Я шагнул к двери, а Врач нахмурился и пошел по длинному коридору, сунув руки в карманы.
– Пусть завтра кто-нибудь явится! – крикнул Врач, обернувшись на ходу.
Я долго стоял там. Думать о чем-то было совершенно невозможно. Рассматривал небо. И разбитые перила. Лысеющие остроголовые тополя. Подышал немного как Врач, попробовал повторить то, что говорил мне он. Наконец, произнес слово «гематома». Это слово тут же завладело моим вниманием. Я повторил его еще несколько раз, на разный лад. Что так, что эдак звучало оно дерьмовато.
Через тамбур, оглушительно стрельнув сначала одной, потом другой дверью, прошла поездная официантка с тележкой.
– Ге-ма-то-ма, – сказал я, приноравливаясь к ритму колес.
Солнце на закате – гематома. Телевизор – гематома. Все, что в борще – гематома. Бизнесмен девяностых в малиновом пиджаке. Малина – тоже гематома, съедобная. Гематом вокруг много. Может быть, не стоит их бояться?
Бегущее за окном тамбура пространство швырялось шеренгами деревьев, пучками облетевших кустов, столбами и столбиками, излучинами асфальта, дотянувшегося до самых шпал и вдруг отдернутого вглубь, в беззвучный мир какого-нибудь поселка, выхваченного из небытия на несколько секунд, с настоящими, но маленькими людьми, машинами, киосками «Союзпечати».
Я тихо улыбался.
Бегущее пространство лечит. По-настоящему, не то что церебролизин. Когда все мимолетно, не о чем болеть. Не за что зацепиться – вот и лечу сам вместе с деревьями и домами, в которых живет кто-то неведомый, но безобидный. Потому что навсегда оставлен по ту сторону проехавшего мимо окна моего тамбура. А еще переменное заоконное пространство дарит иллюзию мысли. Как Виктору Викторовичу его остающиеся без ответа вопросы дарят иллюзию беседы. Листаю взглядом дорогу, и внутри возникает ощущение, что думаю о чем-то – умно и глубоко думаю. В этом тамбуре мне спокойно. Забываю даже о Викторе Викторовиче, который поджидает меня в купе.
А не выкурить ли две подряд? Слишком уж живописные пошли поселки с выцветшими крышами и белобокими козами на окраине.
Медсестру действительно звали Наташа.
Уже переодевшись в свою мятую, в палатной раковине выстиранную одежду, я пошел к ней в ту тесную комнатку с сюсюкающим названием «сестринская». Время было выбрано удачно. Больные, постонав и поворочавшись, грустно засыпали на неудобных больничных койках. Время от времени доносился редкий скрип или чей-то голос, кто-то что-то ронял, последние «совы» шуршали тапочками по линолеуму.
Она что-то писала в большой тетради с потрепанными листами. Обернувшись, взглянула удивленно.
– Ты чего? Зачем оделся?
– В ларек выйду.
– Все куришь? Вон синяки у тебя потемнели. Было трудно определить по ее голосу, насколько близко я успел к ней подкрасться. Приручил ли, не приложив особых усилий, как умел это раньше? Цыпа-цыпа-цыпа. Улыбочки-фразочки-шуточки – когда-то этого оказывалось достаточно. Оставалось попробовать: смогу ли, протянув руку с пригоршней крошек, подманить эту пташку. Я решил, что это важно – проверить. Конечно, важно. Времени было в обрез: после девяти охранник внизу запирал двери.
Я примостился на край второго стола со склянками и пузырьками, стоящего справа от нее.
– Вот раздави мне что-нибудь! Чего пришел-то?
– Как тебе сказать…
Я сделал стойку – замерев, посмотрел ей долго в глаза – и, не отводя взгляда, наклонился к ней. Было без четверти девять, стоило поспешить. Потянулся губами к ее губам – и получил кулаком в пах. Большой неожиданностью это, в общем-то, не стало. Попрощался сдавленным голоском и под ее недовольное ворчание вышел в коридор. Что ж, скорее вниз – пока не заперты двери.
Закончилась и вторая сигарета. Поезд ехал вдоль мокрых полей. Движение за окном замедлилось, отяжелело тоскливыми осенними подробностями. Зябнущие на столбах вороны, переговаривающиеся друг с другом отрывистыми одиночными криками: решают, улетать или еще побыть здесь, в недоклеванных полях. Смотрят на тянущиеся внизу вагоны так же рассеяно, как из вагонов смотрят на них.
Пора возвращаться в купе, к Виктору Викторовичу. На этот раз попробую зажмуриться – глядишь, и нагоню на него сон.
– А в Ростове-то дожди! – сообщил он мне, как только я вошел. – Сейчас по радио погоду передавали.
Мужчина без имени, Сашенька и Никита
Все время собирался написать роман.
Сегодня написать роман – все равно что черкануть на какой-нибудь исписанной туристами скале – скромненько на пустом месте, размашисто поверх чужих надписей: «Здесь был я!». Так и не написал. Жаль. Сюжет, между прочим, с трогательной шизинкой, с надрывом.
Про то, как один мужчина так хотел ребенка, что сочинил его. Тайком. Не сразу, конечно. Он был, в общем-то, нормальный. Успешный. Добрый. Традиционал. Работал в Госучреждении.
Поэтому сочинял он себе сына долго.
Нет, женщины у него бывали. Некоторые задерживались подолгу, перебирались к нему с одеждой, косметикой, сложными запахами на кухне. Но до детей все как-то не доходило.
Как водится, была история несчастной любви.
Первая – та, которую он любил еще с университета, – делала карьеру в коммерческом банке, и с детьми просила подождать. А когда им исполнилось по тридцать, и она стала начальником отдела, то уехала в Москву, подвернулась должность в столичном банке. Мужчина страдал – довольно традиционно. Пил, водил домой женщин из бара. Съездил к своей Первой в столицу. Перед поездкой купил новое пальто.
Пришел в ее банк, охранник переписал его паспорт и позвонил ей – мол, вас тут спрашивают. «Кто?» Охранник зачитал фамилию-имя-отчество Мужчины, а потом сказал, кладя трубку и возвращая паспорт: «Не могут вас принять». Так Мужчина убедился, что Первая ушла от него всерьез.
Тогда-то его и проняло впервые. Сначала, как только он вернулся домой, стало очень сиротливо. Захотелось упасть где-нибудь посреди шумной улицы, поджать ноги, обхватить всего себя туго, свернуться в пыли никому не нужным эмбрионом, выкидышем этого большого мускулистого города, чья любовь как хот-дог на бегу. Город-гермафродит, воспроизводящий сам себя в людях-беглецах. Людях, которые сбежали. Которые непременно убегут от всех, кто их любит. Он бы лежал, а через него перешагивали бы сотни, тысячи, миллионы ног…
Родителей его давно не было в живых. Была одна тетка двоюродная. Иногда звонила. И все же та острая сиротская тоска оказалась не отравой, а лекарством. Наполнила его странной радостью, обнадежила: все можно исправить. Вот тогда и захотелось сына.
Однажды посреди ночи Мужчину разбудил детский плач. Он встал и прислушался. Шел сильный дождь. На подоконнике дрожала заползшая погреться лужа. Зябко потирая бока, Мужчина прикрыл окно и постоял немного в задумчивости. Надел халат, свернул в тугой кокон стопку полотенец и, устроив муляж на сгиб локтя, уселся в кресло у окна. По черному стеклу змеились серебристые речки. Вершина тополя погружалась в темноту, будто кисть в банку краски. Мужчина сидел, мягко покачиваясь, мурлыча обрывки колыбельных.
Утром он вспомнил об этом и легкомысленно пожал плечами.
Решил, что нужно поскорее взять себя в руки, перестать тратить время на женщин из бара и найти Вторую. В большом городе много разных женщин. Среди них есть та, которую он полюбит. И Мужчина начал искать. Но через месяц понял, что не знает, где нужно искать. Пробовал знакомиться на улице, но сильно смущался и поэтому не имел успеха. Полез в Интернет, но те, кто проходил по параметрам: «с красивой внешностью, для создания семьи», – почему-то не спешили согласиться на встречу и в разной степени тактично интересовались его материальным положением. Мужчину обижало, что они интересуются его материальным положением (хотя было оно вполне достойным). Он завязал с Интернетом. Потом он огляделся на работе и присмотрел двух неокольцованных и симпатичных. Но как выяснить, есть ли у них уже мужчины? Шпионить? Выспрашивать сотрудников? Чтобы по Госучреждению поползли разговорчики? Решился: стал просить знакомых познакомить его со своими знакомыми. В смысле – познакомить со знакомыми незамужними женщинами. Его несколько раз пригласили в компании, в которые ни до, ни после того не приглашали. На Новый год, и два-три раза на дни рождений. Всем сразу становилось ясно, зачем в их привычный круг вторгся этот Мужчина. Он приходил красиво одетый, с дорогущим подарком, чтобы задобрить хозяев, оказывающих ему услугу – и заодно (так уж и быть!) обозначить материальное положение.
С женщинами, с которыми его знакомили, как-то не клеилось. Ни одна ему не понравилась, хотя с каждой он добросовестно начинал встречаться. Было много разведенных, с детьми. Но чужого ребенка Мужчина боялся. К тому же, когда его знакомили с женщиной специально, он чувствовал себя обязанным, а это сильно мешало делу. И еще – вопросы в столовой: «Ну как там у тебя с той, помнишь, которая с дня рожденья Светкиной сестры?» – «Да никак». – «Зря, зря. Так-кая жопа сладкая! А?!»
Приступы сиротства тем временем продолжились.
Как-то в гипермаркете он остановился в книжном отделе перед книгой «Мой малыш». Постоял, нервно поозирался. Охранник, заметивший это, смерил его с ног до головы злым сторожевым взглядом. Мужчина желчно переглянулся с охранником, уложил книгу на пакеты с рыбной нарезкой и толкнул тележку к кассе.
Теперь у Мужчины появился учебник, по которому он мог сходить с ума методично и в полном соответствии с рекомендациями лучших педиатров. Он хотел, чтобы все было, как бывает взаправду. Чтобы понять, почему он хочет ребенка. Ему, конечно, было интересно узнать, хотят ли другие мужчины детей. И он осторожно попытался выяснить это у коллег в Госучреждении. Но те отшучивались. Даже Ленька Скобылев, троекратный отец, хороший человек и товарищ, ответил неинтересно: «Без спиногрызов что за жизнь?». Так Мужчина выяснил, что в Госучреждении у него нет по-настоящему близких друзей, с которыми можно обсуждать такие вещи.
Взросление его Сашеньки происходило несколько иначе, чем у настоящих детей. Какие-то этапы Мужчина сокращал. На первую стадию, уместившуюся в главу «От первого дня до первого зуба», хватило недели. Он переписал детский плач из фильма «Семнадцать мгновений весны» на диск (