ного.
– Пусть земля ему будет пухом.
Я повторил за ней – впервые в жизни, кажется, проговорил внятно:
– Пусть земля ему будет пухом.
Стало не по себе. Было такое чувство, будто я вру – причем, на этот раз безнадежно, и уличить меня не составит никакого труда. Мы выпили, и снова стало непонятно – что дальше.
«Ты бы спросил что-нибудь. Поговорил со мной». – «Да я бы поговорил. Но не знаю, о чем». – «Как о чем? О твоем отце, Алексей. Ты разве не за этим приехал?» – «Нет». – «А за чем? То есть, зачем ты приехал?» – «Честно? Наверное, мне сейчас просто нигде не хочется быть». – «А здесь… здесь ты как бы нигде, да?» – «Так нехорошо?» – «Да мне все равно. Отцу уже тоже».
Ольга сказала, что покормит меня чуть позже, сейчас немного придет в себя и приготовит ужин. Я сказал, что не стоит беспокоиться, закуски на столе полно. Минут через десять молчания, надломленного какой-то никчемной репликой и тут же вновь, еще крепче, склеившего горло, мы стали пить без слов. А потом слова появились. Иногда становилось даже похоже на нормальный застольный разговор – как водится, слегка сумбурный.
– Что за авария была? – спросила Ольга. – Я твоей матери не решалась звонить. Твой отец запрещал ей звонить, и сам не звонил вам, даже когда вы жили по старому адресу и у него был ваш номер.
– Я давно с мамой не живу.
– Да-да, знаю. Она очень была против вашего общения. Очень.
К нам пришла Дуська, запрыгнула на табурет, тактично – издали – понюхала стол и вопросительно посмотрела на Ольгу. Ольга кинула ей под стол колбасы.
– Толя не любил, когда я так делала.
Я поежился, поняв, что «Толя» – это про моего отца. «Ну да, я же – Анатольевич». В первый раз при мне отца назвали по имени.
– Он все время мечтал, что ты будешь с ним общаться. Каждый год собирался к тебе, волновался. Откладывал. Вот, говорил, вылечусь окончательно…
Нет, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Это было сложно, и болезненно, и непонятно зачем – вдруг взять и начать спрашивать. Вдруг взять и начать протискиваться через все эти стены, мной и не мной возведенные, до сих пор отгораживавшие от всего, что было мной и не мной помечено как лишнее, а теперь – вот оно, прет как плющ за изгородь, нависло пугающе зримо, подробно, с этими фотографиями на тумбочке, с крошками на клетчатой клеенке, с кошачьим урчанием у самых ног. «Так вот и жили – он, я и ты».
– Так что за авария?
– Да так, авария. Автобус в маршрутку въехал. А почему мама была против? – спросил я, сопроводив вопрос энергичной суетой: разлил по рюмкам, сложил пару бутербродов, ей и себе.
– Спасибо, – Ольга перехватила протянутый ей бутерброд, положила на тарелку. – Твой отец ведь когда-то лечился… ммм… в общем, лечился в психиатрической клинике. Ты еще маленький был, у него начались депрессии, он пытался покончить с собой. Ночью стал вешаться, и люстра оборвалась. Упала возле твоей кроватки.
Ну вот, Алексей Паршин, теперь ты узнал. Даже кивнул, когда слушал – мол, понимаю, продолжай. Нужно как-то пообвыкнуть с этой новостью.
– Они поэтому развелись?
– Да. Твоей маме стало страшно, и она… в общем, развелись.
– А сюда он когда уехал?
– Сразу же и уехал. У него был выбор – или самому уехать из города, или уехали бы вы. А здесь клиника хорошая. Вот он и уехал. Ты не подумай, я не осуждаю. Маму твою не осуждаю. С ним действительно было тяжело. Очень тяжело. Лечение, конечно, помогало, ничего такого с ним больше не повторялось. Но… Да, было тяжело, – Ольга замерла с поднятой рюмкой, опустив глаза.
Мне вдруг почудилось, что я увидел в этот момент все то, что видела она, уставившись в унылую спину времени. «Было тяжело». – «Да-да, я вижу. Вижу». – «Тебе могло бы быть так же тяжело. Вместо меня. Он бы жил с вами, я бы с ним не встретилась. Но тебя отгородила от этого твоя мама». – «Считаешь, она правильно сделала?» – «А ты как считаешь?» – «Я первый спросил». – «А я считаю – да, правильно. Он ведь так и не решился завести со мной детей. Боялся – вдруг у него опять случится обострение, и он что-нибудь сделает с ребенком». – «Но почему ты с ним жила?»
Ольга смотрела на меня удивленно, и я понял, что последний вопрос я задал вслух.
– Давай выпьем, – сказала она, качнув в мою сторону рюмкой. – Я думала, ты так и останешься запертым на все замки – говоришь мне «вы», а я ведь на год тебя младше.
Мы выпили. Ольга проглатывала водку, сильно морщась, так, что щеки ее собирались в тугие остренькие холмики. Гримаса ее держалась пару секунд и исчезала как ни в чем не бывало.
– Странные ты вещи спрашиваешь. Зачем женщина живет с мужчиной, если жить с ним тяжело и приходится каждую минуту следить: не накрыло ли его снова, не пора ли в клинику? Любила, – она пожала плечами как-то механически, обреченно, что ли.
– Любила, – повторил я за ней.
– Ты, Алексей, доедай все тут.
«А отчего у него… это?» – «Опять же, странные вещи спрашиваешь. Отчего… не знаю… От генов. От судьбы».
Ольга потрепала меня ладошкой по лежащей на столе руке. Ладонь у нее была сухая. Это тоже было важно – я боялся, что ладонь окажется влажной, как это часто бывает у полных людей.
– Да ты не зацикливайся. Теперь-то что?
Дуська вспрыгнула на подоконник, по пути беззвучно толкнув столешницу задними лапами, и разлеглась там под горшком алоэ с толстыми пыльными щупальцами, мордой к стопарю.
– Некому тебя больше гонять за такие фокусы. А, Дусь? Некому. Это не твое, – сказала Ольга, отодвинув от кошки стопарь с хлебом.
Встала, налила в блюдце воды, поставила возле Дуськи, а на другом блюдце выложила перед ней колбасу.
– На вот.
Теперь и Дуська поминала моего отца.
– В нем ведь помимо болезни столько всего хорошего было, – я не сразу уловил, что Ольга обращается уже не к кошке, а ко мне. – Он был хороший человек, Леша. Жаль, что у вас с ним не сложилось.
Она продолжала говорить, но я уже не слушал – я все ощупывал и так, и эдак эту ее фразу: «он был хороший человек, Леша». Его больше нет – и до сегодняшнего дня, пока не увидел свою фотографию на тумбочке, я был уверен, что никогда с ним не встречался… И я совсем не страдаю по поводу его смерти… совсем не страдаю… Но вот услышал, что он был хорошим человеком, и мне вдруг стало хорошо. Будто это и про меня было сказано, что и я тоже – хороший. Не думал, что такие вещи могут быть мне приятны.
Она погладила клеенку ладонями, стряхнула с них налипшие крошки.
– После того, как мы с тобой созвонились и я сказала ему, что ты едешь, он вдруг совсем расклеился. Он от рака умирал, я в последние дни ему уже большую дозу наркотика колола. А как сказала, что ты едешь, после этого уколола – он стал бредить. И уже не останавливался, так и не пришел в себя. Ему казалось, что ты приехал, что ты рядом. Налей, – скомандовала она. – Готовить не буду, схожу, если проголодаемся, в магазин.
Ольга выпила и продолжила, как только с лица сошла гримаса.
– Позови, говорит, Лешку. Я не поняла сначала, говорю: позвала уже. Он полежал немного, говорит: так что же он не идет? И тут я поняла. Жутко стало, еще верить не хочется, что вот так, что еще жив, а уже нет его, все уже – нету… И не верю, а зову… Тебя зову, будто на кухню кричу: Леша, иди, папа ждет. Он смотрит на дверь, улыбается, будто ты вошел. Садись, говорит, рядом. Я, конечно, пошла на кухню рыдать. Отрыдала, прихожу – а он все с тобой разговаривает. Размеренно так – беседует. Пойдем, – она поднялась и махнула рукой в сторону входной двери. – Курить будем. Я, когда пьяная, курю. Спасибо, что ты все-таки приехал. Не для него, так для меня. Хотя бы раз выговориться.
Мы вышли в подъезд, на лестничный пролет с мусоропроводом, где я ждал ее прихода. Долго молчали. Шумел, скреб металлом о металл, лифт. Хлопали двери и скакали вверх и вниз по колодцу подъезда чьи-то голоса.
– Так все эти дни и разговаривал с тобой. Я только тенью вокруг вилась – то укол ему сделаю, то тебе на диване постелю. Он говорил: постели ему на диване, я на него смотреть буду. А утром опять: так что же он не идет? И я зову тебя: Леша! Всю свою жизнь он тебе рассказал, всю от начала до конца. От самого что ни на есть детства, Лешенька, от первых своих воспоминаний. Все-то у него оказалось сохранено впрок до этого момента, ты не поверишь – тебя дожидалось. Знаешь, какое его самое первое воспоминание было? Как он укусил лимон. Представляешь – года в три, что ли, укусил лимон. Так вот жизнь у него и сложилась, как один большой лимон, поморщился-поморщился – а она уже и закончилась.
«Оля, ты ведь ни о чем не сожалеешь, да?» – «О чем мне жалеть?» – «О своей жизни. О своей жизни. О том, чего в ней так и не случилось». – «Л чего ее жалеть? Что бы в ней случилось без него – кто знает? А я прожила с любимым человеком, жалеть мне не о чем. Сделала для него все, что смогла. Все, что смогла». – «Стой! Это же его жизнь, ты прожила его жизнь. А твоя? Где твоя?»
Я наконец разглядел ее лицо, пока мы курили. Чтобы запомнить. Вряд ли мы увидимся снова. Так что нужно было хорошенько ее запомнить. Она жила с моим отцом. Ей было тяжело жить с моим отцом. Молодая женщина. Моя ровесница. Это значит – одинаковое количество клеточек на оси «X». И еще что-то. Пока отсчитывались эти клеточки, на нас упало одинаковое количество снежинок… пожалуй, это неплохая единица измерения жизни – снежинки… чешуйки, что растерял проползший сквозь нас мир…
Одинаковое количество раз выключили на ночь свет, одинаково поболели гриппом.
– Давай еще по одной?
– Давай.
– Угощай, я без сигарет.
Да-да, снежинки – чешуйки. Я вообще-то не люблю зиму.
Видели мы примерно одно и то же. Одни и те же картинки перелистала перед нами жизнь: а это, смотрите, тычинки, на них пыльца; это реалити-шоу, там тоже люди живут; это дом – его взорвали. В нас должно быть много чего одинакового. Больше, чем во мне и Лоре. Лора младше меня, на нее налипли совсем другие чешуйки. Больше, чем во мне и Марии.