И он вспомнил свою жизнь в Корсуни, строительство, неудачи, конфликты, переживания.
— Но, чувствуя доброе к себе отношение, участливость, сердечность жены, приободрялся и на другой день шел на труд, как в бой, и делал на своей «маленькой родине» государственное дело, — говорил Сусанов негромким голосом. — И пусть на торжественном митинге по случаю открытия школы или интерната ни слова не сказано о Шуре, я сердцем чувствовал, что и она радость мою принимает как свою радость и так же взволнованна от счастья…
Еще в автобусе я слышал о большой поисковой работе, которую проводят школьники под руководством Сусанова, о том, что теперь более трехсот солдат и офицеров, павших в боях за Корсунь, стали известны семьям, проживающим во всех концах страны. Я спросил об этом Николая Дмитриевича.
— Тысячи писем отправлены во все союзные республики, в архивные органы, райвоенкоматы, родственникам, — сказал он. — И каждая солдатская судьба прошла через сердце моих питомцев. Эти поиски, если они наполнены нравственным содержанием, ведь, в сущности, то же продолжение борьбы с фашизмом, только другими средствами.
И, опять взглянув на фотоснимок Федорова, повели разговор об участниках подкопа, об их дальнейшей судьбе. Я узнал, что со многими Николай Дмитриевич переписывается, о других узнает из писем своих товарищей. Так, Василий Щеглов все еще работает врачом-рентгенологом в Кашире. А его друг Максим Иевлев после войны приехал в Полтаву и работал в местной больнице, которая в ту пору была полностью разрушена. Восстанавливали ее тоже своими силами. Иевлев долго заведовал отделением, а потом и медицинской частью. Орденом Трудового Красного Знамени отмечен его самоотверженный труд.
Павел Кузенко тоже жив и здоров, работает на Рязанщине. А Чистяков Алексей после войны в звании майора был уволен в запас и трудился в Киеве заведующим производством на одном из предприятий.
К сожалению, умерли Иван Федорович Хомич, Николай Иванович Липскарев. С ними Сусанов долго переписывался, встречался.
Сусанов рассказал также, что его друг Антон Востриков, с кем он впервые спустился в подкоп, после побега из лагеря партизанил и уже потом, находясь в рядах Красной Армии, был ранен в бою. Из госпиталя приезжал по ранению домой на побывку, потом снова вернулся и, освобождая Польшу, погиб во время наступления.
— А вот о судьбе Вани Беды, или, как мы все его называли, «Бороды», мне ничего неизвестно, — печально произнес Сусанов. — Дорогой мне человек… Он же, можно сказать, от смерти меня спас. Каждый раз он внушал мне чувство уважения к себе и к таким людям, за которыми можно идти. А вот что с ним случилось в Германии — не знаю. Кого только не спрашивал… В западной зоне он остаться не мог — в этом я убежден. Погибнуть? Но он ведь был сильнее любого из нас. Прошло сорок лет, как мы потеряли друг друга. Неужели навсегда?..
Мы засиделись с Сусановым до четырех часов утра. Когда вышли из дома, звезды меркли, а закраина неба над дальней березовой рощей побелела. В предутренней тишине послышалось щелканье и свист соловьиный. По тропке в овраг, где угадывался ручей, мы спустились к роднику, пили холодную, обжигающую губы воду. Но вот заалело небо, зашелестела листва и появилось солнце.
— Вот и жизнь с космической скоростью пролетела, — сказал Николай Дмитриевич, но в его голосе я не услышал ни горечи, ни сожаления. — Дочки замужем. Старшая работает учительницей. Младшая — инженером. У меня трое внуков — продолжение моей жизни. Недавно ушел на пенсию, но продолжаю работать учителем, веду кружок красных следопытов. Дети как воробьи ко мне летят…
Из оврага мы поднялись к школьному зданию.
— Каждое лето у нас здесь то пионерский, то спортивно-оздоровительный лагерь, — продолжал Сусанов, отдышавшись. — Ребята со всего района съезжаются.
Слушаю Сусанова и невольно сравниваю. Конечно, у нас в городах сооружаются прекрасные школы, величественные Дворцы пионеров. И возводят их крупные строительно-монтажные организации. А здесь и школа, и интернат, и мастерская, и дом учителей построены руками деревенских школьников, их родителей, учителей и директора школы Сусанова.
В школьном парке Николай Дмитриевич показал мне памятные аллеи. Нет ни одного выпускника, который бы перед уходом из школы не посадил дерева «на память».
— Это дерево — Коли Лисенкова. — Сусанов тронул рукой подернутую чернью кору березы. — Теперь он штурман гражданской авиации, водит реактивные лайнеры. Как-то прислал письмо: где бы ни летал, пишет, всегда вспоминаю свой маленький, но дорогой моему сердцу родной уголок — село Корсунь. А это Тани Кузьмичевой, — продолжал Сусанов, подойдя к другой березе. — Она трудится в школе, учит детей. А вот эти — Светланы и Саши Алферовых. Они работают в одном из колхозов. Саша председателем, а Светлана, его жена, заведует библиотекой… А вот это дерево… — Сусанов помедлил, улыбнулся. — Однажды осенью, смотрю, по селу «Волга» курсирует. Остановилась. Вышел такой солидный, седоватый, в темном костюме мужчина. «Здравствуйте, — говорит, — Николай Дмитриевич! — и обнял меня, а потом улыбаясь спросил: — Что, не узнаете меня?» — «Припоминаю… Ты, говорю, Коля Поляков?» — «Да, Коля…» Оказывается, он два института закончил, стал кандидатом технических наук, заместителем министра. Посидели с ним, о многом переговорили. Показываю ему фотокарточку: «Коля, вот здесь ты на фото в сорок восьмом году деревце сажаешь». Он взял ту памятную фотографию и говорит: «Помню, как после войны вы приучали нас трудиться. Может, труд да та тяжелая пила, которую мы с вами вместе таскали, и сделали меня человеком».
Смотрю на клены, березы, каштаны, лиственницы. Тысячи деревьев в школьном парке. «Что же такое подвиг? — подумал я, слушая Сусанова. — Мгновение во время первой атаки, цель которой выбить гитлеровцев из противотанкового рва, подорвать огневую точку? Или вся подвижническая жизнь?..»
— И вот теперь порой думаю, правильно ли я прожил жизнь? — задумчиво проговорил Сусанов. — И скажу откровенно: жизнь прожил честно, а она ведь не черновик… Это сочинение десятиклассника можно переписать начисто, а жизнь…
Огромный, заполненный до самого верхнего яруса зал Донецкого оперного театра. Центральное телевидение ведет очередную передачу «От всей души», посвященную горнякам и шахтерам.
В зале — настороженная тишина, на сцене — декорации, изображающие колючее ограждение, вышку фашистского концлагеря. Мне предложили рассказать о фашистском гросслазарете, о мужестве советских людей, не потерявших присутствия духа в тяжелейших условиях.
Как только закончил рассказ, ведущая передачи — Валентина Михайловна Леонтьева, вглядываясь в возбужденные лица сидящих в зале людей, негромко говорит:
— Мы раскрыли военную страничку, вспомнили далекие и тяжелые дни в Славутском гросслазарете. Но один из героев, активных участников подкопа, находится здесь, в этом зале.
Зрительный зал колыхнулся, замер. Шахтеры знают почти всех своих известных земляков, но в эту минуту похоже, что и они недоумевают. Оказывается, среди них находится один из строителей «метро», о сооружении которого им только что рассказали. Но кто же он? Почему имя отважного человека они не знают?
— Более того, — продолжала проникновенным голосом рассказывать Валентина Михайловна, — если я даже коротко сейчас расскажу, как сложилась послевоенная судьба этого человека, я абсолютно уверена, что каждый, буквально каждый из вас назовет это имя.
В зрительном зале люди затаив дыхание ловят каждое слово ведущей.
— Итак, — продолжала она после паузы, — он шахтер, доктор, который умеет все, и все годы бессменно возглавляет хирургическое отделение городской больницы.
А в это время идет видеозапись, на экране монитора в разных ракурсах возникает мужественное лицо человека. Но это для будущей телепередачи, а сейчас в зрительном зале нарастает радостное возбуждение.
— Здесь, в Донецке, — микрофон усиливает голос Леонтьевой, — его называют профессором практики. Коллеги-врачи узнают его больных по аккуратным операционным швам. Он основатель целой династии врачей. В их семье царит культ медицины. Его жена, Евгения Яковлевна, заслуженный врач Украины. Его сын, дочь и зять тоже лечат больных. Этот человек приходит на помощь по первому зову в любое время суток и всегда оказывается там, где больше всего нужен. И каждый день, когда он подходит к операционному столу, ему на помощь приходят все сорок два года мужественной и суровой практики. И вот теперь, — ведущая посмотрела на взволнованные, улыбающиеся лица, — я спрошу у шахтеров, как зовут этого человека?
Отовсюду послышались громкие, взволнованные возгласы:
— Ива-ан Арсентьевич! Бе-еда!!!
И, словно взорвавшись, зал сотрясается от долгих, дружных аплодисментов. А к сцене направляется высокий, чуть сутуловатый, с проседью в густых, темных волосах человек. Он неторопливо поднимается на подмостки, под свет рампы, фонарей и прожекторов, идет по сцене с орденом «Знак Почета» за мирный труд. Улыбка у него смущенная, с нервным подергиванием твердых мужских губ. И горестные переживания, воскрешенные памятью, и радость в глазах, чуть увеличенных стеклами широких, в роговой оправе очков, и пожатие руки у него энергичное, шутка ли, пятнадцать тысяч операций, крепкое рукопожатие, по-настоящему мужское.
А в это время за кулисами стоял Николай Дмитриевич Сусанов. Бурная радость в душе клокотала, спазма схватила за горло, слезы застилали глаза. Он все еще не верил, что такое могло случиться.
— Сорок лет… — шептал он. — Дорогой и близкий мне человек. Ваня!.. Жив!
Взволнованное возбуждение зрителей улеглось, и вновь послышался голос Валентины Михайловны:
— А сейчас будет еще одна радость! — Она словно бы подготавливала кого-то, осторожно предупреждала. — Вы встретитесь с теми, кого вы в полном смысле этого слова спасли от смерти в те страшные годы. Встречайте ваших товарищей. Вызываю на сцену директора корсунской восьмилетней школы.
Сусанов решительно шагнул из-за кулис на яркий свет рампы, юпитеров и шел навстречу изумленному от неожиданности Ивану Беде, широко раскинув руки.