— Но извините… Насколько мне известно, жены Булгакова в один голос заявляли, что трамвая не было.
— Женам вообще доверять нельзя… По крайней мере, в технических вопросах. А если серьезно, то трамвай этот я видел собственными глазами.
— Не может быть…
— Да, да! Вот такой я старый.
— И что же, видели тот самый турникет, трамвай и даже гибель Берлиоза?
— Нет, председателя МАССОЛИТа зарезали еще до меня… — Смех в зале. — А вот до Ермолаевского переулка я по малолетству так и не добрался, хотя точно такой же турникет, который описан у Булгакова, видел у выхода с бульвара в Малый Козихинский переулок. Видел и рельсы, и трамвай…
— Ну ладно! Допустим, убедили. А как вам в голову пришла такая дикая мысль, будто барон Майгель из главы «Великий бал у сатаны» — это Тухачевский?
— На первый взгляд и в самом деле мысль дикая. Это вы правильно сказали. Да, честно говоря, я и сам поначалу сомневался. Но дело в том, что в последних редакциях романа события московских глав однозначно датированы 1937 годом. И вот перечитываю главу о бале сатаны, и возникает такой ассоциативный ряд: Майгель — Мигель — Михаил — Тухачевский. А почему бы нет? Вдруг правда речь идет об опальном маршале? Решающими стали слова Воланда: «Злые языки уже уронили слово — наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее чем через месяц». А между тем и визит в Москву Воланда, и бал сатаны происходят в мае, тогда же был арестован Тухачевский. И менее чем через месяц состоялся суд, а затем — расстрел. Ну а дальше я стал раскручивать идею и нашел еще ряд аргументов в пользу этой версии.
— И все же почему именно вам открылся тайный смысл знаменитого романа?
— Как вы поняли, я вырос на Патриарших, а потому события, описанные в романе, да и сам Булгаков, не раз посещавший эти места, мне ближе и понятнее, возможно, больше, чем другим исследователям его творчества… Итак, началось с трамвая, затем заинтересовался биографией и личностью Булгакова, однако ни о каком серьезном исследовании в то время даже не помышлял. И вот однажды наткнулся на загадочную фразу в дневнике Булгакова, я ее уже упоминал: «Около двух месяцев я уже живу в Обуховом переулке в двух шагах от квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го».
— Фраза и в самом деле непонятная. Но ведь, наверное, булгаковеды пытались ее разгадать?
— Ясное дело, что пытались. В итоге один из биографов Булгакова так написал: «С чем связана эта запись, кто скрывается за буквой К., мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем».
— И как же вам удалось добраться до самой истины?
— Я мог бы сказать, что это был титанический труд… Представьте себе, нужно просмотреть списки жителей ближайших окрестностей Обухова переулка в 1916 и в 1917 годах и среди них найти ту очаровательную даму, фамилия или имя которой начинались с буквы «К».
— И как только терпения хватило!
— Просто мне повезло. Стал просматривать списки всех жителей Москвы за 1916 год, и вот на третий день наткнулся на упоминание княгини Киры Алексеевны Козловской, жившей по адресу: Обухов переулок, дом номер шесть. Это наискосок, буквально в нескольких шагах от дома номер девять, в котором жил Булгаков в декабре 1924 года вместе с Любовью Белозерской, второй своей женой. Так вот, в инициалах есть две начальные буквы «К», это не считая той же буквы в титуле княгини…
— Вам действительно повезло. Очень похоже на подарок.
— До сих пор не понимаю, чем заслужил. Собственно говоря, это подарок не мне, а всем поклонникам творчества Булгакова.
Аплодисменты в зале.
— Мне очень понравилась история знакомства Булгакова с княгиней. — Это говорит весьма приятной внешности юная особа. — На мой взгляд, все довольно убедительно. Очень интересно и то, что рассказ о семье князей Козловских стал поводом для обсуждения мировоззрения близких к ним людей, родственников, друзей, знакомых… Но вот на что я обратила внимание — в ваших словах иногда сквозит этакое презрительное отношение к либералам.
Ну что тут скажешь? Столь коварного вопроса от юной леди я никак не ожидал. Да если бы узнали, что перед ними убежденный монархист, наверняка бы закидали гнилыми помидорами и вынесли из аудитории вперед ногами. Впрочем, не знаю, как у них тут принято. Вот потому и отвечаю:
— Презрительное? Вовсе нет. Скорее сочувственное. Причем сочувствую я самой идее…
— Как это так? — В словах юной особы сквозит недоумение, а по залу прокатился ропот.
Тут следует пояснить, что я все еще находился под впечатлением небывалого успеха. Все ж таки первое выступление перед публикой, полный зал, аплодисменты. Да на моем месте каждый бы воспарил туда, откуда очень долго и очень больно падать… Увы, столь ценные мысли появились у меня уже потом, ближайшей ночью, когда маялся без сна. А здесь, забыв обо всем на свете, говорю так, как будто нахожусь в дружеской компании:
— Дело в том, что стремление к свободе заслуживает, безусловно, уважения. Если не восхищения. Вы, наверное, не знаете… был когда-то такой фильм «Это сладкое слово свобода». Слово-то сладкое, но беда в том, что человек еще не достиг той степени совершенства, чтобы позволять ему делать все, что в голову взбредет.
Произнося эти слова, я чувствовал, что увлекаюсь. Однако желание развить успех, получить власть над аудиторией, несло меня вперед. Откуда в моей голове возникали аргументы, где находил подходящие слова? Ведь прежде, как только мог, избегал разговоров о политике. Но, оказавшись здесь, в Нью-Йорке, я был уже не в состоянии молчать. Я словно бы продолжал спор с Джоном и жаждал непременно доказать, что прав не он, а я.
— Однако одними запретами тоже не удастся ничего хорошего добиться, — слышу возражение от очень уж серьезного юноши в очках.
— Верно. Но вот позвольте вас спросить: можно ли давать свободу преступникам?
— Конечно нет.
— А людям психически ненормальным, скажем, буйнопомешанным?
— Думаю, что нет. До тех пор, пока не вылечат.
— Ну а теперь ответьте вот на какой вопрос. Можно ли давать свободу людям, для которых не существует нравственных ограничений, которые готовы лгать, давать взятки, выискивать любые способы, чтобы обойти закон и увеличить прибыль?
— Хотелось бы для начала понять, кто будет тестировать людей. И как определить, соответствует ли человек заданным критериям?
— Да нет, никого не надо проверять. Несовершенство человеческой породы — это факт неоспоримый.
— Но есть законы… — не унимается очкарик.
— За выполнением законов следят все те же люди. Те же в том смысле, что такие же.
— И что делать?
— Выход один: совершенствовать породу. А по мере ее улучшения предоставлять все больше свобод.
— И какие же ограничения свобод вы предлагаете?
— Да ничего я не предлагаю. Просто сомневаюсь в правильности того, что власти делают. А результат может оказаться весьма и весьма прискорбным.
— Вы скептик, каких больше не сыскать…
— Совсем наоборот. Нас слишком много.
Произнося эти слова, я обводил взглядом сидевших в этом зале, надеясь увидеть сочувствие или понимание в глазах. Не знаю, так ли это, но мне показалось, что говорил не зря.
На этом лекция закончилась. Кое-кто попросил у меня автограф. Кто-то предложил продолжить спор. Да я бы с удовольствием, но не сейчас. Дайте насладиться успехом после выступления! Однако одна студентка оказалась очень уж настойчивой. По виду я бы ей и семнадцати не дал, очень миниатюрная, но не в моем вкусе, к сожалению. Все уже разошлись, и вот Энжи, так она представилась, предлагает взять у меня интервью для их студенческой газеты. Увы, в России до этого так и не додумались. Ну что ж, хотя бы здесь…
Однако не успел я ответить на все ее вопросы, как за стенами аудитории послышались чьи-то взволнованные голоса. Распахивается дверь, которую я вроде бы не закрывал, и в аудиторию входят двое полицейских… Опять?! Да сколько можно? Что я еще тут натворил? И в чем причина этого визита?
— Сэр! Вам необходимо пройти в участок вместе с нами.
— Это еще зачем?
Спасибо Энжи, все дословно переводит.
— Сэр! Обвинения в сексуальных домогательствах вам предъявит прокурор. А пока вы вправе хранить молчание и…
Дальше последовала обычная процедура задержания. Ведут по коридорам — хорошо, хоть без наручников. Сзади Энжи семенит, на ходу пытаясь объяснить:
— Ведь ничего же не было…
— Вас, мисс, осмотрит врач. Не исключено, что обнаружит признаки насилия.
А я даже не знаю, что сказать. Это же сколько можно? Что я им — мальчик для битья? Или, может быть, засланный казачок из погрязшей в разврате и анархии России?
В участке мне предложили ознакомиться с неким документом:
«Жители района Гринвич-Виллидж считают своим долгом выразить возмущение безобразным поведением заезжего русского писателя в стенах Нью-Йоркского университета. Его попытку склонить к развратным действиям студентку мы расцениваем как вылазку враждебного нам существа, как плевок в лицо американской демократии. Оставляя в стороне сущность его выступления перед студентами университета, выступления лживого и клеветнического, выставившего уважаемых людей в самом неприглядном виде, мы выражаем крайнее удивление позицией администрации университета, допустившей это мероприятие. Мы также уверены в том, что таким людям, как Михаил Покровский, не место в свободной демократической стране и более того — на всем Американском континенте. Мы ожидаем от администрации университета заявления об отмежевании от действий писателя-клеветника, писателя-развратника. От имени тысяч жителей района мы спрашиваем: куда идет Нью-Йоркский университет — к свободе или к пропаганде секса и насилия?»
Под этими словами было несколько десятков подписей. Когда только успели их собрать?
После допроса очутился в камере. О чем ночью передумал, лучше бы не вспоминать…