Айдинов стоял у окна, когда к нему подошел Кудесник.
В ночь побега через подкоп он тоже находился в туннеле. После того как наверху раздались выстрелы, он вместе с другими, не успевшими бежать, вынужден был возвратиться в блок. Из коллектора они быстро разбежались по этажам, втискиваясь между больными на нарах.
Кудесник скрылся у своего земляка в первом блоке, затерялся среди больных, избежав ареста и отправки в Германию. Не забрали его по возрасту и на последний этап, хотя всех мало-мальски здоровых людей спешным порядком погнали по шоссе на запад…
За окном бушевала снежная метель.
— Метет-то как, — сказал Айдинов, заметив своего земляка.
— Если в такой день метель, значит, летом пчелы хорошо роиться будут, — заметил Кудесник.
— Пчелы? — переспросил Айдинов, думая о своем. Военная смекалка подсказывала ему, что выход за проволоку надо начинать сегодня же ночью…
Земляки разговорились и не заметили, как сзади подкрался полицай, палкой сильно ударил Айдинова по плечу и, не давая опомниться, ухватил за гимнастерку.
— Говори, где спрятал ножницы? Говори!
Айдинов видел, как понурив головы стояли вокруг пленные, как усмехался Сурен — чернявый парень в распахнутом морском бушлате и солдатской шапке.
— Я знаю, куда он спрятал, — спрыгнул с нар Сурен. — Айда покажу. — И, ни слова больше не сказав, направился к дверям.
«Все пропало», — подумал Айдинов в отчаянии, заметив напряженные глаза Ермолая Сероухова. Подталкиваемый полицаем, награждаемый пинками и ударами, Айдинов оказался во дворе. Ветер тянул свою похоронную песню, снег летел снизу вверх. Ножницы были спрятаны в горловине бездействующей канализационной трубы, но Сурен, обойдя блок, повел полицая в подвал. За дверью в тамбуре на корточках сидели двое.
— Вон отседа! — рявкнул полицай. Узники тут же вскочили, переглянулись.
— Вот здесь, под этим кирпичом, — показал рукой Сурен.
Полицай нагнулся. Сурен коротким, но сильным ударом в затылок свалил его. Пока полицай еще не пришел в себя, его быстро спустили в подвал и там прикончили.
Во дворе навстречу им бежал Сероухов.
— Режьте проволоку! — крикнул он. — Будем выходить с боем!
Быстро извлекли из тайника ножницы и бросились к проволоке. Резали поочередно, устраивая проход метровой ширины.
— За мной, товарищи! — зычно крикнул Сероухов.
За минувший день обдумав все, Николай Иванович Липскарев твердо решил, что воспользуется любой возможностью, пусть даже с риском для жизни, но убежит.
Еще утром из первого блока пришел Иванцов, бывший майор, присел к нему на нары, сказал шепотом: «На всякий случай приготовьтесь».
С величайшим трудом, опираясь на костыли, Липскарев обошел заключенных и предупредил Чигрина, портного из Акмолинска, Колю Климова, аптекаря. Старшему лейтенанту Жданову, как наиболее слабому из всех, сказал: «Держаться будем вместе».
Страшная метель поднялась к сумеркам. Молниеносный слух — «немедленно к проволоке возле первого блока» — всколыхнул всех.
Спотыкаясь, и падая, и вновь поднимаясь, ковыляли узники к первому блоку, где у прохода в колючей изгороди уже толпились жаждущие свободы.
Едва Липскарев сказал себе: «Все, рубикон перейден», как от главных ворот раздались выстрелы. Взвизгивающие пули враз заставили пригнуться беглецов, но в то же время понуждали их еще решительнее и быстрей бежать к лесу. Падали убитые, стонали раненые, трусливо возвращались к блоку не успевшие выбраться за колючую проволоку.
Липскарев со своими «костыльниками» добрался до окраинных улиц Славуты в надежде, что жители приютят и спрячут узников фашистского концлагеря.
Всю ночь бушевала пурга. Всю ночь жались друг к другу изможденные, больные люди, мерзли, но костра не зажигали. А утром, когда ветер поутих и сквозь ветви заснеженных деревьев полоснули скупые лучи восходящего солнца, они с радостью увидели на просеке проезжавшие розвальни и вооруженных парней с красными лентами на шапках. Беглецы и рассказали партизанам о том, что в блоках гросслазарета остались только лежачие и что их каратели наверняка уничтожат.
Командир партизанского отряда Иван Музалев поздравил всех с удачным прибытием и сказал:
— Сегодня часть из вас получит оружие. Те, кто раздет, — одежду и обувь. В дальнейшем все необходимое будете доставать у врага сами.
Новички засмеялись, толпа качнулась, расплескалась оживленными голосами:
— Правильна-а!
— И бока намнем, язви их!
— Полный порядок будет!
А когда вышел Лопухин и сказал, что всех прибывших сейчас покормят, но что на пищу сразу набрасываться нельзя, при таком истощении это чрезвычайно опасно, люди не выдержали и, радуясь встрече, полезли с ним обниматься.
К вечеру в Славуту отправилась ударная группа, которую возглавил Роман Лопухин, взволнованный от радости, что его предложение — освободить из гросслазарета узников — наконец-то принято.
Вооруженные автоматами и гранатами партизаны выбрались из лесной чащобы и недалеко от лесничьей сторожки сели в ожидающую их трофейную машину. Но при переезде реки Горынь лед не выдержал, и грузовик пошел под воду. Из кузова все успели выпрыгнуть, а шофер и Лопухин, находившиеся в кабине, показались на поверхности полыньи лишь спустя две минуты. Их вытащили.
В ближайшей, на окраине Славуты, хате продрогшие партизаны обсушились, и тотчас Лопухин организовал местных жителей, чтобы те помогли им с подводами. В сумерках они остановились на опушке леса и стали ждать условного сигнала разведчиков.
Вот наконец над заснеженным полем послышался протяжный крик вспугнутой птицы, и партизаны подкрались к корпусам со стороны конюшен. Охрана была снята разведчиками без шума, и партизаны через широкий пролом в колючем ограждении прямо на санях подъехали ко второму блоку. Освещая фонариками лестницу, вбежали в темное помещение. В нос ударил резкий гнилостный дух. На нарах затаились напуганные изможденные люди.
— Товарищи, к вам обращается начальник санитарной службы партизанского отряда Лопухин! — громко сказал Роман Александрович.
Все зашевелились, задвигались. Кто-то слабым голосом крикнул: «Ура-а!» Хватаясь за койки, поднимались те, кто мог еще держаться на ногах. Узнавали Лопухина и не стесняясь плакали от радости.
— Вас ждут во дворе подводы! — торопил растроганный Лопухин. — Не задерживайтесь, товарищи!
В это время вся казарма осветилась всполохами огня. Партизаны подбежали к окнам. Это пылала бывшая лагерная канцелярия. Взрыв сотряс здание, посыпались стекла из окон. Потом огонь охватил комендатуру. По шоссе, освещенные пламенем горящих зданий, двигались фургоны, легковые автомобили, грузовики, а по обочине — сани в конской упряжке и пешие фигурки немецких солдат, уходящих на запад.
— Липскарев! — окликнул Лопухин. — Товарищи, кто видел Николая Ивановича?
Тощий, как будто обтянутый обугленной кожей человек произнес слабым голосом:
— Намеднись они ускакали. Впятером «костыльники» ускакали. И Колька с ними…
Лопухин поднял невесомое тело в лохмотьях и вынес его из блока.
А с востока уже доносилась долгожданная упоительная канонада.
В партизанском отряде Лузгин встретил знакомого по блоку Женьку Макарова. Неприятно пораженный встречей, Лузгин лихорадочно рылся в памяти и вспомнил, что тот незадолго до побега куда-то исчез из блока и вот здесь теперь командовал хозяйственным взводом.
Макаров узнал, что дезинфектор «пришел с подкопа», стал осаждать вопросами: «Сколько бежало? Кто конкретно? Лопухин ушел? А Борода? Ну, тот врач с бородой? Так с кем же ты был в пятерке? Как не был? Странно…»
Лузгин побелел от этих вопросов, от неотрывно изучающего взгляда выпуклых глаз Женьки.
«Не-ет, — рассуждал Макаров, — он не похож на тех, кого Роман Александрович отбирал для такого рискового дела. И все же…»
Они долго сидели возле шалаша, курили самосад, разговаривали, вспоминали общих знакомых. Как только речь зашла о Сашке Полянике, который хотел бежать в бочке, Макаров сдержанно сказал:
— Встретить бы этого парашника Гиву, своими б руками…
Лузгина вдруг холодный пот прошиб, едва он подумал, что ждет его самого, если дознаются, что он и Гива одной веревочкой повязаны…
— А как попасть в отряд к Лопухину? — спустя неделю спросил Лузгин Женьку Макарова.
— Тут, милый, не своя воля. К кому определили, с теми и действуй.
С той минуты что бы ни делал Лузгин, куда бы ни шел, Гива и Поляник не выходили у него из головы. Тревожная тоска донимала, изводила, мучила его. Он как-то сник, отстранился от всех. И если выпадал случай, все чаще прикладывался к спиртному, хотя чувства облегчения от этого не испытывал.
Однажды зимним утром, возвращаясь с операции, во время которой подорвали и сожгли четыре грузовика, а гитлеровцев чуть ли не в упор расстреливали из двух «дегтярей» и автоматов, партизаны завернули на обратном пути в небольшое лесное село. Жители села встречали их радушно. Здесь им выпекали хлеб. А на этот раз, возбужденные и довольные успешно проведенной операцией, партизаны не отказались и от первача, которым угощали гостеприимные селяне. И надо же такому случиться, что от выпитого стакана самогонки Лузгина развезло в жарко натопленной хате. Он видел, как всем было смешно слушать его излияния чувств к молодой солдатке. Но что было потом? Начисто вылетело у него из памяти. Как отрубило. Опомнился в тот самый момент, когда, колотя себя в грудь, кричал:
— А я чем виноват?! Я никого не предал! Ни-ко-го!
Но партизаны, сидящие за столом, уже не смеялись, а молча глядели на него. Значит, он спьяну сболтнул что-то лишнее. Но что? Хоть убей — ничего не мог вспомнить.
В тот же день Лузгин сбежал из села. Где пропадал, неизвестно, но вскоре он был пойман партизанами другого отряда и расстрелян.
Каждую ночь Николая Сусанова в группе особо опасных русских военнопленных перегоняли через проволочный коридор из лагеря на шахту. На груди у него — бирка с номером