. Заметим к тому же, что уже в основе русского психоанализа, которому пришлось работать не с подавленными, а с очень торжествующими желаниями человечества, – какое тут, к чёрту, подсознание? – была русская школа психиатрии С. С. Корсакова с центральной темой алкоголизма (не говоря уже о традиционном для русского менталитета отношении к окружающей жизни как к пьяному недоразумению). Ну а что же искусство? Насколько я знаю, психоанализ не пользовался авторитетом у деятелей русского авангарда – кроме, пожалуй, заумников «41°», зато как! Пожалуй, если в автоматических текстах французов ещё можно увидеть что-нибудь такое поэтическое, как дневник тронутой барышни, что скажешь о том грохоте, который раздаётся из каждой говорящей пизды в «лидантЮфАрам» Зданевича… Однако Кручёных, Терентьев, Ильязд – это отдельная история в русском авангарде. Короче говоря, у меня вышло много оснований увидеть в «сюрреализме» какую-то очень глубокую травму современной русской интеллигенции (может быть, травму рождения), которая объясняет то бездумный энтузиазм, то снисходительную усмешку стыда моих некоторых коллег при звуке этого слова. С другой стороны, что за серьёзность в разговоре о самых дешёвых гуру подрастающих поколений: бульварный романист Гибсон, Тимоти Лири, Маккена и даже Ги Дебор, наконец, блин! Но это же была юность, это были неловкие попытки ебаться всем вместе под музыку, запашок анаши в коридоре университета с портретами бородатых учёных: это же не было литературой… Сказать в интеллектуальном кругу «Уильям Берроуз» всё-таки не так стыдно, как «Мик Джаггер», хотя как сказать, как сказать. Этим объясняются неудачные попытки В. найти свежий жизненный выход в разговоре об Альфреде-Жарри, которые завершаются горячим признанием в сексе к живущей неподалёку приятельнице, хотя и тут, скажем, «сообразительность, остроумие, находчивость остаются в значительной степени» (Корсаков, «Об алкогольном параличе»). Однако тот факт, что жизнь и суждения Альфреда Жарри стоят у истоков французского сюрреализма, совершенно не значит, что эти поступки противоречат опыту русского алкоголизма. Напротив. Некоторая приятная неловкость, которая присутствует в академическом разговоре об идеях этого автора, заключается в том, что (добро бы он воспевал, скажем, опиум!) он был великим теоретиком выпивки… Нет, серьёзно. И потом, в этом человеке, который остался сидеть в забегаловке, никакого стремления уйти, никакого отсутствующего вида, в котором можно было бы узнать мистика или революционера, куда там! Прошла юность. В таком возрасте люди принимаются за логическое обоснование своего бреда. Однако бледный молодой человек за столиком, которому скоро придётся умереть (туберкулёзный менингит) и кого не видят даже те уже вышедшие из забегаловки пьяный писатель и толстая девица в лётной куртке, благодаря которым он здесь всё ещё существовал, теперь представляет собою скорее логическое обоснование самого себя в этом бреду. Ведь это поэт и любитель Лукреция, которому истина жизни открывается в виде случайного кипения панической бездны. Но это писатель, жизнь которого заключается в нормализации, как любит говорить Юра Лейдерман, этой бездны в конспект, в науку патафизики и в театр, который может быть только тотальным. Dixi.
В этом рассказе определённое место имеет такое соображение, что бывает общество людей, отношение которых друг к другу можно объяснить только своего рода наукой, например: толстая девица в лётной куртке здорово сбоку от себя видит сидящего у стойки В., который отсюда почему-то смахивает на Фрэнка Заппу, хотя он совершенно не похож на Фрэнка Заппу, зато на этого музыканта слегка похож мелкий человек с зелёными усами и в велосипедных гетрах (велосипед и правда стоял в углу), которого В. представляет себе за соседним столиком у окна, хотя на самом деле он там не сидит – следовательно, вот они здесь трое. С другой стороны, о подобной науке не может быть речи, если она, в свою очередь, не представляет собою отношений общества87 каких-то людей. Это обычно считается тайным обществом, поскольку его факт представляет собою загадку для всех, кроме самих участников, которые почти точно знают, насколько оно существует на самом деле. Естественно, одни из этих участников умирают, а другие его члены могут существовать только в переписке других участников; однако это совершенно не значит, что всех вместе не связывают взаимоотношения, хотя их логика может отличаться отчасти от отсутствия логики в наших отношениях с вами (прошли те времена, когда научные общества, художественные школы или поэтические академии существовали в частной жизни людей). Эмблема патафизического общества представляет собою логарифмическую спираль, насколько Фостроль представляет собою Жарри. В это самое время Фостроль со своей отвлечённой и обнажённой душой воплощался в царство неизвестного измерения.
Однако остаётся вопрос: зачем бледному человеку у окна становиться, как Аманда Лир? Это самый простой вопрос, потому что Аманда Лир – это…
Bizarre88(отрывок)
Патарафия, разлагающая человека как целое, показывает тех зверей, слияние которых он собою представляет.
Формирование личности ребёнка Маврика происходило на даче и в помещениях музея Эрмитаж, посвящённых античной культуре; вид этих залов с полированными стенами, в которых мюнхенский архитектор Кленце стремился создать настоящий воздух эпохи, сейчас очень напоминает ему те турецкие бани, где древние люди имели привычку встречаться и обсуждать – скажем так – произведения собственной керамики и скульптуры. Здесь маленький Маврик имел традиционное место прогулки, вершина которой включала в себя симуляцию усталости у любимой скамейки и поход с мамой в буфет. Я позволю себе напомнить, что кофе в этом буфете вплоть до последних лет коммунистического режима подавался в кофейниках: анахронизм, в котором уже постаревший и эрудированный мальчик видит выдохшуюся, как красивая жестянка из коллекции мамы, связь с ароматом так называемого Большого Тура (имеются в виду жизнь художников и дилетантов в Риме гоголевской эпохи и ещё один мюнхенский любитель Античности – король Людвиг, праздновавший там свою коронацию в кафе «Греко»). Так вот, мягкая скамейка стояла лицом к лицу с совсем небольшой чёрной головой римского божества или лешего на полке над Мавриком. Улыбка этого лесовика и выражение его чуть вздёрнутых глаз, инкрустированных яркими белками, имели ещё больше значения, чем кофейник. В это самое время maman должна была, по всей видимости, в очередной раз объяснять своему мальчику ту краеугольную истину, что обнажённые люди отличаются от раздетых и как полезно для воспитания личности общаться с ними в залах античной культуры музея… Как хороший ребёнок Маврик не возражал полностью посвятить себя подготовке ко взрослому существованию. Правда, его стремление стать взрослым отнюдь не имело в виду найти место в жизни; скорее – он хотел преодолеть эту жизнь и получить то загадочное, от чего её отделяет искусство. Маврик считал нужным вырасти, чтобы стать как бронзовые человечки или как человечки, водившие хороводы на краснофигурных сосудах. Эти существа имели для него высоту над окружающей действительностью – которая, в свою очередь, служила maman только примером отсутствия внешности, благородства, ума и т. п. …Но основную проблему противоречия между высоким бытованием бронзовых человечков и жизнью обычных посетителей и сотрудников музея ставили перед Мавриком именно те большие мраморные статуи богов и героев, которые вроде бы и должны были показывать ему образец для дальнейшего человеческого развития. Во внешности идеальных мужчин существовал аргумент, на который даже маленький мальчик со средними физическими данными мог показать значительно больше. Как будто по сравнению с грандиозными фигурами и мощными мышцами гигантов этот аргумент у них еле выглядывал и вызывал в эстетическом нутре Маврика тихую ноту жалости. Это явление, по всей видимости, и скрывало загадку, отделяющую жизнь от искусства и раздетых людей от обнажённых. Так мальчик, которой до сих пор обогащал свой кругозор жизни, впервые столкнулся с существованием так называемой художественной правды. С другой стороны, его удовольствие от собственного скрытого превосходства над произведениями древности маскировало затаённое опасение, что этот факт, скорее всего, представляет собой уродство.
Первый проблеск стыда, сделавшего физическое устройство других детей наиболее любопытным, что видел в них Маврик, был связан со страхом того, что ты можешь оказаться уродец. Это была постоянная тема для обсуждения и более или менее безобидных шуток и розыгрышей среди дачных детей и детей из общества. Например. Маленький Петя, который однажды был вынужден обнажить свою попу в присутствии Юры Ермолова, прожил в ужасе целую зиму, потому что Ермолов объяснил ему по секрету, что все люди имеют одну целую попу и что раз Петя родился с двумя, то его, когда он вырастет, обязательно заберут в Кунсткамеру, где живут все уродцы. К сожалению, пляжный сезон был достаточно далеко. От самоубийства Петю спасла исповедь перед дедушкой, который немедленно приспустил брюки, и мальчик вернулся в уверенное состояние духа (хотя у него в глубине всё-таки поселился червяк сомнения. По крайней мере, затаённый восторг взрослого Пети перед любым проявлением задницы трудно объяснить другими причинами). Самому Маврику, который однажды провёл летний сезон во враждебной ему дачной местности, где его звали по фамилии дедушки с бабушкой, испортили отношения с чужими детьми прелестные немецкие шорты с откидным передком на двух молниях. Я позволю себе напомнить, что речь идёт об условиях жизни в эпоху, когда вид обнажённого тела не был особенно распространён даже в мире взрослых, если не считать художественного музея. Вот именно у ребёнка с эсте