М. Агеев на обложке книги с запретным привкусом сродни анониму. По сути дела, Марк Леви – Агеев – это такой характерный русский автор второй четверти XX века, чья книга приходит к нам из неизвестности и указывает в неизвестность: человек действительно сродни героям Набокова. Это одиночное имя и книга, которая стоит особняком в русской литературе.
Русские писатели XIX и начала XX века упоминали о наркотиках вскользь, не задерживаясь на них как на серьёзной человеческой проблеме. В литературе эпохи «серебряного века», когда интерес к странностям психики и к разным видам ухода от действительности вошёл в моду, эти упоминания становятся чаще, хотя единственное отдельное произведение, посвящённое действию наркотика, которое мне удалось найти у знаменитого автора той поры – рассказ «Путешествие в страну эфира Николая Гумилёва». Но в этом рассказе нет ни однозначного отношения к наркотикам, ни анализа «истории болезни». Я позволю себе напомнить, что в начале XX века, когда уже существовали такие смертоносные наркотики, как героин, в них не видели угрозы для общества, и они производились как лекарственные препараты. Например, ребёнку, больному спазматической астмой, могли прописать опиум, а затем перейти на лечение кокаином, потом – хлороформом. Алистер Кроули, путешествовавший в 1906 году по Китаю, вспоминал, что европейские миссионеры заставляли местных жителей принимать морфий и кокаин, чтобы избавиться от пристрастия к достаточно безобидному курению опия. Одним словом, понятие наркотик имело тогда очень общий смысл и ещё не имело такой трагической конкретности, которую оно получило уже к середине века. Соответственно, рассказ Гумилёва (хотя в молодости он и правда был, как выражались в те времена, эфиристом) имеет скорее литературное – фантастическое, а не документальное содержание. Здесь наркотик – это прежде всего сюжет, основание, чтобы сосредоточиться на ярком сновидении, которое лирическая проза поэта передаёт с такой же степенью убедительности, как саму жизнь. «Путешествие в страну эфира» представляет собою характерный пример того отношения, которое в основном имела к наркотикам европейская беллетристика XIX века. Наркотики вызывали интерес у писателей романтического склада, для которой основной заботой исследования было воображение и сновидения89. Хотя рассказ Гумилёва создан под очевидным воздействием французской литературы такого онирического склада, его место в русской словесности сразу относишь к тому направлению, которое называется гоголевским и объединяет всё то, что отличается невероятностью или сложным психологизмом. К этой же самой части русской литературы, которую возглавляют имена Гоголя и Достоевского, критики отнесут как Владимира Набокова, так и сделавшегося его невольным «соседом» автора «Романа с кокаином».
В свою очередь, именно у Гоголя находится первое заметное упоминание наркотика – опиума – в русской литературе90. Это тот эпизод из повести «Невский проспект», посвящённый грёзам героя, художника Пискарёва, в котором сегодня, благодаря новому переводу «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», удаётся найти точные следы знакомства Гоголя со знаменитой книгой Томаса Де Квинси. Точнее сказать, опиумные сновидения Пискарёва совершенно очевидно перекликаются с наиболее красочными и «литературными» картинами подобных сновидений, которые Гоголь мог прочесть в первом русском издании «Исповеди англичанина…»: на самом деле с теми вставками, которые добавил от себя переводчик книги, вышедшей в Петербурге в 1834 году под именем популярного в то время Чарльза Мэтьюрина. Однако, если внимательно рассмотреть этот вопрос, может показаться, что впечатление, которое должна была произвести на Гоголя книга Де Квинси, значительно шире и серьёзнее, чем просто удачная находка для обычного писательского заимствования. Ведь «Исповедь англичанина…» оказала сильное воздействие и на другого автора, вошедшего в русскую литературу по его следам – на молодого Достоевского – и если простой анализ гоголевского текста может иметь проходное значение, то такое совпадение уже свидетельствует о бóльшем. В книге Де Квинси Достоевского могли привлечь, разумеется, отнюдь не достаточно скудные там описания грёз, не сами по себе грёзы. Раздвоенная личность героя, ещё более растерзанная между мучительной жизнью и жаждой немедленного счастья, – благодаря Гоголю и Достоевскому это стало сильнейшим, классическим образом в русской литературе. В этом смысле тот психологический автопортрет, который даёт в «Исповеди англичанина, употребляющего опиум» Томас Де Квинси, оказался необыкновенно близок русским авторам и, можно даже сказать, предвосхищает многие прославленные достижения их прозы. Можно, кстати, вспомнить, что восторженно принявший выход «Романа с кокаином» Дмитрий Мережковский сравнивал манеру его автора с Достоевским тридцатых годов нашего века. Однако мог ли М. Агеев, кто бы он ни был, знать «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», ведь в том, как рассказывает историю своей жизни и зависимости от кокаина его герой Вадим Масленников, можно увидеть приблизительную параллель к скитаниям и страданиям юного Де Квинси? В том случае если это действительно Владимир Набоков, то очень соблазнительно согласиться. Тогда можно вспомнить тот портрет книжного петербургского юноши-гимназиста 1916 года, который оставил в своём романе «Козлиная песнь» сверстник Набокова Константин Вагинов. В главе «Детство и юность» неизвестного поэта он рассказывает о кафе, куда этот гимназист заходил брать кокаин, и о тех видениях, где за картинами хмурого и неприютного города чувствуются страницы «Исповеди…». Но, исключая культуру гимназиста, этот портрет достаточно типичен. Даже если Марк Леви или просто М. Агеев не был знаком с книгой Де Квинси, его роман всё равно перекликается с ней через традиции русской литературы91, и это тем более показывает, что «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» занимает в этой литературе особое место.
Знакомство с «Исповедью англичанина…», которая вот уже на протяжении почти двух веков остаётся классическим произведением литературы, посвящённым наркотику, заставляет многое рассмотреть и в точно такой же классической русской книге, как «Роман с кокаином». Обе эти вещи должны разочаровать того любознательного читателя, которого в них привлечёт опасная тема и интерес к неизведанным психическим приключениям. По сути дела, ему следует обратиться к такой литературе, как, например, «Опиум» Жана Кокто, «Джанки» Уильяма С. Берроуза и к книгам Пола Боулза и Анри Мишо, посвящённых гашишу и мескалину; во главе этого списка стоит, разумеется, «Искусственный рай» Шарля Бодлера. Какие бы отношения ни связывали этих авторов с наркотиками в жизни, в литературе они обращались к ним как исследователи, обдумывающие собственный или чужой опыт, чтобы проверить границы представления человека о вещах в мире. Однако как у Де Квинси, так и у Агеева, описания воздействия наркотиков имеют совершенно другое значение. Ведь, строго говоря, ни «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», ни «Роман с кокаином» не создавались как произведения, посвящённые наркотику. Роман Агеева прежде всего является такой же исповедью характерного для своей эпохи отречённого от жизни человека, как и книга Де Квинси. В обоих случаях встреча рассказчика с опиумом или с кокаином происходит по несчастной случайности, хотя эта случайность и представляет собой закономерный жизненный симптом, который приводит к суровому моральному выводу. Оба автора, по сути, пишут «романы воспитания». Агеев, как и Де Квинси, – автор-моралист. Но это не такая мораль, которая высказывается от имени авторитета в простых выводах. Это ещё более суровая картина человеческой безысходности, которая не находит решения ни в прошлой морали, ни в такой её противоположности, как наркотик. Пожалуй, в беллетристическом «Романе с кокаином» эта картина вырисовывается даже более отчётливо. В отличие как от писателей, специально посвятивших свои книги наркотикам, так и от авторов романтической прозы, занятых восхвалением грёз и сновидений, кокаин у Агеева имеет место несчастного случая, то есть отнюдь не экзотического порока, а такого типического факта, который может подстерегать любого человека. Признание такого факта, ведущее к скрупулёзному и безжалостному анализу всей жизни рассказчика, заставляет достаточно обычно в целом, по старым меркам созданный «Роман с кокаином» сделаться новой книгой из совершенно другой эпохи, чем та, которой принадлежала прежняя русская литература.
За страницами «Романа с кокаином» остаётся ещё тот фон грандиозных потрясений, революций и Гражданской войны в России, который не может не подниматься за чтением этой книги и который не мог не действовать на её автора, хотя её главное действие происходит накануне событий смутного времени, они затрагиваются в ней мельком, в сторонней приписке. (Таково одно из самых сильных действующих средств, которыми вольно или невольно обладает литература, например роман Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей» остаётся одной из самых сильных книг, посвящённых эпохе сталинского террора, хотя писатель вроде бы даже не подвёл её ход к описанию всеобщего помешательства и того ужаса коммунистических лагерей, который сам испытал полностью.) Между тем, если продолжать обзор упоминаний о наркотиках у русских писателей, то именно обширная художественная литература о Гражданской войне, созданная за долгие десятилетия советского режима, сделала морфин или кокаин характерной деталью при описании этого фантастического кошмара.
Собственно сказать, представление о наркотиках у советского читателя вплоть до 1990‐х годов связывалось с образами белых офицеров, матросов-анархистов или разложившихся интеллигентов из книг о Гражданской войне, сделавшихся штампом, где наиболее острой портретной чертой были понюшки кокаина, ампула морфия. Это, впрочем, в той же степени относится и к антисоветской литературе с