— И что?
— А ничего. Все было, но теперь и след простыл.
— Пропили?
— Да если бы… — грустно усмехнулся маклер. — Как-то прихожу в Союз писателей, а там объявление в вестибюле, на стене: слушается персональное дело. И ниже написана моя фамилия. Думаю, вот те раз, кому это я не угодил? Кому то есть перешел дорогу? И вот что выяснилось. — Маклер вынул из кармана портсигар и закурил. — Дело в том, что незадолго до этого я имел несчастье закадрить дочку одного влиятельного… Впрочем, ни фамилии, ни должности не буду называть, не в этом суть. Дочка довольно смазливая была, однако интерес мой был в другом. Хоть я и достиг кое-каких успехов, но хотелось большего. Ну, сам понимаешь — ордена и звания, творческие командировки за рубеж. И вот как-то лежим в постели, а она и говорит: «Слушай, котик! А давай мы из тебя министра сделаем». Я отвечаю: «Делать больше нечего? Да мне и так хорошо». — «Но согласись, приятно быть женой государственного деятеля. Хоть и не первая леди, но есть все же кое-какой плезир». — «Какой плезир, если мы даже не помолвлены?» — «Да я к тому и говорю. Конечно, можно выйти замуж за писателя, но как-то, знаешь, боязно». — «Это почему?» — «А потому, что талант — штука хрупкая, уж очень ненадежная. Сегодня есть, а завтра смотришь — нет его». — «Так не бывает, — говорю. — Бабьи выдумки все это. Да я еще такого напишу!..» А она в ответ: «Ты целый год уже ничего не пишешь». — «Откуда ты взяла?» — «Я про тебя все знаю: с кем спал, кому и на кого подписывал доносы, кто на тебя, бездарного, ишачил, как какой-то негр…» — «Да не было этого! Брешут все завистники!» — «Ну, в общем, так: либо ты даешь согласие, либо завтра же…»
Маклер перевел дух и продолжал:
— В итоге что делать, согласился. Не враг же я себе! Для начала дали пост заместителя министра. Мне поручили курировать телевидение. Дело шло к нашей свадьбе, и вдруг… Как-то утром включаю радио — и что же слышу? Мой будущий тесть оказался причастен к внутрипартийной группировке, замыслившей тихий переворот там, на вершине власти. И началось! Связь моя с этой семьей была прекрасно всем известна. А потому, когда деятеля этого сослали третьим секретарем горкома куда-то на Восток, завистники словно бы с цепи сорвались. Пришили мне искажения в биографии, поперли из партии, как чуждый элемент. Да за потерю бдительности добавили — я ведь тогда много с иностранцами общался. Так бы и сгинул в лагерях, если бы не перестройка.
Маклер закончил свой рассказ, а мне стало жалко этого неудачливого человека. Жулик не жулик, а ведь столько всего он перенес. Подумалось: вот даже этот пострадал из-за любви.
— Да уж, досталось вам, — говорю.
— Не то слово, — согласился маклер. — Столько вытерпеть, так вознестись, а потом упасть — это не каждому дано. Рад, что понимаете. И потому особенно грустно мне от вас такое слышать.
— Вы о чем? — недоумеваю.
— Да вот о том, что нет в вас сострадания к человеку. — Вижу, он готов уже пустить слезу. — Ну почему? Почему написать пьесу не хотите?
Жалко мне его. Не то слово — очень жалко! Однако вынужден ответить:
— Вы меня простите, Аметист Григорич! Я вам сочувствую, но вы обратились не по адресу. Да, я могу писать. Но лишь о том, что хорошо знаю, что сам выстрадал, чем мучился, что пережил когда-то…
Тут что-то непонятное случилось с этим маклером — он стал преображаться буквально на глазах. Куда подевалось скорбное выражение лица, отчего в глазах появилась злость, которая бывает только у охотника перед тем, как нужно сделать выстрел?
— Ну уж и скажете! — усмехнулся маклер и продолжал, уже не глядя на меня: — Можно подумать, только он такой белый и пушистый. А на поверку? А на поверку не может обходиться без заимствований. Да ваш роман — наполовину откровенный плагиат.
— Это клевета! — Я выскочил из-за стола, намереваясь вышвырнуть негодяя за порог. — Как вы посмели! Я в суд подам! Потребую компенсации морального ущерба…
Маклер рассмеялся:
— Судя по всему, наш будущий классик не знает, с кем имеет дело, — затем сразу посерьезнел и заговорил так, будто обращался не ко мне, а к присяжным заседателям, исполняя роль обвинителя в суде: — Гражданин не помнит, что за квартиру задолжал, что вот уже три месяца живет здесь без регистрации и без прописки. И что уж вовсе возмутительно, пользуется гостеприимством столицы нашей родины, Москвы, даже не имея российского гражданства. Это как вам?
А я молчал, попросту не зная, что сказать, и холодея в ожидании того, что еще он скажет. Он и сказал, уже обращаясь не к присяжным, а ко мне:
— Так вы подумайте, а я еще зайду. Завтра. Непременно. Вместе с понятыми.
И тут же исчез, как будто ничего и не было. Только визитная карточка белела на столе. Я прочитал:
«Шустер Франц Отто, присяжный поверенный и мировой посредник».
Первое, что приходит в голову: таких чинов и званий просто нет. То есть когда-то были, а теперь из обращения изъяты. А коли так, значит, и Шустер этот явно фигура нереальная! Но как же нереальная, когда вот здесь, на диване, только что сидел? И тут я вспомнил… Ф.О. Шустер… тот, что защищал меня якобы в суде, — так это он? Вот ведь пройдоха! Да нет, скорее опытный профессионал. Сначала втерся в доверие, представившись Сверчинским, ну а теперь подлинную свою сущность обнародовал. Господи! Что делать? Шустеры, Сверчинские… Ведь обложили же со всех сторон!
14
А вот можно ли, сидя за стойкой бара в Палашевском переулке, представить себя в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас? Вот вижу арку, а за ней многолюдную Тверскую… Да нет, конечно, это же Москва, а не Париж. Смущают разве что каштаны над головой да еще этот уголок западной цивилизации с вполне приличным кофе с коньяком. Да вот еще иномарки, проезжающие мимо. Впрочем, кто-то, может быть, припомнит, что это злачное заведение устроили на том самом месте, где стоял когда-то храм. Как просто! Что называется, от молитвы до похмелья…
И все же… Неужели я так немощен, что способен лишь на то, чтобы, сидя в баре, смолить сигарету за сигаретой и грезить о прекрасном? Так и хочется самому себе сказать: «Эй, неудачник! Бросил бы ты это занятие, разве не видишь, что оно тебе совсем не по плечу? Тут вон вокруг тебя киты и щуки плавают, а ты всего лишь маленький карасик, мелюзга. Проглотят тебя и не подавятся! Это если захотят».
Все верно. Но ведь не сам же я сюда попал. Значит, судьбе было угодно! Значит, это смещение времени случилось неспроста! А коли так, сохраняется надежда, что все когда-нибудь исправится. Главное, не опускать руки, ни в коем случае не поворачивать назад. Да, я еще им покажу!
И тут я вспомнил про визитную карточку, которую сунул мне в руки приват-доцент там, в августе, у Белого дома. Да где ж она? Я покопался по карманам и нашел. Все чин по чину — место работы, должность, номер телефона. А что, если позвонить?
Можете не верить, но Илья Борисович обрадовался:
— Ну как же, как же! Все прекрасно помню. Помню, как мы стояли под дождем… Эх, было время! Я бы сказал, время надежд и ожиданий. А вот теперь… — Голос его заметно погрустнел, а затем и вовсе стал злым и неприветливым. — Кстати, как же это вы, батенька, бросили отечество в трудный час на произвол судьбы?
— Я не бросал, — опешил я.
— Не станете же отрицать, что с передовой сбежали.
— Да нет же, не сбежал. Я только в аптеку отлучился за перевязочным материалом, за лекарствами. — Судорожно пытаясь найти приемлемый ответ, я продолжал врать как сивый мерин. — Мало ли что, а вдруг пришлось бы кому-то ногу отрезать?
— А потом? — Тот все не унимался.
— Ну а потом просто заплутал, я ведь приезжий, из Саратова. В итоге оказался на Манежной площади, а там меня опять мобилизовали.
— Ну что ж, тогда другое дело. — Голос в трубке заметно подобрел. — К счастью для вас, да и для нас, конечно, штурма так и не было.
— Да я всегда готов, ежели что… Могу и повязку наложить, и свечи прописать от геморроя.
— Ну, так и быть. Кто старое помянет… — Доцент явно избегал говорить на медицинские темы. — А вы, собственно, звоните-то зачем?
— Просто вспомнил о былом. В душе, знаете ли, так забередило. Думаю, а как там Илья Борисович?
— Приятно слышать. Да, да, приятно. Вот ведь и я о вас недавно вспоминал.
— Это еще в связи с чем? — Я навострил уши.
— Да тут, знаете ли, решили партию создать. Надоело вечно быть на побегушках. То защищай им Белый дом, то дай совет, как провести приватизацию. А если до распределения должностей доходит, так все мимо нас.
— Я тоже убедился, что не осталось никакого уважения к защитникам.
— Вот-вот! Вы совершенно правильно на сей раз мыслите. Чувствуется, что в столице уже немного оклемались, разобрались тут, что к чему. — Голос в трубке замолчал, и вдруг что-то грохнуло, словно бы мне дали в ухо, а затем трубка прокричала: — Но вы не сомневайтесь, мы еще себя покажем!
Вот ведь странно! Мы мыслили словно бы в унисон. Да, мы покажем, мы еще покажем… Только как же ему дать понять, что вот и я хочу? По счастью, Илья Борисович сам пошел навстречу:
— Так что, как вас… да, Михаил Афанасьевич… А что, если вам присоединиться к нам? Как такая перспектива?
— Да что ж… я с радостью, я готов.
— Ну вот и ладненько. Вы адрес продиктуйте, а я вышлю пригласительный билет. На днях состоится учредительный съезд. Надо признать, вы позвонили очень вовремя.
Ну, что касается времени, не знаю… Главное, чтобы занять подобающее место. На министерскую должность я, само собой, не претендую, а вот чтобы печатали без проволочек, это бы оказалось в самый раз.
Вот так я оказался на партийном съезде.
Некто в канареечного цвета пиджаке, мешковатых брюках и поношенных сандалиях на босу ногу неторопливо вышел из-за кулис на сцену. Если попытаться точнее описать, это был не по возрасту упитанный, притом несколько вертлявый молодой человек с необычайно кудрявой головой. Но дело было даже не в голове, и не в комплекции, и не в походке. Сразу обращала на себя внимание его уверенность в себе, в незыблемости собственного превосходства. Об этом красноречиво говорили глаза, взгляд ироничный и отчасти злой, которым он готов был сначала уничтожить собеседника, затем потоптаться на его могиле, произнести заупокойную молитву для порядка и тольк