«Ты вот говоришь, что здесь за терроризм. Но ведь террор – это убийства. Разве Аллах не осуждает убийства невинных? Ведь даже в священной войне страдают прежде всего дети и женщины, кто безоружен», – с опаской спросил я.
«Думаешь, я всегда воевал? В Баку я закончил нефтяную академию. Потом в Ираке работал на одном месторождении, пока его не захватил отряд Джебхата ан-Нусра. Слышал о таком?» – я кивнул.
И он продолжил:
«Убили только охрану, персонал не тронули, кому-то ведь надо было остаться нефть добывать. Даже деньги платили. А потом предложили поехать искать специалистов для других месторождений. Они тогда уже в Сирии много территорий заняли и расширялись очень динамично. Возможно, я бы уехал домой, и всё бы закончилось, но однажды в плен двоих русских взяли. Там всех, кто из бывшего СССР, русскими считают. Наёмники. Даже поговорить удалось, я ведь в детстве в России жил. У них база под Краснодаром. Они сначала на Украине были, потом их в Сирию забросили».
«Что с ними стало? Казнили?» – спросил я после короткого молчания.
«Ты не верь всему, что по вашим телевизорам показывают, – возразил Надим, – это для запугивания больше. Я уехал, они ещё оставались. Кажется, за них выкуп запросили. Деньги ведь у Вагнера есть, чтоб наёмникам платить, значит, найдут и на выкуп. Это бизнес, брат».
«А ты убивал?» – вдруг спросил я и посмотрел ему прямо в глаза.
Такие вопросы в камерах обычно не задают. Все понимают, что запросто можно оказаться пойманным на удочку информатора, а таких здесь предостаточно, даже среди «порядочных воров». И мой вопрос «в лоб» прозвучал слишком подозрительно. Если бы подобный вопрос задали мне, я сразу почуял бы неладное и перевел разговор на другую тему. Надим только усмехнулся и замолчал. Он встал из-за стола и лег на кровать.
«Ты, брат, вот что пойми, – через несколько минут сдавленно произнес он, – на войне убивает не только тот, кто стреляет, но и тот, кто в дорогом костюме в мирном городе приказы отдает. А разговоры про независимость только прикрытие. Всё перемешалось. Всё теперь от денег зависит. От них и нужна независимость. Но они уже не отпускают. Деньги нас и погубят всех».
«В чем же тогда спасение?» – спросил я.
«Не знаю. Может, в служении Аллаху, – ответил он растерянно. – Мне тридцать пять, а у меня дома ещё своего не было, всю жизнь где-то скитаюсь. Я раньше, как и ты, тоже не верил. Верил в деньги, в нефть, в силу. А потом подумал: если только в это верить, что тогда завтра с миром будет? Мы уничтожим друг друга, начнём ядерные бомбы взрывать – и всё! Может, как раз вера в Бога нас всех от уничтожения и спасает пока? Даже если Бога и нет».
31. Идея
Когда я жил в Шадринске, в соседний подъезд как-то заселились армяне. Шумные такие ребята. Детей у них было то ли четверо, то ли пятеро. Один, Самвел Мартиросян, учился в параллельном классе. Разговаривал всегда громко, грудь держал высоко, подбородок низко и надменно. Но парень он был неплохой. Отец его держал ларек недалеко от нашего дома, потом расширился до магазина. Мать не работала, воспитывала детей и рожала новых. Через какое-то время в тот же подъезд приехали ещё армяне, а затем и в нашем подъезде поселилась армянская семья. Короче, понаехали, как цыгане. Вот уже Самвел и в школе не один был. Собственно, его и не обижал никто до того, но, когда армян стало больше, а тусовались они всегда вместе, их даже стали побаиваться. Нет, никаких угроз с их стороны не было, они довольно дружелюбные все были, но пугало именно то, что они всегда были вместе. Такой вот страх перед коллективом, перед толпой. А им, конечно, так спокойнее было. Все друг у друга под присмотром, младший всегда защиту у старшего найдёт, чужак не сунется. Я им тогда даже завидовал, что они умеют вот так объединиться и быть маленькой, но силой, даже на чужой земле.
Встретить в камере такого же «политического», как ты, – словно повстречать земляка на чужбине. Я и не предполагал, что кругом было столько мерзавцев, готовых возбудить ненависть, вражду или унизить человеческое достоинство. Судя по тому, что чем дальше, тем больше такими элементами стали наполняться камеры, складывалось впечатление, что страну поразила новая чума и настало время спасать Родину. Появление в камере Никиты меня приободрило. Был он местным активистом и сторонником Навального, а в СИЗО попал за митинг против коррупции. Пока я сидел, у ФБК[25] вышел фильм-расследование «Он вам не Димон». Мы, понятное дело, о нём только слышали, но нигде посмотреть не могли. По телевизору об этом фильме не говорили ни слова, хотя всего за несколько дней на Ютубе он собрал миллионы просмотров. Короче, в конце марта, когда у меня уже вовсю судебный процесс шёл, во всех крупных городах митинги проводили против коррупции. Никиту после митинга попросили «проехать», схватили за рукав, а он вырвал руку, мол, сам пойдёт. Вот и загремел за нападение на полицейского.
«Ты бы видел, что сейчас везде творится!» – эмоционально рассказывал мне Никита.
Был он немногим постарше меня: глаза горят, мысли ясные. И почему мы с ним раньше нигде не пересеклись?
«Это же бомба!» – не верил я своим ушам. Все эти новости про расследования, митинги, аресты дурманили воображение, как, наверное, сто лет назад мысли о приближающейся революции кружили головы студентам и интеллигенции.
Никита уже закончил истфак, но рассуждал как настоящий философ. Я так истосковался по нормальному общению, без фени, без страха быть неправильно истолкованным, что цеплялся за любую тему, на которую можно было пообщаться. К нашим разговорам в камере иногда присоединялись:
«Да что вы всё про эту либерастню! В России без сильной власти нельзя! Ваш Анальный, что ли, страну от пиндосов защищать будет? Да он на них же и работает».
Приходилось говорить немного тише.
«Мы верим в свою исключительность, уникальность, – говорил Никита. – Расположились на полконтинента, нахапали территорий, подчинили себе маленькие и гордые народы, а теперь сами мучаемся, как всё это многообразие объединить и удержать».
«Но в Америке-то вашей тоже территорий немногим меньше», – кто-то с хорошим слухом всё-таки не унимался.
«Всё верно, но в Америке каждый штат очень самостоятелен. Законы могут быть разные. Например, в Калифорнии марихуана разрешена, теперь её там можно купить вполне легально, а вот в Техасе – под запретом».
«Что марихуану разрешили, это хорошо, а вот за гейпарады их, сука, мочить надо», – скрыться от назойливого оппонента было нелегко.
«Возьми, например, тех же американцев с их «американской мечтой». Или немцев с их пунктуальностью и вечной идеей «объединения» Европы. Или японцев… Все считают себя исключительными, и у всех есть идея, которая их объединяет. У нас тоже такая идея была – хотели коммунизм построить. А теперь вот без смысла в жизни болтаемся».
«Ну как же, – возражал я, – на смену пионерским галстукам пришли крестики».
«Да, мы взвалили на себя эти кресты и уже почти три десятка лет пытаемся отыскать, нащупать среди руин собственной истории свою, непохожую ни на чью национальную идею, – ответил Никита. – Кто-то давно, ещё в XIX веке, сказал, что идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что бог думает о ней в вечности».
По ночам нам с Никитой приходилось стоять на прогоне, но зато нам удавалось шепотом поболтать.
«Я как-то был в Турции на курорте и заметил, как мы, русские, друг друга избегаем за границей. Иностранцы, наоборот, встречая друг друга, знакомятся и потом всю дорогу вместе общаются. А мы вычисляем друг друга издалека, обходим, в глаза не смотрим. А ещё изо всех сил стараемся не быть похожими на русских. Мы стыдимся себя!» – говорил мне Никита.
«А чего стыдимся-то? Плохих манер? Так если сравнивать, например, с китайцами, то у нас не всё так уж и плохо. Или своего неумения культурно бухать? Так русские пьют нисколько не больше англичан или немцев тех же, – задавал я в пустоту вопросы. – Может, бедности своей? Но на земле достаточно стран, в недрах которых золота и нефти не меньше нашего, а люди мрут от голода».
«Знаешь, мне кажется, что стыд наш идет изнутри нас самих. Он шлейфом тянется за нами из прошлого. Мы стыдимся своего прошлого. Не того героического прошлого, где одни победы и завоевания, а того, где поражения и унижения. Мы это прошлое ни вспоминать, ни признавать не хотим. Поэтому врем. Придумываем себе новую историю, где нам не за что стыдиться», – он открывал мне совершенно новый взгляд на то, о чем я много раз размышлял.
«Получается, что мы собственного вранья стыдимся», – восклицал я, забывая тащить через дальняк ненавистного коня.
«Всё верно. Сначала начинаем врать по-малому. В детстве – из шалости, потом – чтоб подружку на секс раскрутить, будем старше – будем врать своим детям. И так по кругу», – соглашался Никита, помогая мне отвязать от канатика замотанный в целлофан сверток.
«А потом своё же вранье принимаем за чистую монету: наших военных на территории Украины нет; у нас честные выборы; я говорю правду; я верю в бога и всё такое», – нашептывали мы, вытаскивая записки из обоссанного пакетика.
Однажды после двухдневного пребывания в «боксике» я вернулся, а Никиты в камере уже не было. Никто не знал, куда его увели. Я очень надеялся, что его отпустили. Я подумал: «Неужели государственная машина, растаптывая таких молодых, как мы, затыкая нам рты, запугивая, неужели она не понимает, что рано или поздно она забуксует и скатится под откос? Разве эти деятели не понимают, что они сами себя утопят во лжи, которую льют на лопасти своей чёртовой колесницы? Они убедили себя и убеждают других в том, что их путь развития России самый правильный. Все сомнения на этот счет и критику они воспринимают исключительно как агрессию. Полстраны обсуждает коррупцию на самом верху, а они пытаются сохранить мину при плохой игре. Замалчивание и замаливание – наши русские любимые занятия».