Перед ними не спеша взад и вперед ходил новоявленный главный лазаретный врач от военнопленных Гривцов.
— Вы нарушили порядок в гросслазарете, — сердито говорил он. — Теперь вами будет заниматься гестапо.
К исходу дня на обширный кавалерийский плац перед гросслазаретом приземлился небольшой самолет. Из него вышли полковник из управления лагерей и два офицера.
Гауптман был в такой растерянности, что не смог сразу доложить прилетевшему начальству, как все произошло.
— Ляпухинь — der rote Teufel[7], — только и смог он произнести.
Полковник, нахмурясь, силился припомнить, где он слышал эту фамилию.
— Так, так, — кивнул он, вспоминая.
…Как-то зимой его друг майор Отто Борбе пригласил послушать игру русского пианиста. У него были перебиты сухожилия на правой руке, но он неплохо играл «Лунную сонату» благодаря незамысловатому приспособлению — на запястье был браслет, а на пальцах резиновые соски, соединенные с браслетом шнурками.
— Доктор Ляпухинь, — не скрывая восхищения, говорил майор Отто, — не только лечит, но и восстанавливает утраченные функции.
Тогда зимой полковник почти равнодушно скользнул взглядом по сухощавой фигуре молодого русского врача…
Тем временем раскопка туннеля продолжалась. Из-под земли постепенно обнажался длинный, в восемьдесят девять метров, дощатый костяк с электропроводкой, с тремя перевалочными, в виде небольших котлованчиков, станциями.
Полковник, пройдясь вдоль отрытого подземного сооружения и прикинув внушительное расстояние от места выхода за колючей проволокой до блока, откуда бежали русские, подумал, что организация подкопа в условиях лагерного режима — плод колоссального труда большой группы заключенных, что руководил конспиративными работами, по-видимому, человек незаурядного ума и сильной воли. И опять пожалел, что не запомнил лица того русского молодого врача.
— Гроссметрополитен, — усмехнулся полковник и, глядя, как офицеры фотографируют и снимают на кинопленку обнаженный туннель, задумчиво произнес: — Многое, что казалось нам второстепенным, русские рассматривали и прочувствовали как существенное.
Сказал так и направился к самолету.
Семьдесят человек, подозреваемых в подготовке к побегу, построили в колонну по пять человек и под охраной автоматчиков повели к панцирь-казарме.
Среди них лишь четверо были в подпольной организации со дня основания, остальные вступили в нее в разное время, когда уже шли подземные работы. Но были и такие, кто в подкопе участия не принимал и был переведен во второй блок незадолго до побега.
Максим Иевлев ожидал суровой и мучительной расправы и на ходу приказывал себе и ближним из товарищей:
— Головы не вешать. Смотреть вперед, держаться мужественно.
Когда проходили мимо третьего блока, то во всех окнах на этажах виднелись лица — узники приветствовали их. Видно, весть о побеге всколыхнула всех. Значит, не зря они всего натерпелись, преодолевая тяжелейший путь под землей. И товарищи, оказавшиеся на свободе, возьмутся за оружие, и оставшиеся здесь продолжат сопротивление.
Иван Беда, шагая в середине колонны, хмурил густые черные брови. Сердясь и досадуя, он ругал не столько Романа, сколько себя за уступчивость, что не отстоял за собой права на выход первым. И теперь, перебирая в памяти всех тех, кто уже находился по ту сторону жизни, теперь уже недоступной ему, Иван, с ненавистью взглянув на конвоиров, зашевелил плечами в бессильной ярости и, подтолкнув Мишку Ларина, сказал:
— Споем, что ль?
Посмурневший Ларин враз встрепенулся:
— Священную?!
Иван одобрительно кивнул. Глаза Ларина возбужденно заблестели, и с удалью в молодом голосе он запел. Голос его зазвучал твердо и проникновенно и с такой интонацией, что невольно песню подхватили все. И грянула она как яростный призыв бороться и не сдаваться:
…Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Крики эсэсовцев потонули в многоголосом дружном припеве:
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна-а-а.
На спины пленников обрушились удары палок, прикладов.
Идет война народная,
Священная война…
Автоматная очередь подсекла и смяла песню. Людей заставили бежать.
Эсэсовец в чине шарфюрера с красным от злости лицом встречал пленников у дверей панцирь-казармы. На всем пути по лестнице вниз, по узкому коридору их били палками, и не было возможности уклониться или защититься от тех ударов. Их загнали в сырой, темный карцер с бетонными стенами и таким же полом. Семьдесят человек в каменном мешке. Долго пришлось стоять им в темноте неподвижно, тесно прижавшись друг к другу. Дышать стало нечем. Затекли ноги. Кто-то не выдержал и в отчаянии закричал:
— Расстреляйте, гады, чем так мучить! Заживо загнали умирать! Эй, стучите в дверь!
Застучали, забарабанили кулаками, каблуками.
Неожиданно дверь распахнулась. Оказавшихся у дверного проема людей эсэсовцы вытолкали в коридор, жестоко избили и снова втиснули в карцер.
Наступила тягостная тишина.
— Было б за что, — послышался чей-то жалостливый вздох. — Кто-то копал, а мы отдувайся.
— Товарищи, — нарушил тяжелое молчание врач Лукаш, — возможно, кто-то и не работал с Лопухиным, но вы его не осуждайте. Может, мы в последний раз с вами и не знаем, чем все это кончится. Так не будем унижаться. Встретим смерть достойно! Не просите пощады. Не делайте им удовольствия!
Молчали и непокоренные, и отчаявшиеся. Каждый понимал, что будут применены чрезвычайные меры, и мысленно готовился к этому исходу.
Заключенные в карцере панцирь-казармы уже утратили представление о времени. Откуда-то доносился лязг дверных засовов, душераздирающий крик. Потом все стихло. Каждую минуту, которая казалась вечностью, они ожидали своей очереди. Нельзя было ни сесть, ни лечь. Даже невозможно было оправить естественные надобности. У многих возникла острая, непрекращающаяся боль в ногах, во всем теле. Большинство людей были уже без сознания или в полуобморочном состоянии, когда раздался щелчок замка и дверь отворилась. Эсэсовцы с автоматами на груди приказали выходить.
Узники падали, с помощью товарищей поднимались и, еле удерживаясь на ногах, выходили из карцера.
Раздалась команда раздеваться.
Молча раздевались, сбрасывая свои гимнастерки, шаровары, белье. Просить о пощаде никто и не помышлял. Лишь переглядывались, мысленно прощаясь друг с другом.
Не знали они, что, пока находились взаперти, участь их решалась в управлении лагерей. Но там между чиновниками возникли разногласия. Одни считали, что нужно дать всем урок и немедленно уничтожить всех перед лечебными корпусами. В то время как другие полагали полезным использовать их силы в рудниках и шахтах.
Когда в том же управлении о побеге через подкоп доложили генералу, тот сначала отказался в это поверить.
— Невероятно! — сдавленным голосом произнес он, просматривая фотоснимки один за другим.
Полковник пояснил, что по конспиративности работ и инженерности сооружения второго такого случая в истории войны не было.
Генерал, снова перебрав фотографии, заметил:
— Такое преступление заслуживает казни, но… они же прекрасные шахтеры! А в Германию на угольные шахты мы должны направить еще двести тысяч способных к работе военнопленных.
И немцы, неукоснительно выполняя приказ, стали готовить их к отправке в Германию. Заключенных постригли и сбрили им бороды. Тщательно осмотрели их, заглядывая в уши, рот и даже под язык. Проверяя одежду, прощупали каждый шов, чтобы убедиться, не зашито ли что. После тщательного осмотра и проверки им разрешили одеться.
Занималось позднее зимнее утро. Ветер протяжно и жалобно завывал в голых, покрытых ледяной коркой деревьях вокруг панцирь-казармы, когда их вывели во двор. По небу ползли рваные облака, вселяя в каждого смутную тревогу — ожидания неизвестного.
За кухней их пригнали к вороху ржавых консервных банок, приказали взять по одной и повели получать баланду. Затем под конвоем автоматчиков с собаками отправили к железнодорожной ветке, где стоял небольшой металлический вагон с надписью во всю стену: «Schwierige Jungen»[8].
Сусанов, поглядывая на непривычно молодое безбородое лицо Вани Беды, заметил:
— На каторгу… Когда-то я рассказывал школьникам, как римляне гнали на каторгу рабов…
Погрузка закончилась. Дверь вагона с трудом закрыли, настолько их было много. Сразу стало тесно и душно.
По железнодорожной ветке вагон подогнали на станцию Славута и поставили на запасной путь. Откуда-то доносился пронзительный свисток маневрового паровозика, глуховатые удары буферов, невнятные мужские голоса. Похоже, шло формирование эшелона.
В узкую щель над просевшей дверью им была видна небольшая станция, она казалась черной и унылой, как опустевшее грачиное гнездо, каких было много на деревьях. Потом повалил густой снег. Он плотным слоем укрывал выстуженную морозом землю, ложился на крыши хат и пристанционные постройки.
После того как вагон прицепили к эшелону, осмотрщик, постучав молоточком по колесам и хлопнув крышкой букс, негромким голосом передал им:
— С вашими все в порядке. Они на месте.
Узники напряженно вслушивались, не скажет ли он еще что-то важное, но сквозь глухую стену вагона послышались шаги возвращающегося конвойного.
Василий Щеглов дрожащим от холода и волнения голосом сообщил всем:
— Товарищи, наши с партизанами.
Эшелон медленно, словно на ощупь, тронулся на запад. В пяти хвостовых пассажирских вагонах возвращались с фронта раненые немцы. В середине состава находилось несколько товарных вагонов с награбленным имуществом. А в головном везли их, заключенных из славутского гросслазарета.