— Смотри, Коля, я тебя не неволю, — ответила она. — Только взвесить надо. Все-таки из директоров да в начальную. Подумают о тебе плохо: что это он в угол забивается? Может, чувствует вину какую за собой и не желает, чтобы разоблачили? Не поймут тебя… По-другому могут рассудить. Ведь люди к тебе относятся хорошо. И все председатели райисполкомов, а их сколько уж сменилось, тоже уважали.
Мудрое услышал Сусанов в словах жены, и он решил остаться. «Буду до конца делать все, что от меня зависит, что в моих силах!»
Лопухин лежал в комнате, затемненной одеялами, когда вошел коренастый капитан в форме военного летчика с боевыми наградами. Предупрежденный Зинаидой Даниловной, он осторожно приблизился, присматриваясь в сумраке к человеку, лежащему на железной койке. Роман был худ и бледен. Он поглядел на вошедшего, на ожоговые рубцы на его лице, виновато улыбнулся и сделал невольное движение подняться.
— П-пе-етр… — пытался сказать он.
— Так точно, капитан Петрунин, проездом через Краснодар, — по-военному отрапортовал летчик и, положив сверток на тумбочку, снял фуражку, нагнулся, чтобы обнять Романа.
Они глядели друг на друга, точно хотели убедиться. — происходит ли это наяву или им привиделось. По глазам Романа Петрунин понял, что он хочет узнать о его судьбе. Капитан рассказал, как их отправили на этап, как удалось со своими единомышленниками попасть в один вагон, а в пути ночью перерезать перочинным ножом доски в торцовой стенке вагона, по буферу перебраться в тамбур соседнего вагона, откуда и прыгали на ходу поезда. Четыре ночи шли они на северо-восток, пока не встретились с партизанами. Николай рассказал, как его переправили на Большую землю, как, подлечившись в госпитале, он снова был направлен в действующий полк. Войну закончил в Венгрии, прослужил два года на Украине и теперь едет на Азовщину, к старикам в отпуск.
Они долго разговаривали. Роман сильно был взволнован, когда Николай вспомнил о подкопе, о том, как он рыл траншею перед блоком. Он сам порывался что-то сказать, но язык ему не подчинялся.
Как ни тяжело было Роману, несмотря на протесты матери, жены и Николая, он все-таки проявил свойственную ему настойчивость и проводил своего товарища до трамвайной остановки, хотя идти с палкой было ему нелегко.
Прошло два месяца после этой встречи. Роман больше не вставал с кровати. С каждым днем ему становилось все хуже. Как врач он трезво проанализировал ход болезни, знал, что в тяжелой форме она не поддается лечению.
Еще в прошлом году он почувствовал заметное улучшение. Тогда они с женой побывали в Острогожске, на ее родине. Днем уходили на берег Тихой Сосны или в молодой лес или помогали родителям на огороде. А когда узнал, что в тех местах находится исторический ров, именуемый Петровским валом, непременно захотел посмотреть его. Не остановило Романа, что до того рва надо прошагать шестнадцать километров в оба конца. Возвращались в сумерках. Усталый, веселый и довольный, он рассказал жене о своей давней задумке. За прожитые тяжелые годы, работая хирургом, он накопил ценный материал. Теперь, когда он чувствует себя так хорошо после этого похода, ему вновь захотелось поведать бумаге свои размышления, воспоминания…
На следующий день, задолго до рассвета, он разбудил жену и сказал, что пора возвращаться в Краснодар. Надо как можно скорее взяться за книги, справочники. Предстоит большая работа: обработать данные, систематизировать…
Но по возвращении в Краснодар он был тут же госпитализирован. И хотя в клинике получил все необходимое лечение, увы… проклятая болезнь стала опять прогрессировать, сводя на нет все его надежды.
Зная, что развязка близка и неотвратима, он выполнял последние обязательства по отношению к дорогим и близким ему людям.
— Дни мои сочтены, — с трудом выговаривал он каждое слово, обращаясь к жене. — Ты еще молода… Выходи через год замуж… Только дочке мою фамилию оставь…
Раиса Тимофеевна смотрела на исхудавшее, бледное лицо мужа, на его крупные серо-голубые глаза и отказывалась поверить в то, что ее постигнет такое горе.
— И еще… — перевел он дыхание. — Медицинские записки, инструментарий раздай сокурсникам… Пусть возьмут кому что нужно…
Он отстраненно посмотрел на книги, которые его мама принесла из научной библиотеки. Еще недавно он с жадностью набрасывался на них, а теперь и они — его друзья — становились недоступными. Вот и письмо от Хомича читает ему жена:
«С тобой нас связала очень тяжелая и горькая обстановка, и в этой обстановке вел ты себя геройски, как стойкий советский воин, руководитель и организатор подполья и партизан. Вот такое у меня мнение о тебе было и осталось. Взял я его не анкетно и не из бумажек…»
Увидев страдание на лице мужа, Раиса Тимофеевна выскользнула на кухню к примусу, где кипятился шприц…
Когда боль улеглась, Роман Александрович попросил дочитать ему письмо, и тень нелегких воспоминаний вновь набежала на его лицо. Вспомнились близкие люди. Где они теперь? Одни из них, он знал, погибли в боях; другие оставались воевать в Ковельских лесах, где свирепствовали бандитские шайки; третьи через полевые военкоматы были направлены в действующие части. Но что стало с теми, кого в закрытом вагоне увезли на запад? Живы ли они? Посчастливилось ли кому из них вернуться в родной дом? Он не мог не думать о них, чувствуя перед ними какую-то вину. Досадовал, что погорячился, уничтожив записи, потужил, что не встретился с Николаем Ивановичем Липскаревым. Загорелся идеей восстановить по памяти все, что было уничтожено. На первой странице ученической тетради жена под его диктовку записала имена и фамилии всех, с кем ему волей или неволей приходилось иметь дело в гросслазарете.
Не этот ли перечень имен и фамилий послужит отправным моментом для дальнейших воспоминаний? Или исследований?
На второй странице он назвал всех тех, кто бежал через подкоп к партизанам. Когда Раиса Тимофеевна закончила писать эту страничку, Роман Александрович посмотрел на нее, словно хотел что-то спросить или сказать, но и этого он уже не мог сделать…
Теперь почему-то все чаще и чаще он вспоминал отца, пытался представить, каким тот был в последний год своей жизни. Он явственно слышал в своей памяти мужской голос. И от этого голоса сжималось сердце. Не потому ли, что из множества других, когда-то слышанных, он улавливал этот тихий ласковый голос, напомнивший ему голос отца?
У тех, кто знал Романа Александровича и кто лечил его в больнице, теплилась надежда, что, может, новейшие препараты, которые присылают ему из Москвы друзья, помогут ему подняться, но болезнь оказалась сильнее дружеской помощи, любви и участия.
«Смерть давно бьется за меня с жизнью, — размышлял он. — Но если жизнь пока побеждает… то для чего?»
В тот ясный сентябрьский день сорок восьмого года в тихой комнате, у бокового окна, затененного узорчатыми виноградными листьями, Роман Александрович Лопухин особенно остро ощутил в себе желание жить! Он и не предполагал тогда, что сотни оставшихся в живых его бывших пациентов, соратников по сопротивлению и партизанской борьбе будут списываться между собой, спрашивать о нем, интересоваться его судьбой.
Из письма Всеволода Петровича Яковлева (г. Туапсе) к Ювеналию Семеновичу Касько:
«Здравствуй, Ювеналий!
Вот уж это письмо явится для тебя неожиданностью. Ты уже, верно, и забыл о моем существовании, а вот я разыскал тебя… Сейчас я ожидаю писем, не знаю, дождусь ли? Я написал почти по всем имеющимся у меня адресам.
Расскажу тебе, как удалось мне уйти. Ты помнишь, я находился на положении «неходячего»? — на левой ноге у меня был незаживающий свищ от осколка. А седьмого января в сумерках принимаем молниеносное решение: все, кто может, — к проволоке! Я в чем был — помнишь мою рваную телогрейку и рваные ботинки? — в том и ушел. За проволокой нас обстреляли немцы, и мне стоило больших усилий и мучений, чтобы не отстать от товарищей. Я просто удивляюсь, как тогда я смог бежать. Уже стемнело, когда в лесу мы встретили одиннадцать человек из первого блока. Это спасло нас. Ребята имели компас и кой-какой запас сухарей. Мы соединились с ними и двенадцатого января встретились с нашими частями. После проверки попал в госпиталь, где пролежал пять месяцев, удалили из обеих ног осколки. Один был в кости и очень большой — 3×1 см. После госпиталя мне присвоили звание гвардии старшего лейтенанта. Потом все время на фронте я был командиром тяжелого танка в 18-й армии. Принимал непосредственное участие в боях за города Станислав, Стрый и Дрогобыч, получил благодарность от Главнокомандующего тов. Сталина, а затем орден Красной Звезды.
Кстати, перед прорывом линии «Арпада» в Карпатах я увидел знакомого по второму блоку. Высокий такой, грузный, пожилой. Он давал распоряжения полковникам. А у нас в блоке, помню, лежал во всем рваненьком и числился, как и многие из нас, рядовым. А тут я узнал, что это новый наш командир — Хомич. Поговорить мне, конечно, с ним не удалось. В той боевой обстановке было не до разговоров, а хотелось бы…
Войну закончил в Чехословакии. Демобилизовался и опять пошел доучиваться в Ростовский машиностроительный институт. Закончил и теперь работаю конструктором на Туапсинском машиностроительном заводе. Пока у меня все, что я хотел написать тебе. Хотел написать Роману Лопухину, но адреса его нет. Известно ли тебе что о его судьбе? Передавай ему привет от меня. Пиши больше, подробней. Я очень интересуюсь. Крепко жму руки. Все тот же —
09.9.1948 года».
Из письма Ювеналия Семеновича Касько (г. Таганрог) к Всеволоду Петровичу Яковлеву:
«Дорогой Всеволод!
Очень рад, что ты с таким большим трудом разыскал меня и воскресил в памяти все, что мы пережили и были свидетелями того, что видели. Кроме тебя получил письмо от родных Миши Ларина, они его разыскивают и просили меня дать объективный отзыв о нем.