белыми ленточками и плакатами на улицы выйдут, но и с коктейлями Молотова. Поэтому и наказание за участие в беспорядках от трех до восьми лет. И не важно, что беспорядков не было, обязательно найдутся «свидетели», что погромы были, а «потерпевшие» в погонах с «вывихами» и «сотрясениями» будут тому неоспоримыми доказательствами. И даже пачки выигранных в ЕСПЧ дел и сотни тысяч евро выплаченных компенсаций по искам незаконно приговоренных за «массовые беспорядки» никогда у нас в России не изменят практику таким вот очень показательным образом подавлять участие в протестах против власти. Так было и будет на всех «маршах несогласных».
Или вот, кого у нас за распространение порнографии могут посадить? Была у нас такая группа «Война», участники которой очень экстравагантными способами протестовали против произвола властей. Кое-кто из этой группы, кстати, вошли в Pussy Riot потом. За пару дней до выборов Медведева в 2008-м они устроили реальную порнуху в биологическом музее рядом с чучелом медведя. Чувак, который это видео у себя в ЖЖ опубликовал, написал: «Портрет предвыборной России – все ебут друг друга, а Медвежонок на это взирает с отвращением». Короче, чувака того за распространение порнографии привлекли. И это притом, что весь рунет забит реальной порнухой, там тысячи сайтов, где во весь монитор любые интимные подробности снаружи и изнутри, где проституток даже на Луну можно заказать. Но эти сайты не трогают, потому как их крышует понятно кто.
Что до «экстремистских» статей, то тут настоящий простор для следователей. Главное – подобрать подходящий мотив для вражды. Ну посмотри, какой выбор для ненависти: политическая, идеологическая, расовая, национальная, религиозная, социальная! Да тут каждый второй может быть обвинен. Но самое страшное, что поначалу такие дела всегда громкие, показательные, а потом они становятся вполне обыденными, как становились когда-то дела по чудовищным пятьдесят восьмым статьям УК РСФСР[9]. Там ведь тоже был целый букет оснований для ареста и последующего расстрела: и тебе измена Родине, и организация восстаний, и контакты с иностранцами, и антисоветская пропаганда, и агитация, в том числе с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, и всякого рода контрреволюционная деятельность. Ну? Неужели смекалистый русский человек во всём этом многообразии не мог бы разглядеть то, что вдруг слышал от своего соседа, видел у коллеги или предполагал о товарище? И от таких смекалистых отбоя не было. Было как бы трендом выявить «врага народа», а нынче стало – выявить «экстремиста». Двести восемьдесят вторая стала настолько привычной реакцией на мемы, злые шутки о власть держащих и их репосты, что обвинение в политической там или религиозной вражде порой уже само становилось мотивом для разжигания ненависти. И шуметь вокруг таких дел стали реже и реже.
Следствие только началось, и почти каждый день меня вызывали то на допрос, то на очную ставку. Следователи пытались выяснить всё новые и новые обстоятельства, связанные то с моими видео, то с моим рекламным бизнесом. Обвинение мне предъявили только за «покемонов» по статье 282-й, хотя выясняли подробности записи всех остальных роликов, выложенных в ВКонтакте и на Ютубе. Что касается таблетки и шпионской ручки, то по ним ещё только были назначены экспертизы. Всё это было довольно мучительным, поскольку я не понимал сути претензий ко мне, хотя сидеть на допросах было всё равно лучше, чем сидеть в камере. К тому же была возможность через адвоката узнать какие-то новости. Принимать и передавать записки он с самого начала наотрез отказался и рекомендовал мне сидеть «ровно», пока он будет пытаться изменить меру пресечения.
Записки же, а точнее письма, можно было передать через администрацию СИЗО. Меня в камере предупредили, что письма будут читать, поэтому ничего лишнего писать не стоит. В моём положении хоть и было не до развлечений, но всё же после нескольких дней пребывания в камере, пообщавшись с другими арестантами, я приобрел некоторую уверенность в себе. Меня никто не трогал, не пытался наехать, следствие шло под контролем адвоката, интерес к делу подогревался прессой, которая с фотоаппаратами и микрофонами дежурила у Следственного комитета. Я был уверен, что обвинение в разжигании ненависти к верующим рано или поздно рассыплется, отсутствие у меня следов от наркоты перечеркнет мнимые доказательства в хранении наркотиков, а шпионская ручка вряд ли будет достаточным основанием для содержания меня под стражей. В какой-то момент настроение стало приподнятым и захотелось пошалить.
Я решил написать Ирке письмо и передать его через охрану СИЗО. Зная, что письмо прочтут, я начал так: «Дорогой цензор, обращаюсь вначале к Вам, так как именно Вы будете первым читателем моего послания. Понимая важность возложенного на Вас бремени, хочу сразу предупредить о совершенно деструктивном смысле всего написанного моему адресату. Посему, заботясь о Вашем времени, надеюсь, что Вы прислушаетесь и бросите сею затею. Также спешу сообщить, что в стенах нашего пенитенциарного заведения участились случаи оральной пенетрации в отношении любознательных особ. Отчего хочу предостеречь Вас от продолжения этого неувлекательного занятия и предложить скоротать время за прочтением куда более значимых произведений, например, принадлежащих перу арестанта Фёдора Михайловича…»
Время в СИЗО тянется по-особенному. С одной стороны, спешить тебе некуда, в камере особенно не разбежишься, еда отвратительная, и чувство голода почти не покидает, поэтому сидишь себе, силы экономишь. С другой стороны, ты мысленно гонишь время, чтобы закончилось, наконец, следствие и начался суд, поэтому отсчитываешь дни, недели и месяцы своего заточения. Отвлекают от таких подсчетов либо разговоры с сокамерниками, либо просмотр зомбоящика. Что скучнее, ещё вопрос.
Ужин не привнес в меню никаких новинок. Все дружно и без особого вдохновения поскребли ложками по мискам и включили телевизор. Шла вечерняя программа местного журналиста Шмеля. Обычная хроника происшествий и преступлений. И вот, представь себе картину: все с интересом смотрят телевизор, а там – репортаж про то, как я в храме покемонов ловлю! Реакция сокамерников была, как у шимпанзе при виде своего же отражения в зеркале. Они заулюлюкали, засвистели, стали тыкать пальцами то в меня, то в экран. Я сидел, глупо улыбаясь, смотрел на них и думал, что клетка совсем скоро и меня превратит в животное, способное размышлять только о ежедневных потребностях.
Шмель тем временем рассказывал о подробностях моего задержания, особенно посмаковав о «несовершеннолетней сожительнице», имея в виду Ирку, которой действительно не было ещё восемнадцати, назвав меня педофилом, «жалил», так сказать, своим журналистским пером в самые больные места. Добавил и про найденные у меня наркотики, и про двести тысяч моих подписчиков. О количестве подписчиков он говорил с нескрываемой завистью и, кажется, повторился раза три.
В своих передачах он часто рассказывал о задержаниях с наркотиками, снимал задержанных на камеру и называл их имена. Арестанты сказали, что его передачи смотреть любят как раз по причине, что можно увидеть кого-то из знакомых, а то и про себя репортаж посмотреть. Такое вот реалити-шоу. Правда, почти всегда Шмель очень сильно привирал, например, завышая количество изъятого гашиша с пятидесяти граммов до полутора килограммов. Поэтому у арестантов к нему была особая любовь. После репортажа обо мне, когда шум и гам наконец стихли, я высказал мысль о том, что можно попробовать на него в суд подать. Меня тут же осмеяли, конечно. А кто-то рассказал, что совсем недавно Шмеля поймали какие-то герои его же репортажа и нассали ему в рот. Вся камера каталась по полу от смеха. Мы смеялись до слез. Такое бывает, когда и шутка-то не особо смешная, а со стороны так и вовсе кажется тупой, но в определенном месте, в определенное время и в определенном окружении её ничем не объяснимый задор цепляет каждого и погружает на время в забытье. И чем уродливее шутка и страшнее место, в котором она произнесена, тем громче хохот и тем дальше летят изо рта слюни. Такой странный смех – как ответ на безысходность.
Железную дверь с лязгом отворили, и вошли два охранника. В камере быстро воцарилась тишина. Они подошли к телевизору, один рывком выдернул шнур из розетки, второй кинул на стол скомканный лист бумаги, затем они взяли телевизор и молча его вынесли. Когда засов лязгнул второй раз, в гробовой тишине камеры от стен ещё долго отражался металлический звон. Все недоумевали и только переглядывались. Лысый взял со стола смятый лист, аккуратно развернул его и тыльной стороной ладони расправил по столу. Его глаза стали скользить по строчкам, кое-где задерживаясь. Спустя минуту он отложил лист, с тяжелым выдохом опустил голову и исподлобья взглянул на меня. Свой почерк я узнал издалека.
Лишить коллектив телевизора – проступок серьёзный. Оправдание мне было только одно – сделал я это не злонамеренно, по дурости. Я встал и рассказал присутствующим, как всё было, пытаясь донести до них всю глубину задуманного издевательства над охранником. При этом я раз десять повторил, какой идиот, и попросил прощения у сокамерников.
«Хватит уже башку пеплом посыпать, – перебил меня лысый. – Ты, я смотрю, мастер людей оскорблять. Может, вертухая и нельзя за человека считать, но за твои с ним рамсы теперь порядочным людям неудобства. Это неправильно. Ты здесь ещё неделю не пробыл, а так ебало поднял, будто в третью ходку пошёл. Когда у тебя баланда в глотку не лезла, с тобой нормальной пайкой делились, а за это в ответку ты нас духовной пищи лишил».
Не знаю, был ли то вопрос, но голова моя отрицательно качнула в ответ. Лысый приподнялся из-за стола. Качок встал справа от меня ещё в то время, когда я всем говорил про своё письмо. С самого первого дня моего пребывания в камере прибавилось ещё три человека. Все они обвинялись по 228-й за хранение наркотиков. Я уже успел даже подружиться с ними, а теперь все они стояли, окружив меня, готовые накинуться и запинать. Вдруг что-то лязгнуло в глубине камеры, резко поту