навстречу, как показалось, станция уведомления.
2
Звуку быть, пойман
от руки в жесте. Из шага
в лицо. Образ места. Область полна
измышления: трудность
когда смысл мечтается. Я вспоминаю,
он говорил, о предметах невнятных и разных
в изображении. Сны съедали стекло
стен. Игроки промолчали, вокруг.
Была ли
она здесь, шепталось в воздухе
или обман? помеха окна? кому говор пчёл правилен?
Слепящие сумерки, тёмного зеркала (псише)
отпечатления озеро. Взгляд
ещё одного Нарцисса, лексика сентимента,
слеп к бессмыслице. Но не то в отражении.
Он проступил зеркало, разбивая стекло, как
в брызгах кричал, бешеный. Где
помещение взору. В молчании полноты
он сказал, предпочтение речи незримому
взгляд уйдёт, обтекая ручьём
то, о чем говоришь, бессмертно. Предметы
наречия. Тень романа сквозит, архитектура событий
и солнце. Дороги помнили случай. По карте
сеть путей ветви вздоха пространства, прелестного
восхищению. Стать
четыре
к восходу (Гекаты) краденый, перекрёсток
псы у стремени. Ночью быть.
3
Счастливый речью, блаженному вслух небо на восходе приятно. Вечер цикады, звон зной ручья под платаном. Или поле? Прекрасна и верба: дуновение тенистых цветов, сумерки о недвижном
намёки на ощущения и
развалины мысли
Почтовые карточки, терраса без воспоминаний
имя значит желание
но непонятно, откуда приходит? Прекрасен и труп, статуя похоти: нет насилия. Совершается незаметно или преходит в ничто, пустота и отсутствие. Десятилетия мы называли его именами то, что кругом: кровь имеет куриный запах. Ему известен порядок, он знает приметы
в поле среди
деревьев
так и город, пыль поколений, знавших только своё бессмертие. Спасаться в покинутых зданиях, нет пророка, кроме негуса Эфиопии. В чайном кабинете событий, раскрытая книга и папироса, дым летучий в окно.
Она пишет тебе, мёртвому, спустя десятилетия.
Записав «Чай и карт-постали» в первой и третьих частях длинной прозаической строкой (при этом разбивая некоторые параграфы на два и три, именно там, где читатель ожидает протяженности, продолженности, и, как если бы этого было мало, разбивая сами строки ясно ощущаемой цезурой внутри каждой), сам Кондратьев, как следует из подзаголовка, считал весь текст стихами из книги «Александра». Кстати, как бы прозаическая запись части текста, сделанная ради добавочного остранения, легко поддается «нормализации», после чего весь «Чай и карт-постали» превращается в широкого дыхания свободный стих с неравносложными строками и обязательной, ясной цезурой посередине каждой строки. Ниже приводится запись того же текста, но уже «нормализованная». О ней мы и будем говорить:
1
пунктиры, они облекают ^ чаепитие с облаками.
Любитель любви, ^ чашечница на веранде
утро пчёл, ^ золотое по Петербургу
(мы) бродили, полные изумления. ^ Геодезия в правилах припоминания снов.
Тело города, скрытое сетью вен ^ и неисчислимых капилляров.
Картина двух. ^ Сюда же относят виды фигур,
испещрённые звёздами и планетами. ^ Посреди поля девушка,
платье её состояло из глаз, ^ широко раскрытых
навстречу, как показалось, ^ станция уведомления.
2
Звуку быть, ^ пойман
от руки в жесте. ^ Из шага
в лицо. Образ места. ^ Область полна
измышления: ^ трудность
когда смысл мечтается. ^ Я вспоминаю,
он говорил, ^ о предметах невнятных и разных
в изображении. ^ Сны съедали стекло
стен. Игроки промолчали, вокруг. ^
Была ли
она здесь, ^ шепталось в воздухе
или обман? помеха окна? ^ кому говор пчёл правилен?
Слепящие сумерки, ^ тёмного зеркала (псише)
отпечатления озеро. ^ Взгляд
ещё одного Нарцисса, ^ лексика сентимента,
слеп к бессмыслице. ^ Но не то в отражении.
Он проступил зеркало, ^ разбивая стекло, как
в брызгах кричал, ^ бешеный. Где
помещение взору. ^ В молчании полноты
он сказал, ^ предпочтение речи незримому
взгляд уйдёт, ^ обтекая ручьём
то, о чем говоришь, ^ бессмертно. Предметы
наречия. Тень романа сквозит, ^ архитектура событий
и солнце. Дороги помнили случай. ^ По карте
сеть путей ветви вздоха ^ пространства, прелестного
восхищению. ^ Стать четыре
к восходу (Гекаты) ^ краденый, перекрёсток
псы у стремени. ^ Ночью быть.
3
Счастливый речью, блаженному ^ вслух небо на восходе приятно.
Вечер цикады, звон зной ручья ^ под платаном. Или поле?
Прекрасна и верба: дуновение ^ тенистых цветов, сумерки о недвижном
намёки на ощущения ^ и развалины мысли
Почтовые карточки, терраса ^ без воспоминаний имя значит желание
но непонятно, откуда приходит? ^ Прекрасен и труп,
статуя похоти: нет насилия. ^ Совершается незаметно
или преходит в ничто, ^ пустота и отсутствие.
Десятилетия мы называли ^ его именами то, что кругом:
кровь имеет куриный запах. ^ Ему известен порядок, он знает приметы
в поле среди деревьев ^ так и город, пыль поколений,
знавших только своё бессмертие. ^ Спасаться в покинутых зданиях,
нет пророка, кроме негуса Эфиопии. ^ В чайном кабинете событий,
раскрытая книга и папироса, ^ дым летучий в окно.
Она пишет тебе, мёртвому, ^ спустя десятилетия.
Автоматическое письмо присутствует в «Чае и карт-посталях», хотя многое в данном тексте кажется написанным тем не менее в ясном, дневном состоянии сознания, а не в медиумическом трансе. До Кондратьева и шире, чем Кондратьев, автоматическим письмом в отечественной словесности пользовался Борис Поплавский, высоко Кондратьевым ценимый23, однако у Поплавского чувствуется последующая рационализирующая редактура стиха; Кондратьев, напротив, отказывается от всякой неизбежно вводящей иерархии редактуры написанного, ибо понятие художественного вкуса – «это хорошо, а это нет» – неизбежно иерархично: в пользу, и это чрезвычайно важно, равноправных и горизонтальных связей всего со всем.
Следующий уровень – лексика. С детства очень хорошо владевший английским и французским, т. е. росший трехъязычным, знавший также начатки латыни, Кондратьев вводит в текст броские галлицизмы, первый из которых уже в названии: «карт-постали», а другой – офранцуженное чтение древнегреческого ἡ ψυχή («душа, дух усопшего, тень») как «псише» вместо нормативного «псюхе» (древнегреческого он не знал совершенно). Есть в тексте и неологизмы, такие как «отпечатление».
Грамматика отдает местами нарочитой нерегулярностью, а смысловая сочетаемость слов ошарашивает совершено невозможными, в том числе смыслово, соположениями. Тут и «из шага в лицо», и «сны съедали стекло стен», и «он проступил зеркало», и «предметы наречия», и «сумерки о невозможном».
Но самым проблемным уровнем письма у Кондратьева является синтаксис. Все соотносится со всем, все связано, но эта связь, как было уже сказано, горизонтальная, ослабленная и необязательная. Предложения начинаются и обрываются без какой-либо мотивации, как бы на середине, по вольной прихоти автора. В «Чае и карт-посталях» ощущается явная нехватка глаголов, а когда они все-таки появляются, то обозначают чаще всего умственные и эмоциональные состояния либо свидетельствуют о положении вещей («состояло», «мечтается», «промолчали», «помнили», «стать», «совершается», «преходит», «назвали», «знает»).
Наконец, «Чай и карт-постали» переполнен, как и многие тексты Кондратьева, аллюзиями, иногда очевидными, иногда темными для непосвященного читателя. Так уж получилось, что пишущий эти строки – один из немногих, кто мог бы пояснить почти каждую строчку в «Чае и карт-посталях», да и в других текстах Кондратьева 1990–1991 годов: многое тогда обсуждалось совместно, контекст нашей литературной работы был общий.
«Любитель любви» из самого начала «Чая и карт-посталей» отсылает к Константину Бальмонту – к его «Люби любовь. Люби огонь и грезы. / Кто не любил, не выполнил закон, / Которым в мире движутся созвездья» из его «Сонетов солнца, меда и луны» (1917) и – уже через Бальмонта – к Бл. Августину24, а «утро пчел, золотое по Петербургу» оттуда же является не только повторной отсылкой к книге Бальмонта, но также и контаминацией «медуниц и ос» и «золотой заботы, как времени бремя избыть» из стихотворения Осипа Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» (1920)25, основными темами которого действительно являются время и смерть, а обе аллюзии – на Бальмонта и Мандельштама – контаминированной отсылкой к заключительной строфе известного стихотворения Владимира Соловьева «Бедный друг, истомил тебя путь…» (1887), в котором голос мистической возлюбленной говорит поэту:
Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви26.
В то время я много занимался Владимиром Соловьевым и его окружением, вскоре написал диссертацию о его племяннике, поэте-символисте Сергее Соловьеве, и даже подружился с дочерью поэта, внучатой племянницей философа Наталией Сергеевной. Кондратьев знал о моих интересах и как-то сказал поразившую меня фразу: «Все-таки Владимир Соловьев был настоящим мужчиной – любил Софию» (Премудрость Божию, с которой, как утверждал Владимир Соловьев, у него был медиумический контакт