Его каменка быстро реагировала на температуру: подбросит Сусанов топку поленьев — жарко, откроет форточку — стены сыростью покрываются. Всю ночь напролет проговорили. Вернее, больше говорил Николай Дмитриевич. Секретарь слушал и молчал, изредка лишь задавал вопросы. Сусанов рассказал все как на духу — и про подкоп, и про каторжную шахту в Германии, и про побег, и про то, чем все это закончилось.
Внимательно выслушал Овчинников его одиссею, а потом сказал:
— Я в своей жизни только две рекомендации дал для вступления в партию. Дам и вам. Уверяю вас, вы непременно должны быть коммунистом.
— Николай Тимофеевич, — смутился Сусанов, — но я… вступил в члены ВКП(б) в декабре сорокового года.
Лицо секретаря райкома стало строгим:
— Как же так? Почему же?..
Сусанов вспомнил тот страшный час, когда в Севастополе, на берегу у Херсонесского маяка, был отдан приказ: уничтожить все документы, в том числе и партийные.
— Много лет официально я был вне рядов партии, — заволновался Сусанов, — не имел партбилета… но душой-то я…
— Тогда послезавтра к девяти часам приезжайте в райком, — сказал на прощание Овчинников.
В райкоме Сусанов написал заявление, а месяца через два его вызвали в обком. Вопросов к Сусанову было немного, а те, которые были заданы, касались школьных дел и строительства школы.
— Я был в Корсуни, и в этой школе был, — сказал секретарь обкома. — Молодец! Он — настоящий хозяин! Представляете, сам проект школы сделал. И красивый проект! Поэтому с решением райкома я согласен, такие люди должны быть в партии.
Вышел из кабинета секретаря обкома Сусанов, идет по коридору, спускается по широкой лестнице, а ноги вроде и не его, пола не касаясь, несут.
— Коля, ну как? — услышал он голос жены, дожидавшейся его в вестибюле.
— Шу-ура! Будто я вновь народился!
Тридцать с лишним лет прошло после войны, но и дня не проходило, чтобы Сусанов не вспоминал ее. Просыпался среди ночи в холодном поту. То ему снилось, будто гитлеровцы с автоматами окружают его школу, то видел, как наяву, злобный оскал овчарки, то вздрагивал во сне от пронзительных свистков и ослепляющих лучей рефлекторов. А днем, измученный воспоминаниями, нередко уходил из села на «огненные рубежи» — так называлось возвышенное место в трех километрах от Корсуни.
Фронт ушел отсюда еще в феврале сорок третьего, и тогда на полях оставались мины, окопы, заграждения. Еще весной сорок шестого Сусанов видел на брустверах, на проволочных заграждениях останки советских воинов в истлевших шинелях. Почти два года здесь велись изнурительные бои. Сколько парней полегло здесь?
Теперь кругом — распашные поля. Справа от Корсуни тянется лесной массив, налево в низине, откуда шло наступление наших войск, видно село Мелевое с ракитами вокруг пруда. Еще к 25-летию Победы председатель колхоза «Ленинский путь» откликнулся на просьбу Сусанова и распорядился на «огненных рубежах» насыпать курган и поставить памятник — металлический обелиск со звездой. А школьники корсунской восьмилетки посадили здесь деревья.
Но мысль, что на этом небольшом плацдарме полегли сотни, а может быть, тысячи советских людей, не давала Сусанову покоя. И когда в селе Мелевом, которое было признано неперспективным, тракторист, запахивая огороды, ненароком зацепил могилу захороненного в войну советского солдата, одна из бывших учениц Сусанова — Зинаида — обратилась к нему с просьбой о перехоронении.
— Перенесем останки солдата на самое почетное место, — заверил Николай Дмитриевич.
«Почетное место есть для солдата», — думал он по дороге в райцентр, в военкомат, к майору Анисимову. Анисимов одобрил его инициативу.
— На передовой? А что, это мысль! — заходил он по комнате. — Вот что, зайди на всякий случай в исполком… Может, оркестр выделят. Из соседних сел люди подойдут. День выберем. Всколыхнем!
Сусанов поспешил в райисполком. В приемной ждать не пришлось, потому что на этот раз председатель сам вышел к секретарше и увидел директора корсунской школы:
— Ты чего?
В голосе слышалось раздражение, опять этот Сусанов со своими идеями. И вот надо выслушивать и принимать решение.
Проходя в кабинет, Сусанов пожалел, что нет здесь прежнего председателя-фронтовика.
— В трех километрах от Корсуни шли ожесточенные бои, — начал было Сусанов.
— Что же ты хочешь? — перебил предисполкома, побарабанив пальцами по столу. У него был вид очень занятого человека, ответственного за хозяйство всего района со всеми его насущными проблемами, а тут…
— Вот мы и решили солдатский прах перенести на передовую. Посодействуйте! У железнодорожников духовой оркестр имеется. Приглашения разошлем, народ будет… С почестями похороним солдата.
— Но у вас же есть в селе братская могила?
— Есть.
— Вот туда и закопайте.
— Но… Солдат-то неизвестный, — проникновенно глядя ему в глаза, сказал Сусанов. — Его ведь на высоту надо. Там же сотни, а может… Этим мы воздадим дань всем, кто остался там навсегда, кто не пришел с войны. Памятник будет виден с автомобильной трассы и напомнит всем о наших победах и потерях…
— Нет, знаешь что, перехоранивайте в общую могилу.
— Мы там уже деревья посадили. Оформляем парк Победы.
— Вот тебе и говорю: братскую могилу разрывайте и закапывайте… Там найдется место.
Из райисполкома уходил Сусанов расстроенный. По пути завернул к военкому.
— Не за тем к нему шел, — с горечью в голосе сказал Сусанов. — Ждал от него поддержки, а он… Перехоранивайте, говорит, в общую могилу, и все. А я не могу этого сделать! Не могу! Имени нет, солдата нет. Перенесем кости, и все? Но это же был живой человек, солдат наш, советский!
Военком сумрачно молчал. Он знал, что Сусанов от своего не отступит.
— Добро, — сказал Анисимов. — Переноси на высоту.
В колхозе Сусанов выписал доски, в школьной мастерской истопник сделал гроб. Красная материя у Николая Дмитриевича нашлась. И когда все было готово, он позвал комсомольцев:
— Ребята, нам выпал почетный долг! Предстоит перехоронить останки нашего советского солдата!
Ребята сразу посерьезнели. Они становились как бы свидетелями военного времени. И Сусанов, поняв их состояние, продолжал:
— Солдат освобождал Орловщину, нашу «малую родину», шел в атаку… Это непростое дело — под сильным минометно-артиллерииским огнем подняться и идти на врага в наступление…
После этого Сусанов отобрал десять пареньков постарше. Председатель колхоза дал грузовую машину. Кузов ее школьницы выстлали веточками и цветами. Вначале заехали туда, где во время войны проходила передовая, выбрали самое высокое и красивое место. Отсюда далеко во все стороны просматривалась местность.
Сусанов рассказал ребятам про тяжелые бои за эту господствующую высоту. Про то, как батальон стремительным броском, используя момент внезапности, атаковал высоту, выбил противника из первой и второй траншей и овладел ее гребнем.
— Враг не хотел смириться с утраченной позицией и обрушил на смельчаков мощный шквал огня из всех видов оружия, но гвардейцы одну за другой отбивали атаки противника и отстояли высоту. Здесь впоследствии образовалась линия обороны. Отсюда потом и наступление началось. Вот тут мы и похороним нашего солдата, чтобы его могила была у всех на виду!
Разделив комсомольцев на две группы, Сусанов с одной поехал в Мелевое за останками, а другая начала копать могилу.
Около нежилого дома стоял грузовик с откинутым бортом, а рядом молчаливо склонились головы пареньков. Тут же, у разрытой могилы, в горестном ожидании толпились старушки. Николай Дмитриевич утешал плачущую женщину.
— Мой тоже пропал без вести, — со вздохом сказала одна из старых крестьянок. — Может, кто-нибудь и за моим присмотрит.
Зинаида подала Сусанову миткалевую простыню.
— Вечная тебе память, солдат! — негромко произнес он и накрыл простыней останки воина. Затем поднялся с колен и дрогнувшим голосом сказал: — Осторожно берите, ребята!
Пареньки вынесли обтянутый красным кумачом гроб, закрытый крышкой, и поставили его на скамейку. Сами выстроились у изголовья. Рядом с ними встал и Сусанов — высокий, чуть сутуловатый.
После минутного молчания маленькая морщинистая старушка обратилась к Сусанову:
— Миколай Дмитрич, какое у нас село было большое и колхоз исправный. А теперь, — она оглянулась на обветшалые заколоченные избы, — одни поумирали, многих супостат в войну поубивал… Послевоенные кто куда разбрелись, поразъехались. А теперь и вовсе никого не станет. Беспершпективное, говорят, наше село.
Сусанов тяжело переживал запустение и безлюдье русских сел и деревень. И от этого надуманного кем-то слова — «неперспективное» — опять защемило сердце.
— Вот и нашу Корсунь тоже считали неперспективной, — медленно, глуховатым голосом сказал он. — И ведь тогда находились соболезнующие: «Вот, Николай Дмитриевич, ты строил, делал, сажал, а все это — напрасный труд». Но мы не хотели об этом и слышать. И отстояли Корсунь. И теперь вот принято решение: дорогу к нам будут прокладывать. А то получается… все эти солдаты, — он посмотрел в сторону «огненных рубежей», — защищали пустые места. Русские деревни и села должны сохраниться, должны иметь свою историю, традиции. Иначе все погибнет…
…В назначенный день состоялись похороны неизвестного солдата. На самом гребне высоты, неподалеку от памятной вышки, собрались жители села, ветераны войны, школьники. Приехали военком Анисимов, участники боев на корсунской земле, представитель райкома партии. Вынесли знамена школы и колхоза.
На земле, напичканной металлом и политой кровью, состоялся траурный митинг. Сусанов, чтобы сохранить людям священную память о неизвестном солдате, пришел с фотоаппаратом. Во время митинга он то и дело переходил с места на место, фотографировал. Он видел хлопающие на ветру знамена, напряженное лицо выступающего военкома, ленты в траурных венках, белые фартуки школьниц и красные галстуки, медали бывших солдат и скорбно-молчаливые лица женщин. И знал, что за ними незримо стоят еще тысячи матерей и жен погибших.