Дождь перестал, а от Войтичихи уходить не хотелось.
Уже солнце клонилось к лесу, когда мы вышли в сад. За двором среди кустов крыжовника и малины стояли два старых улья. Чуть в стороне недавним дождем блестела морковная ботва и огуречные листья. Пахло укропом.
Старушка, посматривая по сторонам, рассказывала:
— Войтичиха-то прозвище мое по мужу. Афанасий мой смекалистый, агрономом был, его Войтом все величали. Бывало, скажет: «Семена залейте горяченькой водой, сорняки-то с пустоцветом и всплывут. Сейте утром, после полудня хуже посевы». Так и получается: бросишь крошку, вытащишь лепешку…
Войтичиха наклонилась и сорвала с грядки какую-то травинку.
— Моя невестушка в городе врачует. Зовет к себе жить. А на кого хозяйство-то покинешь? Бросишь все, а вдруг Петрунька придет? — задумчиво проговорила она и умолкла.
Заметив, что мы засматриваемся на высокие яблоневые деревья, Войтичиха сказала:
— В саду ходят по тореным дорожкам… И яблоко не тряси, покуда зелено… — Она подошла к раскидистой яблоне. — Вот она, крылатенькая, старшего сына — Павла. А вот эта, с подпалиной, Григория. В войну у нас тут баня сгорела, и корень у нее теперь трухлявый, как испекся все равно. Афанасий покойный сажал при рождении каждого своего сыночка. А эта, — с нежностью произнесла Войтичиха, останавливаясь перед крайней от плетня яблоней, — Петруньки моего… Розовая бель… Она краше всех в цвету, и плоды наливчатые.
Мы с Колюней смотрели так, будто впервые увидели эту яблоню. А ведь она-то и была целью наших ребячьих набегов, потому что яблоки ее были самые сочные, с окрашенной мякотью.
— Ласка ты моя меньшенькая! — негромко заговорила Войтичиха, сложив щепоткой пальцы у рта. — Нет того часа, чтобы я не думала о тебе… Да разве мало случаев… И я жду тебя, сынок мой!.. — задумчиво, словно сама с собой, говорила Войтичиха.
Мы молчали, не зная, куда себя девать.