Вскоре после звонка Спрогиса она поехала в ЦДРИ. Выставка уже закрылась, но ей удалось найти и купить портрет, а потом встретиться и с его автором — художником Михаилом Михайловичем Ещенко.
В годы войны, одержимый желанием запечатлеть героических защитников Отечества, он искал подходящие характеры. Так был создан «Портрет партизанки Тамары Лисициан».
Достаточно взглянуть на этот портрет той далекой военной поры, чтобы понять ее характер и теперь, через сорок с лишним лет. Все та же убежденность, непримиримость к врагам Отечества, к обывательским настроениям, к трусости. Все та же партизанская лихость в суждениях и поступках.
Политические фильмы, которые поставила режиссер Тамара Лисициан, говорят о ее целеустремленности, раскрывают сильные, высоконравственные, цельные человеческие натуры. Их отличают острое политическое чутье, смелость, надежность.
В этом и личная позиция Тамары Николаевны Лисициан. Она отстаивает ее каждым своим шагом в искусстве и в жизни.
…И снова вспоминаю Славуту, радостную встречу Тамары Николаевны с боевым побратимом Григорием Емельяновичем Власюком. И опять вспоминаю его рассказы о партизанской смелости Тамары, о том, как колхоз встречал ее с караваем на рушнике как почетного гостя. Это наша героиня…
— И никакой я не герой, — сказала перед отъездом из Славуты Тамара Николаевна, — просто обыкновенный солдат. Таких, как я, много!
РАССКАЗЫ
ПОКА ЖИВЫ — НАДО ВСТРЕЧАТЬСЯ
В этот маленький, с островерхими черепичными крышами литовский городок на берегу Балтийского моря Сурин приезжает каждый раз накануне дня Победы.
От вокзала до гостиницы, где ему забронировано место, идет по кривым старинным улочкам не спеша. В гостинице задерживается лишь настолько, чтобы умыться с дороги, надеть сорочку и повязать галстук, и идет опять бродить по городу. Ему радостно оттого, что вскоре он увидится с боевыми друзьями, а щемящее чувство смутной вины заставляет думать о другом и надеяться встретить хотя бы одного из тех двоих, из давнего, тревожащего душу и совесть прошлого.
…Осенью сорок четвертого городок и его окрестности, только что освобожденные от оккупантов, переживали тревожное время. Не проходило и дня без диверсий, грабежей, внезапных нападений на отдельные машины с военнослужащими и сельские советы.
В те холодные, дождливые дни пограничники, обеспечивая охрану тыла действующей армии, прочесывая лесной массив, преследовали банду, тщетно пытавшуюся отбиться. Только к исходу третьих суток на Волчьем болоте, где бандиты заняли круговую оборону, их ожесточенное сопротивление было сломлено.
С операции возвращались вымотанные, промокшие до нитки, удрученные потерями. В числе погибших был лучший друг Сурина, командир роты. Тот в горячке боя первым со своим ординарцем прыгнул в бункер и был срезан очередью из автомата.
Глядя на него мертвого, Сурин никак не мог примириться с тягостной мыслью, что нет больше Николая, с кем с первых дней войны прошагал вместе по фронтовым дорогам. У Сурина в глазах стояли слезы. Но шел дождь, лица и глаза бойцов, несущих убитых и раненых на плащ-палатках, были влажными от дождя, и на него никто не обращал внимания.
В расположении полка, едва миновали проходную, Сурина кто-то окликнул:
— Товарищ капитан, вот тут интересуются…
Он оглянулся. От проходной помощник дежурного подвел к нему двух неизвестных. Они были исхудавшие, заросшие, в ветхой, залатанной одежде. Один из них опирался на самодельные костыли: левой ноги у него не было. Другой — в кургузом польском френчике с пустым рукавом. На ногах немецкие сапоги, облепленные грязью.
— Мы-то думали, наш погранотряд вернулся, — дрогнувшим голосом сказал одноногий, лихорадочно блестя глазами. — Надеялись кого из своих встретить.
Сурин слушал их, провожая взглядом солдат, которые уносили на плащ-палатках убитых, среди которых лежал и его друг.
«Ах, Колька, Колька! Что же я напишу твоим?» — горестно думал он и странно глянул на незнакомцев.
Теперь, когда война уже велась на чужой территории и шла к своему логическому завершению, они рассказывали, что служили здесь накануне войны в пограничном отряде. Двадцать второго июня, находясь в резервном отделении, держали оборону в каменном подвале двухэтажного дома и были уверены, что весь отряд, рассредоточившись по таким домам, ведет бой с немцами, которые уже просочились на улицы городка. Огнем из ручного пулемета и винтовок они подавляли любую попытку пересечь улицу возле костела. После того как лязгающий гусеницами танк ударил по ним из пушки и снаряд разорвался в подвале, из двенадцати человек в живых осталось трое.
Мужчина без руки снял затрапезный картуз со сломанным козырьком, и на голове его, над ухом, ближе к затылку, обнажилась глубокая вмятина, заросшая по краям клоками седых волос.
— Патроны кончились… Оставалась одна ручная граната, — продолжал он, болезненно морщась. — Я подложил ее под голову и выдернул чеку. Все мгновенно пропало…
В этих словах что-то неправдоподобное показалось Сурину. И они, видимо, почувствовали это по его взгляду.
— Очнулся в больнице. — Голос однорукого потускнел. — Медсестра склонилась, шепчет: «Вы не военные, вы — цивильные… Запомните, вы литовцы… Цивильные». Смотрю, а на соседней койке мой товарищ без ноги…
Одноногий кивнул, машинально погладил ладонью культю с ушитой штаниной.
Сурин хмуровато поглядел на одного, другого:
— Может, все это было и так… Только все это надо проверить.
В это время со стороны станции послышалась беспорядочная автоматная стрельба. Надрывно вскрикнул паровозный гудок. Сурин, кося глазом на выбегающих по тревоге вооруженных солдат, холодно заметил:
— Что ж, так и кантовались здесь?
— Понимаю, — с робкой обидой ответил одноногий. — Вы не доверяете нам. Нас тоже учили первым встречным не доверять. Но мы не чужие.
— Просто невероятно, — проговорил Сурин, не зная, что же предпринять.
Из неловкого положения выручил посыльный от командира полка.
— Товарищ капитан, вас срочно в штаб! — доложил он запыхавшись.
— Вот видите! — Сурин развел руками, что, мол, поговорить и то некогда, и хотел было идти, но, заметив, как однорукий вымученно улыбнулся, а его товарищ протяжно вздохнул, распорядился, чтобы их накормили, и велел им приходить завтра.
Торопясь в штаб, он обернулся и видел, как ковылял за помдежурным безногий, опираясь на костыли, а тот, что без руки, тянулся за ним, и что-то обиженное было во всей его подавленной фигуре.
«Гранату под голову, — рассуждал Сурин, сворачивая к штабу. — Чепуха какая-то».
Ни имен, ни фамилий их Сурин не спросил, а когда прибыл в штаб, то и думать забыл об их существовании, озабоченный происшествием на станции, где группа неизвестных, отстреливаясь, ушла от преследования патруля.
На следующий день вчерашние посетители не явились. Сурин о них и не вспомнил. Так получилось, что с утра он проводил политические занятия, а потом его поздравляли с утверждением звания майора.
И только через неделю, просматривая тревожную сводку оперативной обстановки, ему на глаза попалось несколько строк о том, что брошенной в окно гранатой убит бывший партизан, инвалид, председатель сельского Совета. И Сурин вспомнил двух инвалидов, и ему стало совестно, что так неприветливо он с ними обошелся.
Он тут же позвонил на КПП, поинтересовался в милиции, в комендатуре, но ни в городе, ни на железнодорожной станции, ни на дорогах — нигде похожих не замечали.
Сурин уверил себя, что такого, о чем поведал однорукий, не могло быть, и тогда появление незнакомцев в расположении воинской части стало казаться ему более чем странным. «Не может быть, — думалось ему, — чтобы от взрыва гранаты уцелела голова. Режь меня на части, но не поверю, что после этого взрыва можно уцелеть».
Но отчего же так становилось неспокойно на душе?
Поехал Сурин в городскую больницу, поднял истории болезней за сорок первый год и… к изумлению своему, обнаружил выцветшую от времени запись, что двадцать третьего июня были помещены двое. Один был без ноги, а другой — без правой руки, с тяжелой травмой головы. В истории болезни имена их были записаны по-литовски. После излечения раненые выписались.
Сурин был потрясен! Надо было предпринять что-то, и немедленно, не теряя ни минуты. Он стал расспрашивать нянечек, медсестер, врачей, но никто из них ничего о дальнейшей судьбе тех двоих раненых не знал.
Из больницы он возвращался удрученный.
«Почему же я не поверил им?» — не мог он найти ответа на мучительный вопрос. Из головы долго не выходили двое увечных, сказавшие о себе просто: «Мы не чужие».
Да, видимо, их расстроил разговор с ним. Они же с открытой душой к нему, без вести пропавшие, из сорок первого, надеясь встретить кого-либо, кто бы подтвердил, что они дрались до последнего, а значит, и они полноправные граждане, сыны своей родины, — и вдруг встретить такую отчужденность. И помдежурного не случайно окликнул именно его, исполняющего обязанности замполита, человека, который должен быть способен на добрые, разумные дела. А он как с ними обошелся?..
С этого дня Сурин стал чувствовать, что что-то с ним произошло. С виду он был таким же энергичным, деятельным, реагирующим на все важные события, но внутренне… От разлада с собой он стал раздражителен, голос порой срывался, делался скрипучим и неприятным. У Сурина было муторно на душе. И чтобы избавиться от тягостного состояния, он решил во что бы то ни стало найти тех двух неизвестных.
В городке Сурин отыскал двухэтажный дом, в подвале которого, как говорили инвалиды, они держали оборону. Дом стоял наискосок, через дорогу. Он сохранился, и только с уличной стороны у оконного проема стена носила следы давних выбоин, впоследствии замурованных камнем и известью.
На скамейке возле парадного Сурин заговорил с двумя чопорными старичками, которые жили в этом доме. Старички говорили по-литовски. Сурин не очень хорошо владел этим языком, стараяс