Мы подъехали к дорогим кованым воротам. Львиные морды, грифоны, русалки, цветы, листья, гербы и знамена. Только колбасы нет. Все комплексы неполноценности нувориша обрели на этих воротах свои формы. Из стали.
На сей раз Ипполит остался в Линкольне, а я пошел звонить.
Неожиданно по ту сторону ворот появился Латур, слуга Теодора. Он поклонился и сказал: «Вам письмо, князь».
Передал мне конверт сквозь ворота и исчез. Лицо у Латура было темно-фиолетовое, глаза — мертвые. Когда он говорил, его губы не двигались.
Я тут же вскрыл конверт. В нем лежала открытка с видом на замок Вьери. На обратной стороне открытки было написано красными чернилами «Приезжай сюда завтра, в шесть вечера. Тут разгадка тайны. Покойный Теодор».
Показал открытку Ипполиту.
Тот проворчал:
— Покойный? Что за шутки? Опять красные чернила! Они что, там, в замке «Бал вампиров» решили устроить?
— Отвезешь меня завтра? Если не будет пробок — часа за два домчимся. Неохота у отца просить машину.
— Сто раз тебе говорил, просил… купи себе тачку. Носился бы… туда-сюда. Смешно, князь Эстерхази ездит по городу на велосипеде. Отвезу, кому-то надо за тобой присматривать.
— И еще одна, последняя на сегодня просьба — высади меня сейчас у «Миракля», не хочу ночевать дома.
— Хочешь дрыхнуть на своем дурацком зеленом диване?
— Ну да, и не один, а с дамами в шелковых пеньюарах.
— Какие мы нежные! Как дыня.
— Мы же не уланы, которые спят друг с другом и с лошадями.
— Не дерзи, надеру уши!
«Миракль» — это бордель для избранных. Заполонивших последнее время Ривьеру «новых русских» с тупыми и агрессивными лицами и с пачками наличных в руках я там не видел. Не видел и богатых скотопромышленников из Техаса и нефтяных арабских шейхов, скупивших, говорят, все публичные дома Парижа.
И тех, и других, и третьих привратники «Миракля» вежливо отправляют в расположенный поблизости пуфф для богатых «Золотые качели»… тамошняя позолоченная мебель в стиле ампир, фальшивые гобелены эпохи Людовика XIV и пляшущие канкан голенькие девочки в париках имеют у этой шушеры большой успех.
Я часто ночевал в «Миракле». Посещал его еще юношей…
Хозяйка заведения, строгая дама, не терпящая фамильярности, госпожа Ристаль, относилась ко мне по-матерински. Вот и сейчас, обняла меня за талию и отвела в комнату, которую я снимал уже несколько лет. В комнате этой действительно стоял длинный и широкий зеленый диван, на котором могли спать одновременно три человека. Я предпочитал называть диван — канапе. Так окрестил его торговец антикварной мебелью из Магриба, продавший его мне. Кроме канапе в комнате ничего не было. В углу однако находилась потайная дверь. За ней располагался коридорчик с платяным шкафом и двумя дверями — в кухню и в ванную комнату.
Все четыре стены комнаты и потолок покрывала фреска, на которой был изображен безлюдный античный город. В стиле «идеальных городов» итальянских художников ренессанса. На шатровом потолке — синее небо и перистые облака. Четыре небольших овальных окна не портили иллюзию — сидя на моем канапе, я чувствовал себя как молодой грек на Акрополе или римлянин на Палатине или Капитолии.
Нарисовал фреску бельгийский художник, застенчивый и скромный великан в смешных сандалиях и немыслимой рубашке, у которой он сам, при мне, отрезал перед началом работы ножницами рукава. «Чтобы руки были свободны. Руки художника — его душа». Мой отец, строящий из себя лет тридцать назад коллекционера современного искусства а-ля Пегги Гуггенхайм, купил у него несколько картин. Картины эти, с неизменными храмами и дворцами на заднем плане и обнаженными женщинами, застывшими как восковые фигуры, на переднем, — дали направление моей детской эротической фантазии.
Пол комнаты был покрыт толстым одноцветным ковром, имитировавшим темно-розовую плитку.
— Кого мне прислать к вам сегодня, князь?
— Розу и Мари Констанс. Если они не заняты.
— Прекрасный выбор. Огонь и нежность. Вы хотите переночевать у нас? Подготовить белье и одеяла?
— Будьте так добры.
— На завтрак, как обычно, кофе с медом из лаванды и свежий творог с черничным мармеладом?
— У вас удивительно хорошая память. А девушкам подайте то, что они сами закажут.
Мучительная езда по немыслимо узким альпийским дорогам с их бесконечными поворотами, подъемами и спусками не позволила мне испытать еще раз, по памяти, все те утонченные радости, которые доставили мне милые дамы прошедшей ночью, и так меня измотала, что я забыл цель нашей поездки. Уже пять минут мы стояли перед этим чертовым замком, похожим на высокий каменный сарай с проросшими сквозь него круглыми башнями, увенчанными конусообразными колпаками, а я, вместо того, чтобы вылезти из Линкольна, подняться по давно не ремонтированной лестнице, найти вход и постучать… сидел, запрокинув голову, на широченном сидении, неприятно пахнущем звериной кожей.
Ипполит положил голову на руль и дремал.
Заставил себя выйти из машины.
Посмотрел на замок.
Все ставни на окнах были не только закрыты, но и заколочены. Небрежно, грубо. Последний раз фасад замка красили наверное еще во время Столетней войны. В остроконечной крыше, покрытой красноватой черепицей, зияли прорехи.
Ипполит, зевая и покашливая, тоже вышел из машины. Скептически посмотрел на замок, хлебнул из своей заветной фляжки с леопардами и покачал головой.
Обошли здание, нашли что-то напоминающее вход в английский коровник.
Постучали.
Я приложил ухо к двери. Ни ответа, ни шагов, ни завывания ветра. Ни звука.
Даже уши заложило от тишины.
Тут солнце спряталось за горной грядой. Потемнело и похолодало.
Почему-то стало страшно. Издалека донесся волчий вой.
Ипполит ударил дверь кулаком и прорычал: «Да откройте же вы наконец, черт вас всех побери, проклятую дверь!»
И тут… мы услышали бой стенных или напольных часов, доносившийся из замка. Часы пробили восемнадцать раз. Дверь открылась, проскрипев музыкальную фразу. Вошли.
И оказались в кромешной темноте. Очень гостеприимно. Хорошо, что Ипполит догадался взять с собой фонарики. Мы находились в просторной комнате без окон, в которой была только одна дверь. На противоположной от нее стороне, там, где только что был вход в замок — стояли громадные старинные напольные часы. Их циферблат и тяжелый маятник блестели так, как будто были сделаны из чистого золота. Стрелки и цифры были выточены из нефрита.
Над часами была нарисована прямоугольная монохромная фреска. Два кавалера в одежде времен Французской революции целились из своих тонкоствольных ружей в огромного зверя, гибрида волка, гиены и льва. На заднем плане — горы, лес и замок Вьери на небольшом холме. Зверь открыл зубастую пасть…
Надпись под фреской оповещала зрителя о том, что в 17.. году известные охотники Жан Шарль и Жан Франсуа пристрелили, к вящей радости жителей окрестных деревень, оборотня-людоеда серебряными пулями.
Вместо люстры — о, ужас, ужас, ужас — в середине комнаты на длинной веревке висел, покачиваясь, удавленник. Мы узнали его. Это был Теодор Мольтке, любовник моей невесты Агнессы. Его лиловый, как у коровы, язык доставал до подбородка. Мертвые глаза смотрели в пустоту.
Я окаменел. Открытка-приглашение Теодора, лежащая у меня во внутреннем кармане пиджака, жгла мне грудь.
Мужественный Ипполит заявил, что хочет взобраться мне на плечи, чтобы перерезать веревку перочинным ножом. Я сцепил руки. Ипполит не без труда и кряхтения исполнил задуманное. Мертвец упал на меня. Задел мне языком щеку. Как будто облизал.
Вслед за Теодором на меня обрушился мой увесистый кузен. Обошлось.
Вдвоем мы прислонили труп к стене. Ипполит закрыл мертвому глаза.
Я прошептал:
— Мы в мышеловке, князь. Они всласть поиграют с нами, а потом оторвут нам головы, как барону Цароги, его сыновьям и этим дурам, участницам спиритического сеанса. Видел ту зверюгу, на фреске? Говорят, оборотнем была сама баронесса, тогдашняя владелица замка Вьери. Может быть, современный владелец тоже…
— Спокойно, спокойно, Генри. Как вошли, так и выйдем. Пойдем, посмотрим, что за этой дверью. Тот, кто нас тут запер, явно хочет, чтобы мы вышли отсюда через эту дверь. Не будем противиться его воле. Пока. Клянусь, если все обойдется, закажу для моего винчестера серебряные пули.
За дверью была еще одна комната. Эта комната была хорошо освещена. Слепящий глаза источник света находился где-то на потолке, если тут конечно был потолок. Что именно светит — мы не поняли, похоже было на театральный прожектор.
На дощатом полу стояла круглая изящная табуретка. На ней, спиной к нам, восседала дама в роскошном темно-лиловом платье, отделанном кружевами, с треугольным декольте на спине.
Голова на высокой шее.
Аккуратная прическа волнами.
Сложенные руки — на коленях.
Воплощенная добродетель.
— Добрый день, мадам!
Голос моего кузена подрагивал.
Дама даже голову не повернула в нашу сторону… сидела неподвижно как кукла и смотрела на висящее на стене зеркало в нескольких шагах от нее.
Стена была когда-то обклеена обоями с орнаментом… обои эти частично отошли, порвались и висели неприятными свернувшимися треугольниками.
Ипполит крякнул, пощипал себя за бакенбарды, тихонько ударил меня в бок и показал глазами на зеркало. Зеркало отражало ту же добродетельную даму, сидящую на той же табуретке. Только эта дама, в зеркале, была нагой!
За ней была видна только часть комнаты. На стене, противоположной зеркалу, красовался непонятно откуда там взявшийся пейзаж с одиноким деревом на полянке, рощей и римской триумфальной аркой.
Я протер глаза и дернул себя за ухо.
Ипполит не выдержал:
— Прошу меня простить, мадам… право, не знаю, что сказать. Нам назначили встречу на шесть часов вечера, мы приехали… и вот, в соседней комнате нас встретил удавленник, а вы не удостаиваете нас даже словом!
Молчание. Дама по-прежнему сидела, не шелохнувшись.