Памяти Сергея Хренова (1956–1995)
11 июля не стало Сергея Хренова68. Сергей был человеком, которого знают прежде всего по имени, без чинов, и, хотя он особо не выглядывал из так называемого «литературного мира», его жизнь и место там, где собственно – литература, были серьёзны и многое значат. То есть здание «литературы» расползается вместе со страной и с обществом, в котором цена имени или звания всем известна. Писатель же тот, кто рассказывает, – по своему опыту или с чужих слов на другом языке, – чтобы было кому и что прочитать. В наши более чем произвольные времена всё остальное – личные игры на публику, в которых Хренова никогда не было. Когда был самиздат, он собирал и печатал машинописный журнал «Предлог», который в Ленинграде знали и искали, потому что там можно было найти современные зарубежные вещи высокой пробы и хорошие русские тексты, до которых и сейчас не дошли руки издателей и журналов. Позднее он переводил для издателей такие книги, как «Двери восприятия» Хаксли, романы П. Энтони, Р. Бротигана, Дж. П. Данливи и «Сказание о Мануэле» Дж. Б. Кейбелла, за которое получил литературную премию «Странник». В общем, за короткую и сумасшедшую жизнь Сергей Хренов сделал для читателей столько, сколько и можно было сделать в болоте русских книгоиздания и словесности, где с годами улучшается только качество обложек. Может быть, поэтому очень немногие знали его самого – автора стихов и прозы, который писал скупо, по сути метко и не лез, чтобы это слушали и печатали. Да это и не дело писателя.
Все знают из латыни, что «путь искусства долог, а человеческая жизнь коротка». К тому же она заталкивает и закапывает. На пути к искусству приходится многое прожечь, чтобы потом ты не успел вернуть хотя бы кому-то и малую долю того, что прожито. И тогда это просто твоё. Сергей был человеком той музыки жизни, которая для многих из нас как-то связывается с американским акцентом, с местом «Сайгон» и возникавшими там «священными чудищами», а с тех пор ещё больше пошла вразброд, наверное, потому, что её придумали негры. Но кроме того он знал ещё и слова к этой музыке, фразы, которые нужно было переводить на русский язык и в русскую жизнь: разбитое поколение, революция слова, психоделический взрыв и весь этот рок-н-ролл… Последняя книга, которую я ему давал, была толстая и в обложке: Джек Керуак и Уильям Берроуз под ковриком на какой-то квартире, полвека тому назад. Теперь я вижу и Сергея только на фото. Да, они выглядят вместе. Здесь, каждый по-своему.
Здесь бывает, что неба будто бы нет, и тогда всё – воздух или из воздуха, в пыли которого вырисовываются здания и каналы. Всё, что может быть, кажется театром наиболее видных домов, дымчатых и отступающих от прохожего высокими колоннадами и взметнувшимися тенями крылатых фигур, полуживотных или растительных, повитых пепельными ветвями. Всякая жизнь, словно нечто высшее и разумное, полупрозрачно проходит под их пролётами и в глубине мрака их перепутывающихся лестниц, крытых галерей и пустых залов. Там потерявшийся мальчик проходит науки – мифологию, музыку и геометрию, – попривыкнув, чтобы разглядывать тени, к потёмкам, где прилёг мраморный безголовый бог Пан… Но этого мало. Нужно солнце, чтобы картина полиняла в уличной грязи, когда всё вокруг заходит, забормочет и разбазарится. Потому что пока было – воображаемое, а между тем город дурно копошится мелкой сволочью жизни, в которой всё настолько же нелепо, настолько же потеряло вид, насколько вышеупомянутый пейзаж – пыль, вздохи, фразы. Нужно понять, что обманывало, а точнее – где-таки ты прожил и что было по сути, в которую сливаются дни и сны, слово и дело. В Петербурге, в середине года.
Наверно, Сергей бы понял трактир в полуподвале за углом от реки – ему нравилось подбирать слова с крепким отзвуком – где отодвинутый на клеёнке стола стакан бренди вызывает ожог, и при одной лампе можно объять всю жизнь тут же, на этом твоём проплывающем по ней месте-в-пути, на оси которого все дела вдруг собираются с мыслями и идут в оборот, обретают координаты и вид круга людей. Это вроде музыки, невнятного блюза мест и лиц, неважно – кто где, что – зачем. Всё здесь. Это вещь. Смысл во всём, что разыгрывается и окружает тебя городом. Невский проспект, рукопожатие, пара слов или строк – вот всё, чем обнаруживает себя подпольная жизнь, которая происходит между умами и оберегает одиночество каждого. Месяцами, годами порознь, но когда кого-то не стало, осознаёшь, кто наговаривает тебе мерцающую игру жизни и без кого падаль её картины, идеи и книги. Значит, вышеописываемый театр теней и правда имел место и больше может не быть.
Может, надо начать просто и по порядку. Но тогда будет так: мы выросли в красивом и подвымершем месте на развалинах какого-то другого города, и поэтому… Нет. Просто здесь никогда не было свободы, и поэтому в уме нет крупного плана жизни, чтобы сказать всю правду. Правда – это точность, а не то, что кажется правильным. Факт. Для которого у тебя здесь только твоя жизнь или, бывает, один кафетерий на углу. Там, где ты стоишь на грани своего и другого. Почему Сергей и писал: большое и простое не может стать маленьким, а тем более – двойным.
Кто знает этот глоток кофе на Невском. Бросок мысли, крепкий дух с привкусом горечи. Чтобы жить и сказать прямо, отойди, глянь как бы сбоку на себя, а значит, других. Ты живёшь, чтобы найти свою точку и самому стать мерой и порядком произошедшего. Это не слово, не звание – просто точка, твоё место здесь, где кажется, что столики передвигаются, как фигурки шахмат. Всё идёт, и ты здесь, чтобы не сойти с пульса. Всё никогда не идёт как надо. Хорошо это тебе или плохо – не суть дела. Твоё дело отсюда войти в то, как оно катится, просто чтобы называть вещи своими именами. И здесь продолжай: мы выросли на развалинах какого-то другого города, и поскольку жизнь всегда рисовалась нам, как могло быть или может быть, мы благодарно прозябаем и тащим каждый в свой угол, чтобы дожить до лучших времён и загладить несправедливость судьбы. Ты будешь не прав, потому что в ответ будет много простых и больших слов. Выпей. Глоток, чтобы всё стало крепко. Твоё право быть не со всеми, чтобы потом было что рассказать и понять: здесь твоё место, и здесь ты нужен. Чувство, доходящее до снобизма. Как в лучшей, кажется, повести Бориса Кудрякова: Здесь вопросов не ставят. Рюмку свинца изопьём и надкусим стекло.
Поэтому не найти пути в городе, идти по лунной тропе, как вьётся высоко вдали серебряный арлекин, которому вторят горячие воды канала, аспидные цветы оград и сумрачные полукозлы на воротах. Лампа-паук покачивается на цепях, и не одиноко раздумывать над искорками окон в ночи, которые ещё живы. Нет более глубокого и оцепеневшего времени, чем в состоянии разброда и близкой войны. Не за горами отсюда тысячи одинаково грязно одетых людей убивают друг друга, чтобы в жизни было очевидно, почему здесь, в тиши полумёртвых кварталов, пропадают и гибнут другие тысячи. На обед в великокняжеском зале выйдут орлами двубровые рыла, и полузверские статуи на зданиях оживут. Тихо. Можно идти без суеты и не успевая в завтра, поскольку без воздушного вида жизни и без нашего участия друг в друге никакого завтра не будет – только множество вероятных и невероятных миров, беспорядочно лопающихся в нашей толпе на проспекте в этот каждый день. Когда город выглядит пусто, как слова, среди которых погибший Сергей вдруг засаднит у меня в сердце, потому что там всё до боли сбывается и там каждый из нас носит свою толику смерти. Все поэты.
Странная война
4 октября
Ветер шипит всё прозрачнее, звуки отчётливы, облака, штормившие на склоне морского заката, мрачнеют и заволакивают небо, позже просыпаясь под полной луной хлопьями пепла, их тучи, похожие на дирижабли без опознавательных знаков, повисли над побережьем. Идущий с залива шум треплется в осенней листве, которой усеяна залитая рыжим галогенным освещением прибрежная автострада, и редкие слабые электрические огни разбегаются в гору по чаще посёлка, в его аллеях, в глубоких оврагах, журчащих ручьями, курящихся вечерними кострами или трубой какого-нибудь приземистого в зарослях дома, изредка попадаются фонари сияния, полные трепетно бормочущих и танцующих листьев, теней, мошкары на почерневших столбах с изображением Адамовой головы. Коса берега ночью излучает слабый ореол, заметный, пока луна не начнёт удаляться и таять. Затянувшие линию горизонта сумерки выпустили белое облачко, напоминающее не то дымок выстрела, не то быстрый воздушный шар.
С утра золотистая, прохладная атмосфера успокаивает ропот в глубине тиши, мысли выветриваются на сквозняке путаных запахов, иллюзий, которые навевает эфирная дымка. Всё, что делается обычно, затуманивается свежестью её физического духа, развевающегося, оседающего в запахе сырого белья и дачной рухляди верхних комнат, укромно называемых здесь «антресолями», и женщина потягивается у окна, как перед зеркалом, закалывая волосы, оборачивается, быстро шлёпает по лестнице вниз, во двор, умываться этой свежестью студёной зацветающей воды. В этих достаточно безлюдных и близких к странности леса краях происходящее избегает внимания прохожего, и ему лучше следовать по своему делу, иначе здесь можно найти только навсегда ведущие в тупик тёмные тропы (если они вообще могут вести куда-то). На краю посёлка тишина плещется у берега, и слышно урчание флюгера на вышке лодочной станции, вдали не видны башни и трубы города, форты, в лучшие дни парящие над горизонтом залива. Какими бы ни были виды, пути наших прогулок встречались здесь на террасе обозначающего курорт летнего кафе, лежащего будто огромный разбитый фонарь над необозримой полосой пляжа. Однако сезон отошёл в прошлое, в парке забитые бараки, пустые эстрады, «чёртово колесо» на замке, и неподалёку плесневеют посыпанные рыжей хвоей павильоны, беседки, крашеные пухлощёкие статуи и не менее облезлый фонтан пионерского лагеря. Попадаются вещи, необъяснимо захватывающие тебя, хотя и они всегда идут на полку других вещиц, фотокарточек, книжек, прожитой дряни. Бывают минуты, производящие впечатление уже испытанных, непонятным образом, где-то и наяву, и во сне: это вид полудрёмы, и её может нарушить любое движение, но от этого ничто не изменится вокруг, в жизни, которая складывается наподобие отзвука.