Тихо, как в могиле.
Что я тут делаю?
Где мой московский гость?
Людмила?
Живы они?
Что с Марком?
Существуют ли все они на самом деле, или я придумал их после обильного ужина для отвлечения от мрачных мыслей?
Говорят, даже после 40-минутной остановки сердца, человека еще можно вернуть к жизни. Вранье, наверное.
Живу ли я еще? Или я, как отец моего гостя, попал в лимб и не заметил этого. Или меня придумал тот… который смотрит сейчас на экран монитора и усмехается?
Машинально налил остаток виски себе в стакан. Хотел бросить в него кубик льда, но от того льда, что принес Марк, осталась только маленькая лужица в хромированной ванночке.
Мой рассказчик, сделанный из сухих чешуек сброшенной кожи, и симпатичный верзила Марк, родившийся из имени и одного приятного воспоминания, были не правы. Олег и Людмила не были знакомы и близки.
Физически они друг друга не знали… хотя кое-что их друг с другом и связывало. И связывало пожалуй даже сильнее, чем совместное прошлое, постель и всяческие трагедии… которые кажутся нам такими страшными и непоправимыми в двадцать и тридцать… забавляют нас в шестьдесят и забываются в восемьдесят.
Не буду тянуть и кокетничать с читателем… когда Людмила еще тогда, в прихожей, в первый раз глянула на незваного гостя, опустившего своего красивую седеющую курчавую голову и смотревшего в центр Земли, которого приволок с собой, неизвестно для чего, этот неприятный толстый неврастеник, вообразивший себя знатоком человеческой натуры, она сразу же узнала его… да, он был человеком из ее прошлого… он был ее литературным героем, да-да, тем самым «капитаном», или… идеальной его материализацией. Людмила не поняла это, а почувствовала телом… по которому тут же пробежали электрические волны, мгновенно сфокусировавшиеся вокруг той области женского тела, которая вроде бы и не должна была играть роль магнита для эротических импульсов. Но… женское тело, господа, это загадка, почище Бинарной гипотезы Гольдбаха (жил такой хитроумный немец в восемнадцатом веке), которую так легко сформулировать и, кажется, невозможно доказать.
Когда они все вместе сидели за столом, покрытом бархатной бордовой скатертью, и дегустировали виски, Людмила трепетала как осиновый листок и нервно елозила все еще милой попкой по шершавой парчовой обивке викторианского кресла, за которое заботливый Марк заплатил восемьсот евро на аукционе.
Как только любители дронов вышли из гостиной, Капитан-Олег, по-печорински просто взял ее за руку… посмотрел ей в глаза… и убедился в том, что эта женщина в его власти.
Бросил небрежно: «Пошли!»
И увел ее из квартиры. По дороге предусмотрительная Людмила, хоть и тряслась и потела, захватила с собой наличные из шкатулки и лежащие там же ключи от Вольво.
Села за руль и тихим дрожащим голосом спросила Олега: «Куда ехать?»
Он ответил голосом Каменного гостя: «Вперед. Дальше я покажу».
Они тронулись… и через пятьдесят минут достигли ничем не примечательной виллы на тенистой улице в отдаленном районе Берлина — Фридрихсхагене. Виллы, с видом на чудесное озеро Мюггельзее. Всю дорогу Олег гладил руку Людмилы своими холодными пальцами мертвеца.
Вольво оставили в гараже, а сами пошли прямо в спальню.
Там Людмилу ожидал неприятный сюрприз. Олег не лег с ней в постель… и они не предались свободной любви, как она ожидала, перебирая в уме сладостные подробности, взятые из ее собственного романа… в котором тридцатилетний капитан, вылитый Олег, превращает свою пятидесятилетнюю пассию, великосветскую львицу, жену адмирала, в рабыню и каждую ночь изощренно и ненасытно терзает ее покорную плоть, вызывая у нее бурные и продолжительные оргазмы.
Нет, ничего подобного не произошло…
Олег внезапно вышел из спальни… и из темного ее угла вышел другой персонаж Людмилиной прозы — горбун-насильник. Грубиян и садист.
Что там было дальше, не хочу и воображать…
Достоверно известно только одно: через несколько дней обескураженные и испуганные японские туристы обнаружили распухший труп Людмилы Горкиной в Шпрее, недалеко от Музея Боде. Следствие пришло позже к выводу, что она сама бросилась в речку с близлежащего моста. Совершила самоубийство.
Никто в это конечно не поверил.
Олег в квартиру нашего рассказчика так и не возвратился, чем, кстати, его вовсе не расстроил… а пропал. По слухам… он и дальше живет себе в Москве, сдает свою квартиру на Тверской и пишет какие-то репортажи… непонятно о чем.
И наконец, самое интересное: Верзила-Марк не умер, а… объявился в одном из закрытых российских физических институтов… и успешно работает то ли в Дубне, то ли в Сарове.
Скупает, где может, мебель викторианской эпохи и современные модели квадрокоптеров.
КРАСНАЯ ПАПКА
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НА РОДИНУ
Друзья и знакомые отговаривали меня от поездки: «Не езди туда, сколько раз ты про них писал… и про него лично такое… они тебя расчленят по живому и в Москву-реку кинут!»
А один умный еврей из Вены срезал, саркастически выпучив глаза: «Не льсти себе, никому ты не нужен. Писатель. Они тебя пальцем не тронут. Ты себе внушил, что они тебя ненавидят… эмигрантская паранойя… а им и до тебя и твоих писаний нет никакого дела. Но лучше все-таки не езди, ты человек впечатлительный, испугаешься какой-нибудь тени и в метро под поезд бросишься… А они это кстати… даже не заметят».
А я все равно поехал. Испугаюсь, так испугаюсь. Расчленят, так расчленят. Я старый, больной. Неизвестно, сколько еще протяну. Надо попрощаться с миром детства и юности.
Внутренний голос давно внушал мне, что пестрой и бесформенной картинке моей жизни надо придать определенную законченность… симметрию… драматизм. А я своему внутреннему голосу доверяю.
Кроме того, мне хотелось повидаться с немногими оставшимися в России друзьями… посетить могилы родных… еще раз поглядеть на дом, где жил с папой и мамой, школу… зайти в музеи.
Так по крайней мере я себе это представлял. Приеду; встречусь, погуляю, посещу…
Но вышло все иначе — абсурдно и страшно. До сих пор не знаю, по моей ли вине, или все это как-то подстроила контора. Неужели они и это могут?
Одетый с иголочки казах или калмык в русском туристическом бюро в двухэтажном особняке на берегу Хафеля в Шпандау вручил мне мой заграничный паспорт с аккуратно вклеенной в него российской визой и сказал: «Желаю вам хорошо провести время на родине. Передайте привет дорогой нашей столице!»
Говоря это, он пожирал меня глазами… как клоп ползал взглядом по моим щекам… и неприятно потряхивал большой круглой головой с конской копной непослушных черных волос. Хотел предупредить?
Нет, возбудился, сволочь, от того, что заранее знал, что произойдет с сидящим перед ним человеком «в дорогой нашей столице». Секретом этим поделился с ним знакомый эфэсбешник в консульстве. Ответственный за визы. За кофе… после трудов праведных. Ткнул пальцем в мою паспортную фотографию и шепнул казаху на ухо: «А этого придурка… там… хе-хе… замочат».
Или он сам из конторы? Они любят привлекать нацменов на подлую работу.
Жалко, что я тогда не понял… не догадался… почему этот друг степей так дико на меня смотрел и потряхивал лошадиной своей башкой. Остался бы себе в Берлине, лопал бы и дальше свои креветки и принимал сандаловые ванны. И не носился бы теперь как неприкаянный между мирами.
Долетел я нормально, без эксцессов и задержек. В самолете поспал часок.
Когда подлетали к Внуково, видел на горизонте золотоглавый лужковский храм-кенотаф и Кремль, старые высотные здания и новую, футуристическую Москву… а внизу, прямо подо мной… улицу Волгина… узнал выходящий на нее торцом десятиэтажный дом, в котором прожила свои последние годы моя русская бабушка.
Опасался, что задержат прямо на паспортном контроле. Не задержали. Пограничник посмотрел на меня взглядом аллигатора и отдал мне паспорт.
Из окна такси смотрел на город…
Но не взволновался и не расчувствовался, как в мои прошлые приезды в Москву.
В скверной гостинице, окруженной бесчисленными угрюмыми железобетонными коробками, не нервничал и не переживал ни из-за наглых физиономий персонала, ни из-за знакомого тошного запаха советского общепита, доносившегося из кухни ресторана, ни из-за серого сырого белья, ни из-за неудобной и некрасивой мебели, как будто покрытой тонким слоем липкой перхоти…
Мне казалось, что и эти панельные дома и сама гостиница с ее обитателями были сделаны кем-то наспех из дешевого материала…
На следующий день прошелся по Ленинскому проспекту, не обращая внимания на то, что в горле першило и глаза слезились из-за выхлопных газов… свернул на Ломоносовский… обошел вокруг катастрофически уменьшившегося Дома преподавателей, нашел глазами знакомые окна… балкон… походил по двору, в котором так часто играл с товарищами в чижа и вышибалы. Но не ощутил тоску по детству, которая так грызла меня в мой последний приезд сюда, двенадцать лет назад.
Навестил и любимую когда-то Вторую школу. Постоял у входа, посмотрел на явно скукожившийся фасад, внутрь меня не пустил охранник. Попытался воссоздать в памяти… игру в прыгалки, флирт с одноклассницами, походы в универмаг Москва на переменах, уроки литературы с Германом и физики с дядей Яшей, танцульки… Ничего не вышло. Воспоминания превратились в неясные, размытые монохромные изображения и не оживали, как я их не теребил… как ни впрыскивал в них остатки жизненного эликсира.
От Второй школы прошел к Университету…
И тут меня тоже задержали на проходной и заставили уйти. На головах вахтеров я заметил ранки и шишки. От их лиц веяло непроходимой тупостью. Их губы и руки были похожи на плоскогубцы.
Не торопясь, обошел здание, напомнившее мне колоссальную статую безголового отца народов. Долго задирал голову, смотрел на окна. Представлял себе то, что было за ними… аудитории, коридоры, лифты, мраморные лестницы, столовые, в которых студентов кормили собачьей едой, книжные ларьки с томиками Бурбаков, разрисованные непристойными рисунками туалеты и помпезный сталинский актовый зал с мозаичными красными знаменами на золотом фоне… Тут я отсиживал бесконечные часы