Весь длинный день — волнения, встречи, разговоры, воспоминания. В ресторане, где собрались на традиционный товарищеский ужин, после выпитой водки Сурин почувствовал усталость.
Сурин поднимается и оглядывает всех собравшихся за столом:
— Дорогие друзья! Я должен перед вами покаяться. Да-да, не удивляйтесь — с кем же мне поделиться, как не с вами, своей печалью? Вы поймете…
И он рассказал им, что томило его долгие годы. Но тут кто-то не выдержал и встревоженно бросил реплику:
— Ну сколько же можно вспоминать!..
Рослый, с крупной серебристой головой полковник в отставке постучал по графину. Опять установилась тишина.
— Я не знаю фамилий ни одного из тех героев, — закончил Сурин. — Но всегда помню о них. Они со мной, живут жизнью моей памяти…
Одни смотрели на Сурина с пониманием и сочувствием, другие с недоумением. На другом конце стола послышались голоса, по всему видно, там назревал спор. И опять постучали по графину. Сурин хотел что-то еще сказать, по, услыхав этот предупреждающий звон, вконец расстроенный, сел.
А над столом уже возвышается с серебристой головой полковник со стопкой в руке. Уверенным командирским голосом говорит:
— Товарищи! Предлагаю самый короткий тост. Пока мы живы — давайте встречаться!
Видно, по душе пришелся всем этот тост. Шумно отодвигая стулья, все встали, потянулись через стол друг к другу чокаться.
— А теперь, уважаемые товарищи, — продолжал седовласый полковник, когда все выпили, — давайте споем… День Победы… Порохом пропах…
Сурин, украдкой вытирая слезы, пел вместе со всеми:
Это праздник с сединою на виска-ах…
На другой день, когда пришло время уезжать, Сурин прощается с однополчанами, обнимается и повторяет:
— Да-да, друзья… Пока живы, надо встречаться…
Он по-прежнему в душе таит надежду: а вдруг в будущем году, на День Победы?..
И опять ждет этого дня, волнуется, надеется…
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Дождь с утра стучит по кровле, неумолчно булькает в бочке возле крыльца и нудно потренькивает по оконному стеклу.
Егор Кузьмич, опершись ладонями о подоконник, по которому снуют муравьи, то с досадой глядит на тучу, низко нависшую над поселком, то в сторону станции. Но дорога до самого переезда безлюдна, лишь поблескивает лужами.
В доме запашистый дух свежеиспеченных пирогов. Жена Аграфена хлопочет на кухне, и это вселяет уверенность — гости придут.
Вот и вчера с утра тоже хлопотала, а к вечеру пришли заводские, вручили от имени цехкома приветственный адрес. Пока Аграфена собирала к столу, Говорухин гудел на ухо: «Послали насчет мазута молодого специалиста, а в министерстве ему говорят: «Нет заявки». Или с фондами что-то там не так, вот и вернулся ни с чем. А Степанов тебе привет передал большой. Пусть, говорит, выздоравливает побыстрей. Незаменимый человек Завьялов в нашем деле». Хорошо Егору от такой похвалы. Он постарается для завода, да только вот грыжа, будь неладна, ударила в кишки и что-то защемила. Приятно вчера посидели. Ребята артельные оказались. «Погоди, Кузьмич, мы терраску тебе отгрохаем, а то через продувное крыльцо ходить неудобно», — пообещали напоследок. Рад-радешенек Егор заводским товарищам. До самой станции провожал.
А сегодня, в воскресенье, он ждет родственников.
«Не побоялись бы дождя…» — думает он, прохаживаясь по комнате. На глаза попадается папка в мягкой обложке морковного цвета. Она лежит на старинном комоде. К обложке папки привинчена пластинка из нержавейки с надписью: «Завьялову Егору Кузьмичу в день шестидесятилетия».
Первым пришел Митя, сын, с семейством. Зоя, невестка, сразу же пошла помогать на кухне Аграфене. Дом наполнился шумом, детской беготней, радостными визгами Славчика и Катюши.
Митя принес отцу рубашку в целлофановом пакете.
— Ишь ты, кремовая, — разворачивает Егор Кузьмич покупку, интересуется: — Хлопчатобумажная?
— Шерсть с лавсаном. Модерн! — отвечает Митя и шутливо добавляет: — А ты, пап, дареному коню в зубы не заглядывай. Надевай и носи на здоровье.
Тихонько посмеиваясь, Егор Кузьмич примеряет сорочку. Весь вид его выражает удовольствие, когда от воротника до самого пояса пропускает пуговицы в петли. Пропихивая низ рубашки в брюки, обнаруживает еще одну пуговицу на узенькой тесьме Озорной огонек мелькает в его глазах.
— А это для чего? — тянет он ради забавы из ширинки тесьму с пуговицей.
— Так то запасная, — смеется Митя над проделкой отца.
Аграфена, увидев мужа в обновке, всплескивает руками:
— Вырядился! Сними. Ишь, рукава-то!
— Чего рукава! Не такие уж они и короткие, — разглядывает он рукава-недомерки.
На Митином лице виноватая улыбка.
— Я спрашивал… Да не оказалось подходящего размера.
— Ну хоть спрячь, что ли, — не унимается Аграфена.
После недолгих препирательств сходятся на том, что Егор наденет пиджак и тогда рукава не будут видны. Довольный обновкой, отец глядит на сына.
— Давай по лафитничку пропустим. А то пока соберутся…
Митя не возражает. Выпив по рюмке водки, настоянной на апельсиновых корках, и закусив хрустящим огурцом, отец зовет сына на крыльцо покурить.
Дождь поутих. С листьев груши капает.
Егор Кузьмич чиркает спичку, закуривает.
— Сам Степанов мне большой привет передавал, — значительно произносит он. — Выздоравливай, говорит, побыстрей… Ведь в снабжении что главное? Душевный подход к человеку. Приезжаю, к примеру, я в министерство. А там в окошке Рая. Милая, ты пойми меня. Я же программу срываю заводу. Окажитесь вы на моем месте… К начальнику? Пойдемте вместе, вы получше меня докажете. «У-у, чертов цыган», — ворчит она для вида, а идет. И дело получается… Мне хоть глаза завяжи, я все равно добьюсь для завода…
Егор Кузьмич хочет рассказать, как его уважают заводские товарищи, но замечает, что по тропинке к дому не спеша идут племянница Тамара с мужем Иваном Парфенычем, пожилым морщинистым человеком Егор Кузьмич, обрадовавшись, идет навстречу, обнимаются.
Иван Парфеныч крутит головой, оглядываясь:
— Ишь, как обложило со всех сторон. Как бы опять не замочило картошку на низах.
— Что ж мы стоим-то? — спохватывается Егор Кузьмич. — Идем, идем в дом.
К назначенному часу прихожая наполняется новыми голосами, поцелуями, поздравлениями. Снимают плащи племянники, прихорашиваются перед зеркалами их жены. Мужчины здороваются за руки, женщины чмокают именинника в щеку, говорят ему приятные слова.
Последними приходят свояченица Серафима с мужем Николаем. Пока Егор Кузьмич обнимается с ним, Серафима достает из дерматиновой сумки сверток с подарком. Ее муж потирает руки, позвякивая медалями.
— А мы в фотографии задержались, — говорит Серафима, причесываясь, — моего Николая как фронтовика на Доску почета фотографировали.
— Смотри-ка ты! — удивляется Егор и, спохватившись, радушно приглашает гостей к столу.
Разлили по рюмкам и граненым стопкам водку. Пока Митя поднимается и хочет произнести тост за именинника, Аграфена успевает принести с комода бархатистую папку морковного цвета.
— Ай да отец! — восхищен Митя, увидев надпись на металлической пластинке.
У Егора Кузьмича потеплело в груди, и он, не скрывая смущенную радость, благодарно взглядывает на Аграфену.
Митя громко и торжественно начинает читать.
— «Вы своим скромным трудом заслужили всеобщее уважение…» — читает он с улыбкой, смакуя каждое слово.
Егор Кузьмич кивает, поясняя:
— Ни разу ни в пьянке, ни в прогуле. Никаких опозданий. На работу иду все равно как честь отдаю производству. Ни на какую подлость меня никто не может уговорить.
— Да помолчи ты, — подталкивает его Аграфена, заметив улыбки гостей.
— «Мы благодарим вас за честный и добросовестный труд», — продолжает с упоением Митя.
— Все верно, — громко соглашается Егор. — К нам всякую среду брали на воспитание, и мы исправляли, если он не горбатый… Я где ни работал, одни благодарности…
— Что ж ты не попросишь железа на крышу? — поддевает его Аграфена.
— Да ладно тебе, еще с крышей пристает, — меняется в лице Егор, как будто ему наступили на больную мозоль.
Митя, закончив читать, гладит седую голову отца.
— Я желаю тебе, пап, крепкого здоровья, — говорит он и обнимает его.
Гости тянутся с рюмками и стопками, чокаются с именинником, выпивают, а Егор Кузьмич улыбается редкими, давно уже съеденными зубами, а глаза сияют молодо, душа ликует От радости он готов весь мир обнять.
Не забыли поднять тост за хозяйку, добрую, домовитую Аграфену.
После третьей рюмки, поднятой за здоровье присутствующих, среди застольного гомона стал заметно выделяться низкий, с хрипотцой голос именинника.
— Директор покойный наказывал заму: смотри зарплату Кузьмичу не ущемляй, — говорит он племяннику, лысоватому молодому человеку в очках. — Полгода поплатили, и молчок. Можно бы пожаловаться, да не люблю эту канитель…
Серафима так, чтобы слышали все, замечает:
— А моего Николая, нечего сказать, не забывают. То премию дадут, а сегодня на Доску почета как фронтовика сфотографировали. — И, повернув к имениннику рыхлое лицо, спрашивает: — А тебя, Егор, фотографировали?
Но тут в разговор вступает Аграфена.
— На Доску почета кого вешают, — говорит она. — Кто отличился. А мой Егор на войне ни одной медали не заработал.
На именинника все смотрят с удивлением.
— Ты же воевал, отец… — говорит Митя.
Егор Кузьмич растерянно моргает:
— Вот и на заводе меня спрашивают товарищи: «Кузьмич, как же так?»
— А так, — подает голос Аграфена. — Может, они думают, что ты отсиживался где-то?
— Не отсиживался я! — чуть не кричит Егор Кузьмич.
— От кого же это зависит? — Митя вопросительно смотрит на всех.
Серафима, которую недавно проводили на пенсию из райвоенкомата, где она отработала тридцать лет, авторитетно говорит:
— Сведения дает райвоенкомат.