Возглавляла процессию девушка с миловидным томным лицом. Она тоже тревожилась, боялась, трепетала… Это был Агнесса.
Кроме сидящего меланхолика, еще один человек пристально смотрел на девушек в процессии — одетый в безукоризненный костюм человек в котелке. Его взгляд не был взглядом возбужденного мужчины, глазеющего на раздетых женщин — в его глазах читались тревога и жалость. Казалось, он знает, что с ними сейчас произойдет.
Расставивший циркулем бедра голый подросток умоляюще смотрел на меня. Ждал помощи?
И только две совсем юные голенькие девушки-подружки ни о чем не тревожились и стояли, прижавшись грудками друг к другу, подняв руки вверх как балерины.
Забыв о предупреждении, подошел к Агнессе и нежно погладил ее по плечу. Заглянул ей в глаза… обнял. Прижался к ней. Агнесса успела прошептать:
— Не надо, милый, прошу тебя. Это убьет всех нас.
И тут же начала трескаться и рассыпаться как песочный домик.
Рассыпалась ее милая головка, руки, грудь…
Через несколько мгновений от Агнессы осталась только маленькая кучка песка.
Вслед за ней начали рассыпаться и остальные фигуры грандиозной живой картины. Рассыпались и люди, и дома, и деревья.
Море превратилось в песчаную пустыню.
Небо пролилось на землю песочным дождем… а за ним и Солнце.
Это я уничтожил их, уничтожил город моей мечты.
Я все еще сидел на полу, прислонившись к стене, в замке, в комнате с напольными часами. В середине комнаты по-прежнему висел Теодор, а рядом со мной — сидел мой кузен Ипполит с оторванной головой на коленях.
Я больше не испытывал страха, не хотел никуда уходить.
Встал, подошел к висящему трупу и закрутил его.
Теодор превратился в хрустальную люстру. Она крутилась и тихонько звенела.
Притронулся рукой к Ипполиту, и тот стал креслом.
Сел в кресло и задумался.
Неожиданно начали бить часы.
После того, как они пробили тридцать пять раз, из них вылетели два белых голубя.
Я поймал их и оторвал им головы.
ЯХТА «СИРАКУЗЫ»
На роскошной яхте, принадлежавшей герцогу, я чувствовал себя прескверно. Меня то и дело рвало, голова кружилась, мысли путались. Болел живот. Настроение было отвратительное. Даже бредил иногда, чирикал как птица. И галлюцинировал. Представлялось мне, что Архимед из школьного учебника истории, с мраморной головой, слепит меня какими-то зеркалами. Слепит и слепит. А я, хоть и лежу на койке в своей каюте, но бегу от него по бесконечным коридорам громадного лабиринта. Бегу и ору:
— Я не римский корабль, зачем ты слепишь меня, старик?
А он отвечает:
— Нет, ты корабль. Ты попробуй, не беги, встань в уголок и глазки открой, и все будет хорошо. Все, все будет хорошо. Как у канареек.
Кричу ему:
— Я не канарейка!
А он:
— Нет, ты канарейка. Тут, на яхте ты канарейка. Открой глазки и посмотри на меня!
Я ничего не ел, пил минеральную воду и сосал коричневый леденцовый сахар, чтобы с голоду не умереть.
Море волновалось. Шестидесятиметровая яхта «Сиракузы», элегантно покачиваясь, легко, как нож масло, резала средиземноморские октябрьские волны, но мне казалось, что она то и дело замирает, трясется, а потом падает в бездонную водяную яму, из которой ее поднимает огромным рычагом все тот же Архимед. Поднимает, гадко посмеиваясь в бороду, а потом берется за зеркало. И я опять бегу от этого режущего света по лабиринту.
Ко всем этим мучениям прибавлялся стыд. Стыд больного перед здоровыми.
Мне было стыдно перед другими гостями на яхте, провинциальными магнатами, членами нашего городского совета. Почти со всеми из них я был знаком, трое или четверо были в свое время протеже моего отца и приходили к нам домой, когда я был еще ребенком. Сажали меня на колени и тискали.
Все магнаты были значительно старше меня, некоторые уже хромали, другие — болезненно похудели или растолстели, двое — страдали болезнью Паркинсона, а один — Альцгеймера, но кинетоза у них не было, а у меня он был, и какой.
Действительно, канарейка.
Чтобы не показывать им мою постную физиономию с темными кругами вокруг глаз и свинцовыми впалыми щеками я безвылазно сидел в своей кабине. Лежал на кровати лицом вниз, слушал ноющую арабскую музыку и старался подолгу не открывать глаза, чтобы Архимед не выжег их своими дьявольским зеркалом. Боролся как мог с приступами тошноты.
— Это не море виновато и не качка, это твоя мизантропия нашла наконец себе форму для воплощения, форму и ритм, — твердил я себе, — нельзя жить так, как ты живешь, быть таким эгоистом и вдобавок так презирать работающих людей и надеяться на то, что это сойдет тебе с рук. Ты получил только то, что заслужил.
— А Архимед тут откуда взялся? Зачем он меня мучает? Что я ему сделал?
— Кто знает. Может быть, тот самый римский воин, который его мечом прикончил был твоим пра-пра-пра-дедушкой.
— Даже если это так, слепить больного человека зеркалом — подло.
— А ты что, хочешь, чтобы он тебя лизал?
Несколько раз меня посещал корабельный врач, поляк, фамилию которого я так и не научился произносить правильно. Шутник надевал противочумную средневековую маску с клювом, круглые очки, темный цилиндр и черный халат, на поясе которого болтались засушенные жабы, и становился ужасно похожим на доктора Шнабеля. Приносил мне какие-то белые пилюли с красной полосочкой посередине и настоятельно советовал чаще выходить на палубу и дышать свежим воздухом. Пилюли я сразу выбрасывал в унитаз, не верю я в фармацевтику.
Свежий воздух? Можно и иллюминатор открыть.
Меня тошнило от одной мысли об уходящей из-под ног палубе и о купающихся вместе с голыми гетерами в корабельном бассейне под синей пластиковой крышей, гогочущих начальниках, которых герцог пригласил на яхту для того, чтобы их две недели не было в городе, и он мог бы спокойно провернуть очередное сомнительное дельце.
Меня он позвал якобы для того, чтобы я «отдохнул и развлекся после всех этих кошмарных событий и заодно украсил собой общество. Ваш такт, Генри, ваш стиль, ваше умение задать тон будут очень к месту, поверьте».
К какому месту, что за вздор?
На самом деле мой стиль герцога вовсе не интересовал, он надеялся на то, что я буду подслушивать разговоры млеющих в объятиях молодых конкубинок магнатов, а потом расскажу ему все, что услышал. Он знал, что у меня прекрасная память на подробности. Особенно его интересовало, какой фирме городской совет решит поручить обновление нашего знаменитого парка Сан-Мари — посадку эвкалиптов и платанов и ремонт пришедших в негодность фонтанов. Принадлежавшей любимцу и «племяннику» герцога, молодому барону Корбу, «старательному и исполнительному педанту» или «шарашке этих несносных выскочек, братьев Эрмлеров».
Меня не очень удручало то, что из-за моего состояния я физически не мог выполнить это поручение. Не княжеское это дело — подслушивать в сауне разговоры упивающихся своим могуществом и богатством самодовольных демагогов. Я согласился на предложение герцога только потому, что был ему многим обязан. Он смог замять «Дело об оторванных головах», точнее он добился того, что имена князей Эстерхази перестали с ним связывать. Как он смог заткнуть рот прессе, я не знаю, но это успокоило моих родителей, а это главное. Кроме того, только благодаря его личной дружбе с главой департамента Верхние Альпы ни меня, ни моего кузена Ипполита не преследовали за пожар в замке Вьери. Машину Ипполита опознали тогда местные жители. Трудно не узнать его Линкольн! Ну да, мы действительно подъехали на Линкольне к проклятому замку около шести вечера, как нам и было назначено пригласившим нас письменно господином Мольтке. Как выяснилось — бесследно исчезнувшим. Дверь в замок открылась, как только напольные часы пробили восемнадцать раз, мы вошли в прихожую, подождали, но никто к нам не вышел. Мы обошли весь замок. Только на крышу не лазили и в подвал не спускались. Не считая многочисленных, покрытых пылью восковых кукол в человеческий рост и сюрреалистических ландшафтов на стенах, зачехленной старинной мебели и громоздких люстр из пожелтевшего хрусталя — он был пуст. Ни одной живой души.
Мы уехали. А ночью замок запылал. Около трех. И сгорел дотла.
Мы были в городе, когда это случилось. Ипполит — гонял шары на старом биллиарде в своем поместье и пил Кампари, что подтвердили его слуги, Мартин и Иштван. А я — нежился в «Миракле» на зеленом канапе с двумя прелестными близняшками.
И тем не менее против нас начали дело, потому, что мы были, согласно показаниям очевидцев, — единственными посетителями замка за последние сорок лет. И еще — из-за народной неприязни к аристократии, от которой французов не смогла избавить даже долго работающая в позапрошлом веке гильотина.
Предусмотрительный герцог завербовал на должность шпионок еще и половину из двенадцати или четырнадцати нанятых им для услаждения гостей на яхте в «Золотых качелях» проституток. Как он позже сам мне рассказал, они подтвердили его подозрение — городской совет действительно хотел нанять дешевых и трудолюбивых работников братьев Эрмлер. И герцогу стоило неимоверного труда переубедить совет и поручить озеленение и ремонт избалованным и ленивым служащим барона Корба. Они затянули эту сравнительно небольшую работу на годы и вытянули из городской казны несколько миллионов незаработанных франков. Половина посаженных деревьев высохла уже через год (потому что их никто не поливал), а фонтаны так никогда и не заработали надлежащим образом. Якобы приезжие воры-румыны украли насосы и медные трубы, подводящие воду.
Помимо матросов и поваров на борту яхты работала бригада слуг, выходцев с Молуккских островов. С шоколадной кожей и оливковыми глазами. Пахли они красным мускусом и вседозволенностью. Носили только набедренные повязки и лиловые шапочки с вышитыми на них гвоздиками и райскими птицами.
Один из них — Кришна, седой, маленький, моложавый и очень сильный старик — ухаживал за мной. Приносил и уносил еду и питье. Каждый день менял белье на моей постели. Убирался в каюте и нежно гладил меня по вискам и щекам. Даже мыл меня в перламутровой ванне. Я сам не мог намылиться. Кришна помогал мне дойти до ванны и плюхнуться в воду, ласково тер меня греческой губкой и гортанно пел что-то как шаман на непонятном мне языке.