поддрачивать хохла, чтобы на этом фоне примазаться к ворам. Есть такая форма солидарности «дружить против кого-то», когда никчемные и бездарные прилипают к большинству, где они вдруг обретают свою принадлежность к «сильной» стороне. И правды в такой «дружбе» никто не ищет. Правда у того, кто сильней и кого больше.
Так шли дни. Ночью мы с Николаем дежурили на прогонах, а днём по очереди прибирались в камере. Чувствуя жуткую несправедливость, я не мог примкнуть к толпе. Наконец, он понял, что спорить с сокамерниками бесполезно и даже опасно, и замкнулся в себе. Он безропотно сначала через день, а потом и ежедневно убирал за всеми со стола, наводил порядок в камере, а по ночам очищал от нечистот груза, доставляемые конём по вонючей дороге. Я как-то ночью поинтересовался у него, знают ли в посольстве Украины о том, что он арестован в России. Он только пожал плечами.
«Полиция меня считает гражданином России, мол, дом мой теперь на российской территории, – говорил он мне, – хотя я и не получал гражданство, и от украинского не отказывался. На суде, когда арестовывали, заявил, чтоб переводчика предоставили. Отказали. Адвоката только один раз видел. Бесплатного выделили».
После ареста он стал «путешествовать» по этапам от СИЗО к СИЗО. Судя по тому, как он доказывал свою правоту по «украинскому вопросу», только в нашем СИЗО он впервые столкнулся с реалиями арестантской жизни.
Как ни крути, но моё положение было куда завиднее, чем у Бандеры. Расследование моего дела подходило к концу, меня постоянно вызывал адвокат: то для ознакомления с чем-нибудь, то просто поговорить и накормить нормальной едой. К моему делу проявляли интерес журналисты и правозащитники, поэтому я хоть и не был неприкасаемым, но всё же чувствовал некоторый иммунитет от произвола, какой творили блатные и администрация. На очередной встрече с Алексеем я рассказал ему про Бандеру. К тому моменту тот ещё успел поиграть со смотрящим в нарды «на просто так». Никто ему не объяснил, что это означает. Когда он проиграл, смотрящий при свидетелях объявил, что Бандера проиграл ему «своё очко» и заставил Николая написать расписку об этом. Это означало, что в любое время смотрящий был вправе изнасиловать Бандеру. Опущенным он ещё не был, но мог им стать в любой момент. А сокамерники стали вести себя с ним так, как будто уже всё произошло. Я видел, как Николай угасал прямо на глазах. Казалось, он находился в шаге от самоубийства, и я стал по ночам присматривать за ним. Адвокат пообещал об украинце сообщить уполномоченному по правам человека. Алексей добавил тогда:
«Очень похоже но то, что полицейским выгодно, если этот Бандера «пропадет». Надо попробовать вмешаться. Но ты не суйся и будь осторожен. За тобой тоже следят и ждут, когда ты оступишься».
В тот день после отбоя в камере проводили шмон. Зашли охранники, всех поставили к стене, перевернули все матрасы, вещи. Особенно трясли мои и Бандеры. Он как-то неудачно резко повернулся, чтобы ответить охраннику на вопрос о найденной под матрасом верёвке, как тут же получил по спине резиновой дубинкой. Подскочил второй охранник и стал Бандеру избивать уже ногами. Они вдвоем вытащили его из камеры, и больше я его не видел. На следующий день ко мне за стол напротив подсел смотрящий.
«Покемон, ты у нас на хорошем счету, – начал он. – Вроде правильный ты пацан. Зачем же тебе сдался этот Бандера, помогать ему?»
Я смотрел в бесцветные и безжалостные глаза напротив с видом, будто не могу понять, о чем идет речь. Но ни слова промолвить не мог.
«Он ведь у нас нужным человеком был: на прогоне стоял, еду готовил, в камере порядок наводил. А ты пожалел его. Теперь его работу придётся делать тебе, – смотрящий говорил спокойно, сверля меня своим взглядом. – А если вспомнить, как ты уважаемых людей лишил ящика, а сам свалил на домашний арест, то за такое тебе ещё и наказание положено», – вбил он последний гвоздь.
В голове пронеслись картинки: охранники с телевизором, оставленное ими на столе моё смятое письмо, психолог, Бандера с верёвкой…
Позже от кого-то я случайно услышал, что на Бандеру оформили ещё одно дело по другой статье – за применение насилия в отношении сотрудника ФСИН. Уполномоченный по правам человека в СИЗО всё же пришёл, но как это помогло моему украинскому товарищу по несчастью, я так и не узнал.
29. Свидетели
Незаметно пролетело больше трех месяцев, был выпит чифирь за Новый год и Рождество, а я и подумать не мог, что столько времени буду находиться в заключении. С самого начала, как только меня задержали, и даже потом, когда после домашнего ареста я вновь оказался в СИЗО, я продолжал надеяться, что моя шалость и дурость не будут основанием для лишения свободы. Уж как-то это не вязалось с тем, какая общественная опасность исходила от моих безобидных и глупых роликов. Нет, конечно, я теперь не пытаюсь дать задний ход и отказаться от своих слов, но всё же ни в одном моём видео не было и намека на разжигание ненависти к кому-либо. Всё это по-прежнему не укладывается в моей голове.
Меня стали часто вызывать для ознакомления с делом, потом начались судебные заседания, поэтому в своей привычной общей камере я стал находиться всё реже – меня подолгу держали во временных «боксиках», в которых содержались те, кто ожидал своей дальнейшей участи. С кем мне только не довелось сидеть в этих «боксиках». Как-то в соседях у меня был высоченный и здоровенный мужик, бывший тренер какого-то клуба Высшей баскетбольной лиги. Попался он за какие-то старые коммерческие делишки, что проворачивал в 90-е. Рассказывал, что долго за границей тренировал, а потом на Родину пригласили. Так вот, собственники клуба даже мячи не хотели покупать для тренировок. Жалеет, конечно, что вообще вернулся. В 90-е, говорит, хоть и был беспредел, но не в таких масштабах. А однажды мне пришлось находиться с ребятами, которых замели за мошенничество. Оказались они довольно адекватными и приличными, если такое определение допустимо по отношению к жуликам. С ними было весело, и чувство опасности, что не покидало меня в обычной камере, ненадолго исчезло. Мы даже подумали, что было бы здорово организоваться в отдельную камеру, где все эти дикие тюремные законы не действовали бы. Но, к сожалению, всякий раз мне всё же приходилось возвращаться в свою «родную» и ненавистную камеру, в ту агрессивную среду, в которой не было места добру.
Как-то раз меня завели в «боксик», где уже сидел мужик с интеллигентным лицом. Я тогда ещё подумал, что в обычной тюремной массе такие люди растворяются и совсем не заметны среди уголовников, считающих зону сакральным местом. Но таких людей всё же можно вычислить по выражению лица и взгляду: у них морщинки в особых местах расположены, от чего взгляд особенным становится, просветленным что ли. Я коротко поздоровался и разместился на свободной кровати.
«Меня Анатолием звать», – развернулся ко мне мужик.
«А я Руслан. И я экстремист», – грустно ответил я.
«Да мы тут слышали о тебе, – мужик отложил истрепанную книжку в сторону, встал с табурета и прошёл к бачку с водой, зачерпнул кружкой теплую жидкость, выпил до дна, затем вернулся на место. – Смутные времена нынче настали. Раньше безбожников на кострах сжигали, затем в застенках гнили те, кто в бога верил. А теперь и те, и другие в одной камере сидят».
«Контингент тут, похоже, образованный», – подумал я. Общаться мне не очень хотелось, но я всё же решил сделать мало-мальски заинтересованный вид, чтобы не обидеть своим равнодушием старшего по возрасту.
«А вы, значит, верите?» – спросил я.
«Да. Я из Свидетелей Иеговы… Не смотри так, это не заразно», – он улыбнулся.
«А вас-то сюда за что?» – иеговисты всегда были для меня просто сектой, в моих глазах они мало отличались от православных, например. В то же время я никогда не слышал, чтобы они проявляли агрессию по отношению к кому-либо или что-нибудь ещё в этом роде. Ну да, ходят они по домам, журнальчики свои предлагают, возможно, это немного навязчиво, но в то же время культурно и дружелюбно. Мне кажется, что к каждому хоть раз в жизни, но приходили иеговисты.
«История скверная, – ответил Анатолий. – Мы когда-то официальной организацией были. Здесь, в городе, я её координатором был. Больше двадцати лет назад администрация нам выделила старое здание для собраний. Кирпичное, почти разрушенное, в царские времена ещё построено было. Нам его передали, но обязали восстановить как объект культурного наследия. Чудное время было, когда мы его практически по кирпичику почти заново отстроили. Люди приходили, помогали деньгами, материалами. Знаешь, это самое лучшее чувство, когда ты созидаешь».
Анатолий прервался, встал и налил себе ещё воды. Продолжать он не торопился. Видно было, что последующая история неприятна и далась ему тяжело.
«А пару лет назад из местной епархии поступило предложение продать восстановленный дом за символическую плату. Я, понятное дело, отказал вежливо. Но тут же стали всякие проверяющие приходить: то пожарные, то СЭС. Потом администрация отменила своё же распоряжение. Мы, понятное дело, в суд обратились. А тут ещё по всей стране Свидетелей прижимать начали… Вызвали в ФСБ. У них там есть такое управление «Э». Говорили и про жалобу, и про здание, и про журналы наши… Потом в один прекрасный день за нами прямо на собрание пришли. В масках, с автоматами. Литературу изъяли, документы все. Журналы-то наши разве к чему-то призывают? Ведь там только цитаты из Библии… Затем потерпевшие какие-то нашлись, которых мы якобы призывали ко вражде с православными», – Анатолий рассказывал с остановками, задумчиво, как бы проживая снова свою историю.
«Экстремизм? Мне это знакомо… Так вы не один здесь?» – осторожно спросил я.
«Пять человек. Сестра Ольга была ещё, но её отпустили».
Он посмотрел на меня и добавил:
«Знаешь, в том, что нас давят сегодня, да ещё таким грязным способом, в этом нет ничего нового. Ведь и сам Иисус был казнен по ложному обвинению».