки и заставили выпить. Водка огнем ожгла внутренности, и показалось, что если не дадут сейчас кусок хлеба с салом, которым его дразнили, то он непременно умрет. И тогда Бринь привел немцев к скирде. «Эй, робя, будя в прятки играть!» — крикнул он. Никто не отозвался. Немцы выстрелили из ракетницы и подожгли солому. Из огня выкатился медик. А потом раздался взрыв противотанковой гранаты — это подорвался Солдатов.
Не хочется Бриню вспоминать, как избитого медика бросили в бункер, хотя тот пытался объяснить, что он врач, но солдаты только смеялись.
Наутро патруль нашел Бриня пьяным возле клуни. Пинком подняли его и втолкнули в колонну военнопленных, угоняемых на запад. Не знал, да и не мог он знать дальнейшую судьбу этого врача. И вот где пришлось встретить.