— У лилий белизна твоей руки, твой темный локон — в почках майорана.
Из квартиры загадочного соседа доносилась музыка. Чаще всего — клавесин и флейта. Музыкант?
Помню, при первой случайной — нос в нос — встрече в подъезде посмотрел на соседа и подумал как Берлиоз: «Прибалт? Швед? Немец?»
Весь белобрысый, а борода рыжая, холеная. Может быть, курляндский шпион? Чухонский викинг? Карелофинский атташе?
Загадочный сосед представился так: «Валерий Виткевич, доцент, читаю лекции от Всероссийского общества слепых».
Говорил он с легкой, как мне вначале показалось, картавостью. Тут же до меня дошло — не картавость это, а акцент. Чех, что ли?
— Женился на сокурснице-москвичке и остался в СССР навсегда. До этого жил в Гданьске. А еще до этого — в Бремене.
Бременский музыкант!
— Какого же лешего вы цивилизованный мир оставили? Ганзейский союз, Солидарность, Валенса, верфи. Про свободный город Бремен я уж и не говорю. Заоблачные высоты. Петух на коте.
— Для вас высоты, а для моих родителей, этнических поляков — ад на земле. А по Гданьску скучаю конечно. Чудесный город. Родина Шопенгаура. Фонтан Нептуна. Страшный суд.
— И в Гданьске тоже?
Сосед приложил длинный пухлый наманикюренный палец к красным губам. Сделал мне знак, чтобы я подождал. Зашел к себе в квартиру, захлопнув у меня перед носом дверь. Я успел разглядеть фигуру его жены, обмотанную как мумия какими-то бежевыми тряпками с живописными разводами. Тряпки далеко не везде покрывали розовую, лоснящуюся, трясущуюся плоть. Фигура метнулась в сторону и исчезла еще до того, как закрылась дверь.
Виткевич появился через минуту с большой заграничной книжкой в руках. Осторожно открыл ее и показал мне репродукцию.
— Вот, ознакомьтесь. Триптих Мемлинга. Это то самое, против чего я агитирую.
От этой картины у меня в памяти остался только энергичный мохнатый черт, подцепивший багром монаха или священника. Огромные глаза дьявола напомнили мне расширенные базедовой болезнью глаза нашей учительницы биологички Берты Исааковны.
За эти выпученные и вечно воспаленные глаза школьники дразнили Берту Исааковну «дрозофилой». Дрозофила обожала организовывать вылазки на природу с палатками и пионерскими кострами, которые называла «полевыми исследованиями подмосковной фауны и флоры».
В деревне Павичи на реке Пугре, на берегу которой Дрозофила разбивала обычно наш палаточный лагерь произошла однажды ужасная история, о которой даже сообщила всемирная служба Бибиси. Алексей Максимович Берг назвал этот прискорбный инцидент «примером моральной деградации советской деревни», жадно смаковал душераздирающие подробности, вспоминал не к месту химическую войну, развязанную Тухачевским против крестьян на соседней Тамбовщине.
Помню, подъехал милиционер на запыленном мотоцикле с коляской. Вызвал Дрозофилу, пошептал ей на ухо и уехал. Дрозофила побледнела и схватилась за сердце. Послала меня и еще двух дневальных разыскивать и собирать детей для срочного отъезда в Москву.
Стояла редкая для конца августа влажная жара. Парило. Возможно это как-то повлияло на распоясавшихся злодеев. Или в водку попали какие-то особые, возбуждающие садистские наклонности яды?
Как еще можно объяснить случившиеся ужасы? Людоедство еще можно с натяжкой объяснить вечным советским недоеданием, дефицитом жиров и углеводов. Но принуждение к копрофагии? Асфиксиофилия? Салиромания?
Судьба изредка бывает благосклонной. Ни школьники, ни Дрозофила, ни сопровождающий ее во всех экспедициях, ночующий почему-то всегда с ней в одной палатке долговязый географ Рожков, многодетный отец и страстный любитель утренней рыбалки, не пострадали.
Заболоченные леса кишели ящерицами, тритонами и лягушками. Нудная биологиня заставляла нас собирать растения для школьного гербария и ловить насекомых для коллекции. Девочки терпеливо искали листики и цветочки, географ Рожков невозмутимо удил плотву на поросшем камышами берегу Пугры, а мальчики, вместо того, чтобы гоняться за бабочками с сачками в руках, убегали к ближайшему прудику. Ловили там лягушек и жаб, надували их через травинки и «плющили» о деревья. И радостно смеялись когда раздавался хлопок…
КИНЖАЛ
С недавних пор я чувствую себя каким-то не пришей кобыле хвостом. Пятьдесят седьмым колесом литературной телеги. Может быть потому, что интернет, этот гигантский электронный вихрь, втянул в себя убийственной тягой вакуума и мою душу. Высосал, как Дракула, кровь реальности. А мне подсунул репродукцию леденца. Обыкновенная история. Слегка даже и поднадоевшая.
Прошлое уже свернулось в пестрый войлочный ком. Ком этот выкатился у меня из-под ног и укатился в чеховский овраг, в Уклеево, где дьячок на похоронах всю икру съел.
Будущее так и не пришло, сколько я его ни звал. Не подействовали заклятья старого волынщика.
Настоящее пылает в малиновом зареве.
Ирония судьбы! Страстному любителю фривольных картинок и автору жестких текстов-маркизов, поминок по идеализму, опротивели и картинки и тексты и сам индивидуализм. Опротивел до турмалиновой рвоты и весь всемирный культур-мультур. И особенно — российские коллеги графоманы, упивающиеся лебедиными песнями русской культуры, как веничкины психбольные в «Шагах Командора» — метиловым спиртом.
Но — свято место пусто не бывает. И, вот уж чего от себя на старости лет никак не ожидал — мне до дрожи в руках захотелось наслаждаться вещами. Чем-то металлическим, холодным, тяжелым, брутальным. В кресло выдохшейся духовки залез с ногами хам-фетишизм.
Обиженные коллеги скажут: «Металлическим? Холодным? Купи себе мясорубку! И наслаждайся».
Вы вульгарны и жестоки, господа. Похожи на меня. Покупайте сами себе мясорубки и соковыжималки, видеокамеры и современные романы, автомобили и дирижабли.
А я куплю дагестанский кинжал…
Положу его на темно-бордовый немецкий бархат, буду на него смотреть и играть на варгане…
...
Дагестанский кинжал подарили моему деду на шестидесятилетие его старинные друзья-чеченцы. Не настоящий, декоративный. С маленькой изящной рукоятью из слоёного агата. Обшивка ножен и длинный, тупой клинок с тремя желобками посередине — из серебра. Чернь. Резьба. Мархарай и тутта. Работа мастера.
Мне, тогда четырнадцатилетнему подростку, кинжал не то чтобы нравился, он мной овладел, как Пушкин своими крепостными девками. Я не мог выпустить его из рук, прижимал кинжал к щеке, закрывал глаза и представлял себе лермонтовских героев: Азамата, Казбича, Печорина, Максим Максимыча…
У всех у них, даже у нежной княжны Мери, у искусственного Грушницкого и у доброго доктора Вернера были в руках различные кинжалы, которыми они томно обмахивались как веерами.
Из глубокой раны на спине у Бэлы не лилась ручьями кровь. Она тоже держала в руках кинжал, но не прямой — кама, а искривленный — бебут и пристально смотрела на смурного Казбича. Темные ее глаза под угольными бровями сверкали как сваровские жемчуга.
Бабушка отбирала у меня кинжал, клала его на книжную полку, за стекло, и говорила неискренно: «Гулик, я боюсь, что ты порежешься».
Она знала, что дед не любил, когда я брал в руки его подарки. Дед не любил и когда я делал себе бутерброд на кухне. А особенно не любил, когда я клянчил у него деньги. С легким сердцем давал мне разве что гривенник.
Я попытался выцыганить у деда кинжал, придумал хитроумный обмен, уговорил бабушку замолвить за меня словечко. Но дед был непреклонен и кинжал мне так и не отдал.
Когда дедушка и бабушка умерли, кинжал вместе со всем остальным их скарбом перешел во владение моей железной тетки Раисы. И сгинул в семейной Лете.
Так и осталось во мне — неутоленное детское желание иметь кинжал. Над этой своей слабостью я сам всю жизнь потешался и желание это, несмотря на многочисленные, открывающиеся тут и там возможности — не утолял. Еще чего? Экая блажь!
Но однажды в Иерусалиме… Все-таки утолил.
На улице Эль Кханка в христианской части старого города. По которой пару тысячелетий назад Иисус Христос якобы тащил свой крест на Голгофу.
Забрел я туда не ради сомнительных соблазнов Виа Долорозы (там показывают среди прочего и следы сандалий Девы Марии и углубление в камне, оставленное рукой облокотившегося Спасителя) и уж конечно не для того, чтобы покупать кинжалы, а для того, чтобы посетить магазинчик армянина Кеворка, который торгует фотографиями своего отца, замечательного фотографа Элии Кахведяна, потерявшего во времена бойни, учиненной турками, родителей, пять братьев и трех сестер, переправленного американцами вместе с тысячами других армянских сирот в Ливан, а затем на Святую Землю.
В этой лавке я побеседовал с симпатичнейшим Кеворком, купил у него фотоальбом старого Иерусалима и несколько напечатанных на принтере фотографий Элии. Положил все это в черную сумочку-авоську, в которой обычно ношу йогурты и булочки у себя в Берлине. И в хорошем настроении от беседы с умным человеком и от удачной покупки отправился дальше, по узенькой улице, ведущей к арабскому кварталу, мимо лавок христианских сувениров, мимо мастерских, закусочных.
Некоторые торговцы разложили свой товар прямо на улице, на небольших деревянных лотках. Тут торговали не только украшениями, четками, всевозможными распятиями и греческими иконками, но и ножами, шашками и кинжалами. Все это барахло не вызывало у меня никаких эмоций. Не наводило ни на какие мысли. Машаллах!
Но у арабов-торговцев в крови — какие-то особенные гены. Они чувствуют покупателя. Знают, как его заинтересовать, как прилипнуть к нему незначительным разговором, начинающимся обычно доверительной просьбой перевести немецкую фразу, приглашением на чашечку кофе или дежурным рассказом о том, в каком ресторане его брат работает в Мюнхене, а затем терзать, терзать показами товаров и предложениями скидки, пока он что-нибудь у них не купит втридорога. Умеют они и оклеветать конкурентов. И вовсе задурить голову.
Как только я вышел из магазина Кахведяна, вокруг меня зашуршало и поползло по старым мамелюкским стенам, как сотни невидимых змей, эхо: «Он продает не оригиналы, а фотокопии… Простые фотокопии… Этот армянин обманщик… Фотокопии…»