стожка сена, мерцающий блеск. Долго всматривались в неясные очертания берега, а блеск все сильнее возбуждал наше любопытство.
Все поблекло перед загадочным сверканием, куда ни посмотрим — все те же дворы, поникшие березы да куры, копошащиеся в пыли. Даже на поспевающие яблоки в Войтичихином саду перестали зариться. Что бы мы ни делали, волнующий блеск так и манил к себе, не давал покоя.
И вот мы пустились в путь. Утром по росной стежке между пряслами огородов. В своем саду уже ковырялась Войтичиха. Она будто вросла в землю над грядками.
Эта старуха, по мнению всех мальчишек села, самая что ни есть вредная. В черном платке и таком же до пят платье, сгорбленная, сложив щепоткой пальцы у рта, сама с собой разговаривала, словно помешанная.
Побаивались мы ее. Но не было яблок слаще, чем в Войтичихином саду! Сочные, румяные, душистые — они, на зависть всем, висели до самых заморозков. Не раз Войтичиха заставала нас врасплох и вдогонку кричала:
— Пострели вас горой! Ох, доберусь до вас, окаянные!
На всякий случай мы убегали подальше… Опасались: наколдует еще. У нее, как поговаривали, глаз нехороший.
Заметив нас, старуха выпрямилась, провожая настороженным взглядом. А мы, чтобы не поддаться ее ворожбе, загнули по среднему пальцу за указательный и, проходя мимо, старались не глядеть в ее сторону.
Пешеходной тропой через хвощи, переплыв коренную канаву, мы шли по лугам на заманчивый проблеск.
К полудню подошли к реке: она только еще угадывалась по необычайной тишине. Но вот с опаской пролезли сквозь елошник с густыми зарослями крапивы, и справа из-за кустов серпом блеснула речная гладь. Из земляных нор стремительно вылетали береговушки. На том берегу недвижно замерли широкие кущи деревьев.
Колюня подобрал камень и запустил, камень упал, не долетев и до середины реки.
— Батяня сказывал, тут где-то мост, — проговорил он.
Мост стоял чуть поодаль, напротив колхозных построек, на высоких бревенчатых сваях.
Загадочный предмет с моста, казалось, засветился еще ярче, подразнивая игольчатыми лучами.
— Эх, захватить бы задымленные стекла! — вздохнул Колюня. — А то и ослепнуть можно…
По ископыченному коровами берегу вышли к дубраве, по крутому склону поднялись наверх, и то, что издали глазу представлялось стожком сена, оказалось чернеющим остовом сгоревшей мельницы.
— Эту мельню в войну спалили, — вспомнил Колюня. — Батяня сказывал…
Мы обошли мельницу со всех сторон.
— Блестело-то вон там! — показал я рукой на коновязь, где зелеными островками высился овес, и мы стали осматривать каждый кустик и бугорок.
Возле неглубокой воронки, заросшей травой, на глаза попалось покореженное крыло от легковушки. Трофейная техника нам уже намозолила глаза, и по ядовито-желтым с зеленью разводам на гнутых боковинах сразу поняли — вражеская штабная. Но вдруг наше внимание привлек странный предмет. Он валялся неподалеку от той же самой воронки. Замирая от волнения, мы приблизились к нему и увидели разбитую фару с почерневшим оборвышем проводков.
— Обмишурились мы с тобой, — буркнул Колюня, шевельнув ногой фару.
Я с сомнением смотрел на веснушчатый от ржавчины рефлектор, и мне все еще не верилось, что эта штуковина с острыми краями разбитого стекла могла так ослепительно блестеть издали.
Раздосадованные, сели на траву.
— За чем пошли, то и нашли, — усмехнулся Колюня. — А все ты: идем да идем!
— А ты? — рассердился я. — «Задымленные стекла взять, ослепнем еще!..»
Вокруг трещали кузнечики. Голубое марево застоявшегося воздуха колыхалось над поникшими травами лугов. Я посмотрел в сторону села. Почти невидное, наше Заболотье угадывалось по петушиным гребешкам деревьев.
Обратный путь казался длинным и унылым.
— Вон сколько отмахали, а дубки все такие же… — устало произнес я, оборачиваясь.
За рекой сгущалась грозовая туча. И от Бурцева засинело. Птицы жались к земле, погромыхивал гром. Рваные облака простирались над головой и тянулись к солнцу. Запахло сыростью канавы. Налетевший ветер зашумел в травах и по большаку погнал столб пыли. Мы пустились наперегонки. У околицы застали сущий переполох: женщины загоняли детишек, к подворотням неслись куры, чей-то козленок жалобно кричал, крутясь на привязи.
Вдруг все стихло. Последний луч солнца подкосился и уперся в шиповский лес. Зашелестела листва на деревьях. Ослепительно зыркнула молния, ударил гром, все вокруг потемнело. По наклеванной дождем дороге мы бежали по улице. Наконец хлынувший ливень загнал нас под тесовый навес к Войтичихе.
Ветер неистовствовал, раскачивая вершины берез. Ливень под вспышки молний и громовые раскаты обрушивал на землю целые потоки воды. Мы все крепче прижимались к бревенчатой стене, когда в дверях с ведрами появилась Войтичиха.
— Что ж вы мокнете? — окликнула она. — А ну залетайте!
Мы переглянулись: не раз «залетали» к ней в сад, а дом стороной обходили. В эту ненастную минуту к нашему ребячьему страху примешалось любопытство. Разве не заманчиво взглянуть на то, как живет эта странная старуха?
Прижимаясь спиной к стене, мы подвигались тихонько к дверям и робко вошли в полутемные сени, увешанные пучками сухих трав и цветов. Войтичиха провела нас в чистенькую горницу, убранную рябыми половиками. Всполохи молний освещали на стене фотографии в рамках.
Пока старушка поправляла фитилек лампадки, мы озирались по сторонам на гнутые стулья, стоявшие вдоль стены, старинный шкаф с посудой, запечные занавески.
На улице раскатисто гремел гром. Дождь припустил еще сильнее. Войтичиха, прислушиваясь к нарастающему шуму дождя, приблизилась.
— Что нахохлились? Садитесь, гостями будете. Небось не съем! — улыбнулась она. — Съела бабушка зубы, остались язык да губы.
В серой вязаной кофте и белой косынке, из-под которой выбивались седые пряди волос, Войтичиха не похожа была на ту сгорбленную старуху, которой побаивались. Словно впервые увидели земляничный румянец на морщинистых щеках и добрые глаза.
— Ты вылитый Семен Грачев, — сказала Войтичиха Колюне. — Такой же курносый… А ты конопатый, — продолжала она, взглянув на меня, — в Осокину родню… Не Матвея ли сынок?
— Матвей — дедушка мой, — сказал я, потупившись, ожидая, что сейчас начнутся упреки за яблоки, но Войтичиха поправила скатерку на комоде и, чиркнув спичкой, осветила фотографию юноши в светлой футболке с расстегнутым воротником.
— Ох, глазоньки!.. — вздохнула она. — У меня один смотрит, другой будто живой — да не видит…
Мы растерянно переглянулись. Войтичиха, заметив это, негромко заговорила:
— С войны у меня глаз болеет. В тот день в поле работали. Я шла с «ковылякой» и полевой сумкой — измеряла пахотную землю, трудодни начисляла. А тут ероплан германский налетел и начал обстреливать, кружится каруселью над нами и палит, и палит. Пули рядом в песок ушли, ни одна не задела, а в глаз что-то попало. Песчинки, а может, еще что… С той поры к сумеркам или, как теперь, в ненастье будто туча опускается на меня и в глазах темнеет…
Войтичиха помолчала, задумавшись, и почему-то опять заговорила о своем, пережитом. Рассказывала она о том, как началась война, как немцы на мотоциклах въезжали в село и как они затем выгоняли на работу, внушая, будто Москва пала и Красная Армия разбита.
— Нет, — покачала головой Войтичиха. — Не верила им. В поле, бывало, брошусь на землю за скирдой, а земля гудит, гремит… С кем же тогда воюете, коли армия разбита? «Нет, бабы, — говорю. — Не разбита наша армия…» И верно, вскоре немцы отступили. Ихний офицер из автомобиля что-то по-своему пролаял, а шофер перевел: «Как проехать на Кореновскую?» Отвечаю им: «Не знаю, мол, не здешняя». Офицер за кобуру схватился, закричал, а я подумала: «Пусть стреляет. Ни за что не скажу». Так и шла прямо, не сгибаясь, но, когда шла, у меня затылок захолодел в ожидании выстрела… А наши-то! — всплеснула руками Войтичиха. — Наши-то сразу… Из-за плетня показались ребята в ушанках. Такие простые, милые наши русские парни. «Где немцы?» — спрашивают. Показала. Они и погнались… Ну, а потом война кончилась. И опять началась жизнь, да только чего-то не хватало… Где же сыночки мои? Было у меня их трое. Старшего-то, Павла, немцы под Керчью живого замуровали в штольне. Так и остался там под горой… Товарищ его Бурцовский написал мне. А Григорий?.. Гриша мой первый тракторист был в колхозе… Извещение пришло: геройски погиб под Курском… Потом Петрунька ушел… На год раньше сроку призвался за братьев воевать…
У Войтичихи дрогнули губы:
— Уж такой жалостливый он у меня и мягкий… Все «маманя» да «маманя»…
Войтичиха сняла с подоконника герань и вынесла наружу. По оконному стеклу, растопырив дрожащие крылышки, поднималась пчела. Дождь затих и тут же снова припустил. Мы сидели понурые. Нам еще не доводилось слышать, что у Войтичихи были сыновья и что они не вернулись с фронта. С еще большей растерянностью глазели мы на портреты. Лицо матроса было улыбающимся. Крепыш в танковом шлеме казался суровым. Юноша в светлой футболке смотрел прямо на нас задумчивыми глазами.
— Пузырятся лужи-то, пузырятся, — донесся с улицы Войтичихин голос. — Поди, разойдется дождик!
Из сеней она принесла глиняную плошку пахучего меда и поставила на стол.
— Что носы повесили? — подбодрила, доставая из посудного шкафа полковриги хлеба и ножик. — Вот хлеб, мед, потчевать больше нечем. Яблоки еще не созрели: время не пришло.
Улыбка и взгляд, которым она посмотрела, ободрили нас. И мы, осмелев, начали рассказывать о своих похождениях.
— Неужто за реку? — удивилась она и тут же вздохнула. — И мои, бывало, все туда же норовили… Эх вы, побеги этакие!..
В окно заглянуло солнце. В отворенную дверь было слышно, как дождь шуршал по тесовой кровле. С ломтя мел стекал струйками, мы ловили его ртами, крутя головой.
— Поди как вкусно! — говорила Войтичиха, с улыбкой поглядывая на нас. — Сорок душистых цветов в меде-то! И все здесь, рядом, вокруг нас… А блеск тот верхушный, фара аль другое что, пустяшное, красовалось там.