вала бурное возмущение публики, и рыжеволосый молодой человек в форме английского офицера, который уселся в первом ряду и отчаянно скучал, достал револьвер и принялся оскорблять собравшихся. Это был Жак Ваше – последователь Жарри и духовный ментор Бретона. Последнему удалось отобрать у Ваше оружие и помешать ему перестрелять зрителей. Спустя пару месяцев Ваше написал Бретону о своих впечатлениях: «Весь ТОН наших поступков… нравится мне сухим, без литературы и особенно без смысла „ИСКУССТВА“… Мы больше не признаём Аполлинера, ПОСКОЛЬКУ – подозреваем, что он занимается слишком умышленным искусством, латает романтизм телефонной проволокой, не зная, что моторы ЗВЕЗДЫ ещё не подключены!»… Поступок Ваше изменил представления Бретона об «идеальном сюрреалистическом акте»; как известно, в «Манифесте сюрреализма» он заключался уже не в изобретении колеса или велосипеда, а в том, чтобы выйти из дома с двумя заряженными револьверами и палить по прохожим наугад.
<3.>Торнтон Уайлдер. Каббала: Романы / Сост. и пред. Сергея Ильина. СПб.: Симпозиум, 1999. 560 с.; тираж 6000 экз.
Существует замечательное определение: «дачное чтение», то есть роман, который хорошо взять с собой на дачу. В отличие от книг, за чтением которых легко убивать время в поездке или в вагоне метро, «дачное чтение» может и не захватывать воображение, но обязано быть рассудительным, в меру требовательным к чувству прекрасного и приятным во всех отношениях – одним словом, старомодным и поэтичным. «Дачный роман» напоминает об атмосфере не очень дорогого пригородного курорта, с хорошим обществом и с облагораживающим дух привилегированным укладом жизни, где все хотят выглядеть лучше, чем на самом деле. Кроме того, в отличие от дачных романов между людьми, книга всегда завершается благополучно (во всяком случае, для читателя) и остаётся одним из трогательных воспоминаний.
Сергей Ильин не просто хорошо перевёл хороший роман – роман Торнтона Уайлдера «Каббала», – но ещё и очень удачно дополнил его другим, давно уже опубликованным на русском языке, произведением автора, без чего один этот перевод вряд ли увидел бы свет: книги теперь любят издавать «на вес», и иные издания заставляют вспомнить старинный анекдот про купца-печатника, которому один сочинитель продал кирпич, спрятанный в пухлой рукописи. К счастью, Ильин объединил два романа очень уместно и с интригой. «Каббала» (1926) – это литературный дебют Уайлдера, а «Теофил Норт» (1973) – его «последний поклон», тесно связанный с воспоминаниями о начале писательского пути. Разделённые творческой жизнью автора, оба романа примыкают друг к другу по времени действия, а автобиографический подтекст, который не может не просматриваться в первой и в последней книгах писателя, удачно восполняет присутствующую в них недосказанность: к тому же, поскольку главный герой «Каббалы» ни разу не назван по имени, то, переходя ко второму роману, читатель сразу же поневоле узнаёт его в Теофиле Норте. Этот герой уже известен из художественной литературы. Перед нами молодой американец 20‐х годов, сверстник героев Хемингуэя и Фицджеральда, который, как и они, проходит школу жизни в послевоенной Европе, а затем возвращается на родину в разгар «джазового века».
Торнтон Уайлдер – отнюдь не культурный герой, но в России его имя давно уже, можно сказать, если не на слуху, то на виду: здесь печатались его исторические романы, а пьеса «Сваха» долгое время не сходила с театральных афиш. На первый взгляд, в них не было ничего, что следовало бы сопоставить с такими прославленными сверстниками Уайлдера по американской литературе, как Фицджеральд, Хем и тем более – Генри Миллер. Между тем именно такое сравнение позволяет нащупать в романах Уайлдера пружину занимательнейшего сюжета для размышлений, которую скрыли не автор и не составитель издания, а скорее судьба.
Судьба распорядилась так, что в том же самом году, когда Уайлдер опубликовал «Каббалу», Хемингуэй выступил с «Фиестой» («И восходит солнце»), которая открывалась обращённой к нему фразой Гертруды Стайн: «Все вы потерянное поколение». С тех пор благодаря творчеству и поведению людей этого потерянного поколения в массовом сознании, которое выражают кинофильмы, сложился собирательный образ американского автора XX века, которому, разумеется, добавили колорита такие битники, как Керуак и Берроуз. Ознакомившись с биографией Уайлдера и с лирическим героем двух его романов, убеждаешься, что если бы такой книги, как «Каббала», не было, её стоило бы выдумать: если бы не очевидные факты, иногда действительно хочется поверить, что вся она, от корки до корки, принадлежит перу чудака, который решил высмеять расхожие представления о классике американской литературы уходящего столетия и создал их зеркальное отражение.
В отличие от своих более популярных ровесников, герой «Каббалы» отправляется в Европу не прожигать жизнь в Париже или в Берлине (у него нет вредных привычек), а учиться. Он едет в Италию, чтобы познакомиться с шедеврами искусства и провести время в кругу старосветского, аристократического общества. Впрочем, как и герой второго романа, он не столько учится у своих новых знакомых, сколько сам помогает им в трудных ситуациях, руководствуясь теми истинами и ценностями среднего американца, которые он без устали растолковывает собеседникам, а заодно и читателям. В его образе существует нечто смутно и до боли знакомое. Что – становится ясно, когда вычитываешь из предисловия, что Вторую мировую войну его автор закончил подполковником будущего ЦРУ, «с боевыми наградами» (ещё один привет прогрессивным писателям США). Как Теофил Норт, так и протагонист «Каббалы» давно и близко знакомы нашему читателю, правда, не по книгам Хемингуэя, а по стоявшим на соседних полках «культурным» советским романам. Совершая увлекательные экскурсии и общаясь с интересными людьми, герои этих произведений объясняются и ведут себя так, точно об этом тут же узнают компетентные органы. Такая благонамеренность создаёт, конечно, некоторое напряжение, но Уайлдер, слава богу, не допускает натянутости и объясняет всё тем, что его лирический герой, как и Эдгар Гувер, – человек с секретом, заставляя его ближе к развязке каждого романа со смущением проявить себя… экстрасенсом.
Так что если оставить в стороне комфортную обстановку романов Уайлдера, очень напоминающую Италию Хаксли и экстравагантную Америку Вудхауза, и всмотреться в портрет идеализированного героя «великой эпохи», то можно с большим интересом разглядеть в нём общие для разных концов света ценности, усталость от которых вызвала в наше время такие образы, как полюбившийся русскому зрителю «всеамериканский парень» и мистический агент ФБР Купер, герой культового сериала Дэвида Линча «Твин Пикс», и пользующиеся не меньшей популярностью очаровательные русские землеёбы из прозы Владимира Сорокина.
Карманный альбом, который я собрал для Игоря Вишневецкого, в кругу семьи сидя
Испытанное постоянство
В 30–40‐е годы на Западе ходил анекдот про беженца из фашистской Германии, который держал у себя дома большой портрет Гитлера, чтобы не забывать, что такое родина. Вероятно, такой человек был на самом деле, и, даже может быть, таких людей было много, но я этого не знаю. Зато я знаю от В. Эрля, что в Ленинграде в 30‐е годы такую же историю рассказывали про писателя и филолога Андрея Николаевича Егунова, только у него на стене были, конечно, портреты советские вождей… Во время войны, между прочим, Егунов, который отбывал ссылку в Новгороде, был депортирован немцами на работы в Нейштадт, а потом, когда он в 1946 году бежал из лагеря для русских репатриантов в оккупированной Германии, его арестовали уже американцы, и он снова отправился в ГУЛАГ. Андрей Николаевич, говорят, шутя сравнивал свою жизнь со странствиями Одиссея. За 23 года, которые его не было в Ленинграде, он сидел, жил под надзором, но зато однажды, как мы успели заметить, провёл целых три дня в жизни на воле, чтобы отпраздновать день рождения (ему исполнился пятьдесят один год).
Я познакомился со стихами Егунова как раз тогда, когда служил в одном из военно-строительных отрядов, производивших заготовку и обработку леса, и смог получить определённое живое представление о системе репрессий в России, о которой читал у Шаламова и у Домбровского, потому что с тех пор нравы и условия труда не слишком, честно говоря, изменились. Я привык повторять эти стихи про себя, справляясь с разными очень неприятными вещами, и не увидел ничего странного в том, что реальным фоном многих стихотворений из сборника «Елисейские радости» действительно были вереницы людей, ползающих, как муравьи, под смотровыми вышками, и необъятное небо, перечёркнутое колючей проволокой:
Я полюбил и раннее вставанье:
чуть обнаруженных вещей
предутреннее очертанье.
Эта испарина полей —
нежнейший межпредметный клей,
почти сквозной, почти что млечный.
Я тоже растекусь, конечно,
смягчающей и смутной дымкой,
прежде чем стану невидимкой.
Егунов писал стихи и прозу под псевдонимом Андрей Николев: он позаимствовал эту фамилию у русского поэта XVIII века, автора комедий «Самолюбивый стихотворец» и «Испытанное постоянство». Из современных писателей его, пожалуй, единственными друзьями были Михаил Кузмин и Константин Вагинов. Из его романов, рассказов, стихотворений и поэм сохранилось совсем немногое, и в 1993 году Глеб Морев издал книгу этих произведений в Вене. При его жизни, в 1931 году, в России вышел только один роман «По ту сторону Тулы» – книга, своеобразие которой можно сопоставить с романами Ильязда и с «Финнегановым Уэйком» Джойса в переводе Анри Волохонского. Впрочем, филологические работы Егунова, который переводил на русский язык Платона и позднюю греческую прозу, тоже могли бы заинтересовать более широкого читателя: скажем, статья о заимствованных из античных любовных романов описаниях экстаза в житиях русских святых… В обширном вступлении к русскому изданию романа Гелиодора «Эфиопика» он создал подробный портрет грека эпохи эллинизма, и, хотя это строгий исторический очерк, в нём вместе с тем легко опознать очень точное изображение ленинградского интеллигента, которое могло бы послужить предисловием и к одному из романов Вагинова.