«Работая в этой должности с мая 1945 года, показал себя дисциплинированным, исполнительным офицером. Как специалист свое дело знает хорошо и повседневно стремится повышать свои специальные знания. Требователен к себе и подчиненным. Заслуженно пользуется авторитетом среди личного состава и подчиненных. Скромен в быту, вежлив в обращении. В окружающей обстановке ориентируется правильно, умело принимает верные решения. Состояние здоровья слабое. Политически грамотен. Морально устойчив. Идеологически выдержан. Делу партии Ленина — Сталина и Социалистической Родине предан.
Вывод: занимаемой должности соответствует, но ввиду тяжелой болезни целесообразно демобилизовать из рядов Красной Армии».
…На родину Роман Александрович Лопухин вернулся в июле 1946 года. Раиса Тимофеевна с трехмесячной дочкой на руках сопровождала тяжелобольного мужа.
На перроне их встречали Зинаида Даниловна и ее сестра с цветами. С волнением смотрели они на выходящих из вагона пассажиров, но Романа с женой все не было.
«Господи, ну когда же он выйдет?» — подумала мать с тревогой. И тут из вагонного тамбура выглянула молодая смуглая черноволосая женщина и взволнованным голосом крикнула:
— Кто встречает Лопухина?! Несите носилки!
И радостна, и горестна была встреча Сусанова с родной землей в тот первый послевоенный год. Позади сборный пункт на Эльбе, куда из американской зоны они пришли в колонне под охраной советских солдат, затем лагерь репатриированных, где скрупулезно записывали и переписывали — когда и как попал в плен, в каких лагерях был, и кто с тобой находился, и как себя вел, словом, все то, что в таких случаях спрашивали при проверке.
По лагерю ходили разные слухи и кривотолки, но Сусанов терпеливо ждал результатов, хотя его томила неизвестность.
Однажды Сусанова и еще нескольких товарищей повели за зону, в казарме накормили и на «студебекере» отправили в летную часть. Там помыли, постригли, накормили и обмундировали. И стал он опять радистом — по своей военной специальности. И вот теперь и служба позади в летной части, где впервые за долгие годы он получил весточку из дому, узнал, что мать умерла, а невеста Шура находится у сестры в Орле. Там же, в летной части, услышал он по радио Указ о досрочной демобилизации учителей, врачей, агрономов…
Ехал Сусанов по родной земле — и узнавал, и не узнавал ее. И вот Орел. Вышел на вокзал, морозцем русским шибануло в нос. Дышал — не мог надышаться. А вот вокзал, тот самый вокзал, где он в тридцать девятом прощался с невестой, был разрушен.
Перевел дыхание солдат и пошел по городу. В одной руке полупустой чемодан, в другой — бумажные цветы, купленные в Германии. Их завернул в газетку, чтобы не так бросались в глаза. Шел он по Тургеневской, поглядывая по сторонам, и не переставал сокрушаться, глядя на разрушенные дома. Город был почти безлюден, его еще только начинали восстанавливать. Проходя мимо мест, с которыми у него были связаны воспоминания, Сусанов не мог удержаться от слез. «Вот прошел я по ухабам жизни, — думал он, — и что я вижу?»
Пришел, постучал… Дверь заветного домика отворилась, и Шура… С полминуты стояли они, не сводя друг с друга взгляда, а потом бросились в объятия. С августа сорок первого ничего не знали друг о друге. И вот теперь стояли и плакали…
На другой день они поехали к отцу Сусанова в Отрадное. К станции встречать солдата приехали на двух подводах бывшие его ученики. Трогательная была встреча. Когда появились в селе, все выходили из домов, мужики снимали шапки. Полсела собралось в избу отца.
— Ну как ты войну прошел? — спросил отец, когда сели за стол.
И рассказал Николай про тяжелые бои под Одессой и Севастополем, как держались они до последнего и как он, раненный осколком в ногу, вместе с другими, выполняя приказ старших, уничтожал документы. Про Симферопольскую тюрьму, куда их привезли. Про многодневную, полную лишений и страданий дорогу в скотном вагоне, без пищи, воды и медицинской помощи. Про то, как из эшелона, прибывшего на конечную стоянку, были выброшены сотни трупов. Про так называемый гросслазарет, где от голода, болезней и массовых расстрелов погибли сто пятьдесят тысяч советских людей. Про подкоп. И про то, как в числе семидесяти «неблагонадежных» он был отправлен в Германию на каторжные работы в шахту. Все Сусанов рассказал без утайки. И когда умолк, отец сказал:
— Теперь надо о жизни думать.
— Свадьбу буду играть. Невеста меня заждалась.
— Ну что ж, сынок. Надо. Тебе двадцать семь лет…
Свадьбу сыграли в день Советской Армии, а через два дня Сусанов пришел в облоно за направлением на работу. Встретили там его радушно и сразу предложили пять районов на выбор — учителей не хватало. Заведующий одного из районов Еремин Александр Акимович — в шинели, с рукой на перевязи — сказал ему.
— Вот что, бери направление в Верховский район. Я найду тебе такую школу, откуда ты никогда не уйдешь.
В февральскую вьюжную пору, понукая запряженную в розвальни хилую лошаденку, Еремин повез Сусанова в Корсунь. «Я тебе такую школу дам, откуда ты никогда не уйдешь», — повторял он.
Под вечер добрались до места назначения. Село разбито, разгромлено, воронка на воронке, кругом заметенные снегом траншеи. От прежнего школьного здания один лишь фундамент торчал из сугроба.
Директора школы Анну Харлампиевну нашли в землянке…
Из двухсот домов после войны в селе уцелел только один, стоявший на отшибе села, а жители ютились в землянках. На первых порах Сусанов мог желать только одного: как бы создать необходимые условия для учебы детей. Вместо школы учились в каменном сарае с земляным полом, с залатанными чем попало проломами и пробоинами в стенах. В полутемных классах было так холодно, что замерзали чернила (вместо них использовали подкрашенную воду, разведенную из порошка ракетниц), а дети, исхудавшие, голодные, сидели на уроках в верхней одежде, писали на грубой бумаге из-под цементных мешков и отвечали не у обычной классной доски, а у обгорелого куска железа. А вместо мела использовали известковые камушки, взятые от фундамента сожженного дома. Нельзя было без жалости видеть, как на перемене школьники, вместо того чтобы побегать, устало замирали или, облокотившись о стол, безучастно смотрели перед собой.
В странном состоянии находился в ту зиму Сусанов. Он, готовясь к урокам, по нескольку раз перечитывал учебники, но стоило закрыть книгу, как все тут же забывалось. Видно, крепко отшибли ему память после побега с каторжной шахты, когда избивали в лагере набитыми песком шлангами. И Сусанов пока стал давать уроки по учебнику, но, читая, он всем сердцем старался вызвать в учениках самое сильное и глубокое чувство — любовь к Родине.
Он ходил по землянкам, где жили его ученики, порой с большим трудом ориентируясь по еле заметным дымкам из труб, вслушиваясь в рассказы переживших оккупацию односельчан. Из ста сорока шести человек, ушедших на фронт, на девяносто девять пришли похоронки. А в самом селе сколько было убито оккупантами, сколько замерзло лютой зимой, сколько детей умерло с голоду — не счесть.
Сусанову, пережившему нечеловеческие муки и страдания, были понятны и близки беды и заботы окружавших его людей.
Скорей бы вывести их из землянок, обогреть тех, кто учится, раздобыть керосиновые лампы, ведь коптилки, сделанные из немецких гильз, давали больше копоти, чем света, и, главное, создать учительский коллектив. Такие заботы свалились на плечи Сусанова, когда заврайоно Еремин назначил его директором школы.
— Да неловко как-то, — смутился Сусанов, — у нас есть учителя коммунисты…
— Я в райкоме партии о тебе говорил… Так что не бойся. Становись директором школы и трудись. Ты парень сельский, из мужиков. А тут нужен хозяин, который бы душой болел за дело и начал бы восстанавливать нормальную жизнь. Поезжай в область и утверждайся в облоно.
Тогдашний завоблоно Алексей Степанович Ведеркин тепло поговорил с Сусановым, а потом спросил:
— А будешь работать там всегда?
— Куда ж мне ехать?
— Какая материальная база школы? — поинтересовался Ведеркин.
— Да никакой! Я принял один топор, одно ведро, еще есть у меня двадцать столиков, козлами называют их, ну и скамейки самодельные… Вот и все имущество.
Ведеркин помолчал, не зная, что и сказать.
— Вот что, — наконец заговорил он. — Ты прежде всего заведи где-нибудь себе место, свой кабинет, чтобы люди поверили, что ты остаешься там работать и жить.
Вернулся Сусанов в село Корсунь директором школы. И сразу же после назначения по селу разнесся слух, что у них директором тот, кто был в плену у немцев. Одни вздыхали: вот, мол, в какой беде побывал человек. А те, что себе на уме, ухмылялись: «Вот он, оказывается, какой! Не-ет, нам такой не нужен…»
Председатель сельсовета Трофим Федосеевич хмурился от таких разговоров.
— Назначили, значит, доверяют, — сказал он. — Вы посмотрите, как он старается.
— Он боится властей, вот и работает за страх! — оглядываясь на Сусанова, подуськивал один колхозный «активист».
— Ты это брось! Или не видишь человека?! — вступился защитник блокадного Ленинграда Додонов, не раз смотревший смерти в глаза.
А Сусанов, как ни горько было ему это все слышать, терпел и работал. Походил, приглядел на краю оврага полуразрушенный подвал, с ребятишками-школьниками разобрали завал из камней, вычистили, дверь приладили, пробили окно на овраг. Школьный истопник раму наладил, стекла вот только нигде не было. Прослышал Сусанов, что под Верховьем оранжерея разрушенная от войны осталась, поехал туда. Двадцать пять километров за четыре часа отмахал, набрал много различных стеклянных кусочков, косячков и в тот же день притащил все это к себе. Застеклили школу где можно было. Застеклили и раму в полуподвале. Внутри поставили найденную в немецком блиндаже «буржуйку», склепанную из жести, хорошо протопили ее. Стал Сусанов с учителями проводить работу, совещаться, как поднимать на селе людей, приобщать их к вершинам общечеловеческой культуры. В этом он видел свою главную педагогическую обязанность. Организовали драмкружок. Ставили пьесы — и комедии, и драмы. А перед спектаклем Сусанов не забывал беседу провести или доклад сделать. Народу битком набивалось в класс. Хоть и копотью покрывались лица от зажженных самодельных фитилей, но с удовольствием односельчане слушали и смотрели представления.