Наутро допрос.
— Отвечайте, из какого лагеря бежали?
Сусанов в ответ свое:
— Эшелон разбомбили. Где? Не знаю.
Его, избитого, окровавленного и вконец обессилевшего, втащили в карцер и бросили на цементный пол.
Медленно возвращалось к нему сознание. Казалось, что он просыпался, но, не в силах преодолеть свинцовую тяжесть в голове и адскую боль во всем теле, снова погружался во мрак.
А когда пришел в себя, мысли обрывками сменяли одна другую: «Конец мне на чужбине… Все во мраке… Я уже сам не сознаю: не то я жив, не то умер. Неужели фашисты доконают меня?»
На седьмые сутки пожилой охранник приказал выходить. Поднялся Сусанов: боль во всем теле, ослаб до невозможности. Но опять — проблеск надежды, подтолкнувший к борьбе за жизнь.
Во дворе Сусанов увидел Васю Фадеева. Стоит шатается, лицо багровое от кровоподтеков. Самый лучший, родной здесь человек.
— Жи-ив?! — вымученно улыбнулся разбитыми губами Николай.
Вася в ответ молча кивнул, улыбаясь провалом беззубого рта.
Их сцепили едиными наручниками и повели. И опять лагерь с особым режимом, опять каторжная работа в подземелье.
На шахте, куда их привели, они узнали, что лагерь этот десять раз уже вымирал. Люди настолько там были истощены, что не помнили ни своих фамилий, ни имен своих жен, матерей и детей…
«Что делать? Где выход?» — спрашивал себя Сусанов, прислушиваясь к бомбежке. В этот момент послышался нарастающий визг, сильно и глухо грохнуло, затряслись стены, посыпались стекла». Багрово дрожащее зарево за окном высветило напряженные лица узников.
На рассвете их выгнали из бараков, построили на плацу. Шахта была разрушена прямым попаданием. Всех погнали на спецработы…
Охранник с автоматом поглядывал на них из окопчика, а они, смертники, выкапывали неразорвавшиеся бомбы и отвозили их в безопасное место. Порой не было сил подняться и идти на работу, и только одна надежда — увидеть дом, отца, мать, сестру, брата, любимую невесту — помогала пересилить слабость и нечеловеческую усталость.
В конце марта 1945 года со стороны Рейна впервые донеслись орудийные выстрелы. Но прибыл усиленный конвой с овчарками. Эсэсовцы с бранью, нанося удары, выгнали заключенных из бараков, построили, стали считать и проверять по номерам. В санчасти, где в это время лежал Вася, тоже всех пересчитали и проверили. Счет сошелся, и длинную колонну изможденных людей погнали к автостраде. Впереди и сзади — овчарки, по бокам — конвоиры с автоматами.
Сусанов, оглядываясь на лагерь, в душе завидовал своему другу, оставшемуся в санчасти. Там еще тридцать больных. С ними русский врач. Утром их наверняка освободят союзные войска.
Но едва колонна вывернула на автостраду, как со стороны лагеря донеслись выстрелы.
«Неужели, гады, всех больных расстреляли? — в бессильной ярости спрашивал себя Сусанов. — Это же ужас! Вася!..»
На всем протяжении пути их неотступно преследовали злые окрики, побои, остервенелый лай собак. А когда возле дороги показались бурты с прошлогодними бураками и люди, обезумевшие от голода, один за другим бросились к ним, то эсэсовцы стали стрелять прямо в кучу. На глазах Сусанова один узник, так и не успевший ничего взять, был застрелен в упор.
Через три дня край неба озарили всполохи разрывов. С востока донесся несмолкаемый орудийный гул. Эсэсовцы погнали узников на запад. Чувствуя скорую расплату, они все больше ожесточались. Слабых тут же пристреливали в затылок или прямо в лицо.
«Еще день-полтора продержусь, и моя участь решена», — думал Сусанов, напрягая последние силы.
На ночь их загнали в каменный сарай на маленькой железнодорожной товарной станции. Закрыли, не дав напиться. У дверей встала охрана. Опять усилилась канонада с востока. Всю ночь, не сомкнув глаз, провели в тревожном ожидании. А утром послышалась стрельба, пули цокнули по каменной стене. Через щели они увидели танки с белыми звездами, слышали рокот моторов, лязг гусениц.
Сдвинули засов, отворили ворота. Притихшая толпа повалила из сарая. Узники смеялись, плакали, воздевая костлявые руки к небу, обнимались, падали на колени, целовали землю.
Американский солдат, широко улыбаясь, показал рукой на восток:
— О’кей! Рашен э фрэнт… Гоу хоум! Домой!
В начале января сорок четвертого года командование партизанского отряда переправило Ивана Федоровича Хомича в находящуюся недалеко от партизан действующую часть Красной Армии.
Командир полка, которому был представлен Хомич, посмотрел на него странным взглядом и, не приняв никаких решений, направил к командиру дивизии. И там, узнав, что он был в плену, тоже ничего не решили, но в тот же день отправили его в штаб армии.
В политуправлении его слушали полковники. Один из них, в черном кожаном пальто, задавал вопросы. Иван Федорович понимал, конечно, что факт пребывания в плену сбрасывать со счетов нельзя, время военное. Но во внимание приняли конкретную обстановку, сложившуюся в Севастополе, а также и отзывы товарищей:
«Вся деятельность и поведение товарища Хомича в фашистском плену, и во время выхода из концлагеря, и в боевой партизанской деятельности не оставляла сомнений в его преданности Родине, его ненависти к фашистским захватчикам и в его вере в неминуемый их разгром».
В марте его вызвал командарм и сказал: «Вы назначаетесь заместителем командира триста семнадцатой стрелковой дивизии. Получайте новое обмундирование».
Вскоре полковник Хомич с начальником политотдела армии ехали в одной машине в направлении, откуда слышалась артиллерийская канонада.
Начальник политотдела с сочувствием слушал о побеге через подкоп и сказал: «Сейчас надо добивать фашизм, пройдут годы, придет время, страницы истории расскажут потомству и об этих подвигах».
И вот на командном пункте 317-й стрелковой дивизии Хомич, склонившись над картой, вместе со всеми участвовал в разработке плана наступления. А ночью, учитывая стратегическую невыгодность позиции под Литином, ставил перед командирами батальонов сложные задачи. Это был первый бой в рядах родной армии после севастопольской обороны, и закончился он освобождением Литина.
Летом было наступление на Львов. Затем форсировали Вислу и создали в районе Сандомира плацдарм для дальнейшего наступления.
Здесь, на этом плацдарме, бои велись с особым ожесточением. Частям под командованием Хомича приказано было предпринять все возможное с целью расширения плацдарма, а немцы при хорошей поддержке авиации и танков неоднократно контратаковали, стремясь ликвидировать этот плацдарм. Но, несмотря на чрезвычайно упорное сопротивление противника, после ожесточенных боев нашим частям удалось продвинуться вперед и овладеть городом Сандомир.
За успешные наступательные операции полковник Хомич был награжден орденом боевого Красного Знамени. Потом будут еще боевые ордена, но этот первый после плена орден был особенно радостен.
Вскоре Хомича вызвали в штаб к командующему 4-м Украинским фронтом — генералу Петрову. Последний раз Хомич виделся с ним в июне 1942 года в Севастополе, где он командовал Приморской армией.
Иван Ефимович Петров вышел навстречу Хомичу и, долго не выпуская руки, рассматривал его.
— Выглядите вы неплохо, но постарели.
— Плен не красит.
Петров расспрашивал о подробностях событий на берегу Черного моря, о борьбе наших людей в фашистском плену.
Из разговора с командующим Хомич понял, что Петров хорошо осведомлен о его прошлом, о поведении в лагере, о побеге и действиях в партизанском отряде. После продолжительной беседы за чаем Петров подошел к карте и остро заточенным карандашом показал на города Ужгород и Мукачево.
Эти важные узлы коммуникаций и опорные пункты были удалены от позиций наших войск и находились в глубоком тылу врага, имеющего мощный пояс долговременных оборонительных сооружений.
— Нам предстоит освободить эти города, — сказал Петров.
— Трудная задача, товарищ генерал.
— Да, нелегкая, — согласился Петров. Генеральский карандаш, скользнув по крупномасштабной карте Карпат, указал направление. — Видите, полковник, сколько в этих горах перевалов, рек, ущелий? Слабо развитая сеть дорог и горных проходов. А тут еще дожди…
Петров хорошо знал Хомича, проверенного в боях под Севастополем, и, веря в то, что он сумеет выполнить поставленную задачу, не скрывал трудностей.
Они, безусловно, были. Войсковые части утомлены предшествующими боями при освобождении Западной Украины. На подготовку к наступательной операции отводились считанные дни. Предстояло прорвать оборонительную линию Арпада, пролегавшую по Главному Карпатскому хребту.
— Наступать фронтом, — продолжал командующий. — Надо иметь подвижные группы, которые будут действовать смело, решительно, настойчиво. Где нельзя пройти напрямик — обходный маневр. Одну подвижную группу возглавите вы, полковник Хомич. Запишите! Мотоотряд восемнадцать «А», пятая гвардейская танковая бригада, восемьсот семьдесят пятый самоходный артиллерийский полк, истребительно-противотанковый и зенитно-артиллерийский полки и армейский запасной полк.
Хомич записал и, всматриваясь в рельеф горной местности, раздумывал: особенно трудно будет протащить через горы танки и тяжелую артиллерию. Но на это противник и рассчитывает…
— Товарищ генерал, — сказал Хомич, — я сделаю все, чтобы выполнить ваш приказ.
По двенадцать часов в сутки все подразделения отрабатывали различные виды боев в горных условиях. Хомич совместно с командиром танковой бригады и командирами артполков разрабатывал операцию наступления. Разведка, в которую вошли саперы, водители танков и самоходных орудий, продвигаясь в тумане, намечала вешками путь по склонам гор. Хомич с командирами подразделений, поднявшись на хребет, указывали, где взорвать, что засыпать, наносили на карту маршрут передвижения. Так они готовили обходной маневр.
Наступление началось ночью под проливным дождем. Водители танков, преодолевая неимоверные трудности, штурмовали Главный хребет. На Ужокском перевале, несмотря на упорное сопротивление противника, передовой отряд прорвал оборону врага, и вся подвижная армейская моторизованная группа, перевалив через хребет, вышла на оперативный простор, создавая угрозу окружения вражеской группировки. Противник с боями стал отступать.