Хочу отдать должное плаванию — мой позвоночник стал уже через год тренировок прямым как стрела. Надо было мне тут же послать бассейн и его обитателей куда подальше. Но я был робким ребенком, боялся гнева матери, и тренировался еще пять лет.
Никогда не забуду дистанцию в полтора километра. Плывешь, плывешь, гребешь, гребешь, толкаешь тело вперед, вперед… выдыхаешь в воду… вселенная качается в такт с твоим дыханием, хлорированная вода разъедает глаза, лезет в нос и уши… и ты должен плыть, плыть… Шестьдесят бассейнов. Туда — обратно. Туда — обратно. Каторжный труд. Потом — минута отдыха. А затем еще раз шестьдесят бассейнов.
Умение, стиснув зубы, долго терпеть тяжкое бессмысленное дело, пригодилось мне позже, во взрослой жизни.
...
После плавания — мы мылись в общей душевой.
Обычно даже не намыливались… только стояли, переминаясь с ноги на ногу; под ласкающими струями горячей воды, грелись и отдыхали. Иногда очень подолгу. Домой идти не хотелось. На улице было холодно и грязно, дома многих ждали пьяные злые родители, шум и скандалы коммуналки или, еще хуже, — родители интеллигентные, требовательные, строгие, с амбициями, пунктуально проверявшие домашние задания, следившие за каждым шагом ребенка.
Дольше всех в душевой часто оставался один мальчик с восточной внешностью, Арис, по национальности то ли курд, то ли армянин. Был он года на два меня старше. Дети дразнили его — Ириской. И действительно, что-то было и в его характере и в манере говорить и даже в стиле его брасса — сладкое, тягучее, липкое. При этом он вовсе не был «слабаком» или «чудиком». Прекрасный пловец с фигурой Диадумена Поликлета в миниатюре… настоящий атлет. Воспитанный, спокойный, очень сильный.
Мне Арис нравился, я был бы не против с ним подружиться. Но он не дружил ни с кем.
Я догадывался, что Арис не такой как все, что у него есть какая-то тайна и пытался ее разгадать. Подглядывал за ним. Шпионил. Я еще не знал, что некоторые секреты лучше не раскрывать…
Однажды — я схитрил. Все мальчики, кроме Ариса ушли после душа в раздевалку.
И я ушел. Начал одеваться, не спеша, тянул время… ждал, когда все уйдут домой. А дождавшись — быстро разделся и пошел назад, в душевую. На цыпочках. Не хотел, чтобы Арис меня заметил.
Не все тренеры грубили тренирующимся в бассейне детям. Наш постоянный тренер Кагельман вел себя вполне прилично. Только часто вздыхал и разочарованно покачивал головой, глядя на секундомер. Однажды он грустно посмотрел на меня и спросил: «Почему ты не растешь? Мало каши ешь?»
И дал мне кулек с «витаминами». У меня хватило ума показать кулек маме. Та его, ни слова не говоря, выкинула.
Когда Кагельман заболевал гриппом, его заменял тренер Потапчук, самый злой тренер в нашей спортшколе. Он часто грубил и унижал детей. Может быть потому, что пережил в детстве нечто ужасное. Дети рассказывали, что всю его семью будто бы съели соседи-каннибалы во время голода на Украине. И он ненавидел детей и мстил всем, кому мог. Говорили даже, что Потапчук по ночам ловит неосторожно вышедших на улицу детей, тащит к себе домой, жарит и ест.
На тренировках Потапчук орал, жестикулировал, выпучивал глаза как хамелеон, жутко трясся, заикался, плевался, на его некрасивом круглом лице выступали черные и багровые пятна, глаза блестели от гнева.
Дети его побаивались и не любили…
Впрочем, к одному из нас он явно благоволил. Изредка хвалил его. Старался на него не глядеть, чтобы не выдать своих чувств. Но иногда все-таки одаривал его томным взглядом.
Детские глаза замечают все. Однажды кто-то написал на двери шкафчика в раздевалке: «Пидарчук плюс Ириска равняется любовь».
Я видел, как вспыхнул Арис, когда увидел эту надпись. Стер надпись своими мокрыми плавками.
Когда я размышлял о том, что же «не так» с Арисом, я конечно даже представить себе не мог того, что увидел в душевой.
Чувствовал себя Натом Пинкертоном. Крался по длинному влажному коридору.
Вдруг услышал негромкий разговор.
Сжался как камень и осторожно, в полглаза, выглянул из-за стены.
Увидел две голые атлетические фигуры. Это были — тренер Потапчук и Арис.
Тренер мыл мальчика и что-то ему рассказывал. Кажется про прошедшую тренировку.
Тер ему бока, бедра, руки и спину намыленной поролоновой лапой. Арис то и дело хохотал. До меня долетело: «А потом этот жирный боров…»
Затем Арис тер мочалкой волосатое, мускулистое, без единой жиринки, тело тренера. Особенно долго мыл его ядреные ягодицы, похожие на ягодицы Геркулеса.
Потом они начали тереться друг о друга спинами, животами и задами…
Как котики или морские львы.
Я не мог не заметить, как преобразился Потапчук, — он дрожал, сиял, лицо его как будто светилось. Он был красив так, как наверное были красивы титаны…
Я испугался, потому что почувствовал, что мой член встает. В голове моей прыгали воздушные гимнасты с бенгальскими огнями в руках. Вожделение победило отвращение. Под плавками бушевал пожар.
Любовники обнялись и страстно поцеловались.
Потапчук встал на колени и взял в рот член Ариса. Мальчик закрыл глаза и запрокинул голову.
В этот момент я поскользнулся на брошенном кем-то обмылке и чуть не упал. Подвернул лодыжку и обмер от неожиданно сильной боли. Прижался к влажной теплой стене душевой и зажал рот ладонью, чтобы не закричать.
Хитрость моя закончилась в травпункте. Я растянул связки и должен был четыре недели терпеть гипс на ноге. Не беда. Плавать не надо.
Свидания в душевой не остались без последствий для тренера и его любимца.
Я-то помалкивал, работал над собой, пытался переварить новый жизненный опыт и найти свое место в мире, который оказался не таким, каким я его себе представлял, но существовали, видимо, и другие очевидцы душевых наслаждений Геркулеса и Диадумена, люди практичные и инициативные, «защитники морального облика строителя коммунизма». Формулируя проще — завистники и доносчики. Они постарались испортить жизнь мальчику и его тренеру. И преуспели в своем рвении. В этом им помогла так называемая социалистическая общественность, которой больше всего нравилось выявлять, находить и карать всяческих врагов.
В начале нового учебного года Арис не пришел на тренировку. Я догадывался почему, а остальные пловцы нашей группы только гадали и рассказывали всякие небылицы. Говорили, что он с родителями уехал в Израиль, хотя Арис евреем не был. Со времени окончания Шестидневной Войны прошло только несколько месяцев. Тема эта была тогда свежей и острой, как ахматовские устрицы… и опасной. Одно упоминание того, что кто-то оказывается собирается «уехать из СССР» действовало на многих заскорузлых совков, недавних сталинцев — как красная тряпка на быка. Это как так «уехать»? И «жрать там от пуза»? А мы что, хуже него? Сволочь!
Некоторые дети, помнится, вслух мечтали о том, чтобы «наконец поставить проклятых жидов к стенке».
Конец гаданиям положило общее собрание спортшколы, на которое заставили прийти не только нас, спортсменов, но и наших родителей. Стыдно вспоминать это гнусное советское мероприятие. Нам объявили, что не присутствующий на собрании Арис Пелеван отчислен из школы за поведение, недостойное советского пионера, который должен «жить, учиться и работать как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия»…
После этого «громили» несчастного Потапчука, который на собрании присутствовал. Сидел, опустив голову, трясся и вытирал лицо носовым платком. Униженный, побитый Геркулес.
Выступали коллеги, несколько спортсменов из «группы олимпийского резерва», профсоюзные и партийные функционеры из района. Обвиняли Потапчука во всех смертных грехах… во всех, кроме любви к тринадцатилетнему мальчику. Единственным, кто сказал несколько слов в его защиту, был Кагельман. Он призывал «карать не слишком строго», вспомнил о том, что Потапчук воевал, был два раза контужен и ранен, имеет ордена и медали, воспитал несколько мастеров спорта…
Председатель собрания, рекордсмен России или Узбекистана в сороковые годы, так прокомментировал его выступление: «Помним, помним, если бы не помнили, пахал бы ваш Потапчук уже на лесоповале».
Самым ужасным для меня было покаянное выступление самого Потапчука. Мне было жалко этого человека. Я простил ему грубость и унижения на тренировках.
Сорокапятилетний тренер просил прощения у коллег по работе, которых он «подвел», у учеников спортшколы, у которых он «пытался отнять будущее» и у профкома… и у парткома…
Слушать его было невыносимо.
В конце выступления Потапчуку стало плохо, он схватился за голову, страшно выпучил глаза, затрясся и рухнул на пол.
В бассейне его больше не видели.
НА ДАЧЕ
Заходил сосед с шестого этажа. Как его… Херр Ренк. Или Пенк. Глаза сверкают, толстые лиловые губы трясутся, сияет как помидор. В лотерею что ли десять миллионов выиграл?
Пригласил меня к себе. Пострелять из пневматического пистолета. Только что купил в магазине «Франкония». Что на Фридрихштрассе. Семьдесят лет дядьке, самое время палить из пневматики.
— Пойдем, постреляем. Пистолет — чудо. Мультикомпрессионное оружие. Без отдачи. Американская классика! Пиво есть и вискарь.
Я пошел.
В большой своей гостиной сосед устроил тир. Повесил на стену квадратный щит из оргалита, чтобы обои не портить. К оргалиту прикрепил специальное приспособление, чтобы мишени вешать и пульки собирать. Ловушку.
На другой стороне комнаты, у балконного окна, положил на ковер метровую линейку. Барьер вроде. От линейки до мишени — ровно пять метров. Немцы любят точность и порядок.
Минут двадцать пять мы шмаляли… я три раза попал в десятку, а хозяин пистолета так больше восьмерки ни разу и не выбил.
Виски и пиво я не пил, а сосед… запивал виски холодным пивом. Говорил, так лучше для печени. Наверное, врал.
Похвалил пистолет, поблагодарил соседа за удовольствие, и домой. Хватит, отстрелялся.
А сосед, полагаю, весь вечер гвоздил.