Первым моим порывом было истерически воскликнуть: Я же просила вас продашь проклятую квартиру. Но я поняла, что это прозвучит… ну да, истерично. И еще одна мысль вдруг поразила меня. Много месяцев назад, когда я пребывала в наисумрачнейшем лесу, какой только могла вообразить, потребность избавиться от всего имущества была продиктована, несомненно, тем, что я не мыслила иных решений, кроме того, чтобы покинуть этот мир.
Но сейчас… сейчас… словом, хоть и не совсем удобно в этом сознаться, но известие, что мистер Алкен сохранил за мной квартиру, меня скорее обрадовало.
— Спасибо, что вы принимали за меня обдуманные решения в момент, когда я вообще не могла думать.
— Именно за это мне и платят. Однако что касается страховой выплаты… я действительно передал всю сумму в благотворительную организацию «Самаритяне» для создания фонда имени Эмили…
Я подняла руку, не давая ему договорить:
— Об этом в другой раз, хорошо?
— Конечно. Но есть еще один вопрос, который нам необходимо обсудить. Два месяца назад звонили с кладбища, спрашивали, намерены ли вы заказывать надгробие для могилы Эмили.
Я знала, что это неизбежно, что мистеру Алкену непременно придет «напоминание» от руководства «места упокоения» (как называлось кладбище в потрепанных брошюрах) с вопросом, готова ли я отвалить несколько тысяч долларов за превосходную мраморную плиту.
Все мы что-нибудь продаем в этой жизни…
— Можно мне блокнот и ручку? — попросила я.
Он подтолкнул мне то и другое. Взяв ручку, я написала:
Эмили Говард Морган
24 июля 2003 — 18 января 2007
Любимой доченьке
Закончив, я толкнула блокнот к нему.
— Вы не могли бы и об этом позаботиться? — спросила я.
— Конечно. А если вы хотите поехать, навестить… это место…
— Я просто… не могу пока. Еще слишком рано.
Меня мучило страшное чувство вины из-за того, что я все еще не могла взять себя в руки и съездить на могилу дочери. Но стоило мне начать себя уговаривать решиться и сделать это, внутренний голос произносил только два слова: Не сейчас. Придет время, когда-то в будущем, и я, наверное, смогу встать над тем местом, где она погребена, и не сойти с ума. Но это время пока еще не пришло.
— Ничего, — сказал мистер Алкен, — я всем займусь сам.
После нашей встречи я отправилась в интернет-кафе, заказала транзитный билет на рейс в Портленд, Орегон, с двухдневной остановкой в Калгари. Потом написала и отправила письмо Джеральдине Вудс, в котором благодарила ее за великодушие и доброту. Мне было не по себе из-за того, что я не приду повидаться с ней и другими коллегами, но я чувствовала, что так будет лучше. Я собиралась приехать незамеченной, чтобы доделать все свои дела: оплатить счета, если обнаружатся какие-то задолженности, переслать в Мэн свои книги, переадресовать почту, сообщить риэлтору, что я съезжаю с квартиры, закрыть счет в банке — словом, подчистить за собой все хвосты.
Прибыв в Калгари на другой день, я за пару часов справилась со всеми этими делами. Я даже зашла в «Кафе Беано», выпить на прощание капучино, и спросила у бармена, орудовавшего за стойкой, нельзя ли воспользоваться их телефоном для местного звонка.
Я набрала номер Центральной публичной библиотеки Калгари. На случай, если у коммутатора вдруг окажется Рут Фаулер, я изобразила чудовищный британский акцент и попросила соединить меня с Верноном Берном. Он снял трубку после третьего гудка и назвал свое имя в свойственной ему неуверенной манере человека, не желающего, чтобы его вытаскивали из скорлупы.
— Верн, это я.
Длинная пауза. Я ее нарушила.
— Вы все еще сердиты на меня?
— Я вообще не был на вас сердит, — отозвался он.
— Я на вашем месте рассердилась бы.
— Где вы сейчас?
— В Калгари, но прошу, не говорите об этом никому.
— Я не разглашу вашей тайны. Тем более, вы же знаете, я здесь ни с кем и не разговариваю.
— Может, встретимся вечерком?
— Я слушаю Бетховена в исполнении Андраша Шиффа, и билеты на концерт давно распроданы, иначе я обязательно пригласил бы вас. Но завтра у меня выходной. Вы свободны?
— Совершенно свободна.
Наутро в десять часов Верн ждал у моего подъезда, одетый в свое неизменное полупальто и плоскую вельветовую кепочку (подозреваю, он не снимал ее даже на пляже, если вообще ходил когда-нибудь на пляж). Он приветствовал меня, как обычно, легким кивком.
— У вас есть какие-то планы на сегодня? — поинтересовался Верн, когда я захлопнула за собой дверцу машины.
— Никаких. Книги упакованы, чемодан уложен. Улетаю я завтра в одиннадцать утра. А до тех пор…
— Хотите прокатиться? — спросил он.
— За город?
Он уловил беспокойство в моем голосе.
— Да, об этом я и подумал, но не на юг. Туда нам не нужно.
На «юге» располагались Таунсенд и бесплодные земли. Туда нам не нужно. Уж не намекает ли Верн о своих догадках насчет меня?
— Я предполагал отправиться на северо-запад, если не возражаете.
— Думаю, сейчас мне это под силу.
Мы тронулись, зазвучало радио (как всегда, канал классической музыки). С минуту или около того мы чувствовали себя неуютно, на зная, что сказать друг другу.
Потом я заговорила:
— Я хочу попросить прощения.
— За что?
— Я обозвала вас пьяницей.
— К чему извиняться, если вы сказали правду? Я действительно пьяница.
— Нет, это было подло и отвратительно.
— Меня это не тревожит.
— Ну а мне покоя не дает.
Пауза. Потом Верн заговорил:
— Вы следили за новостями касательно Айви Макинтайр?
— Пару месяцев назад я перестала интересоваться новостями.
— Так вы многое пропустили. Судя по всему, у Бренды Макинтайр была связь с Корсеном, но она и не догадывалась, что именно он похитил и держит у себя ее дочь. Сейчас она скрывается, потому что общественное мнение ее единодушно осудило.
— А как девочка?
— Врачам удалось спасти ей ногу. Сейчас она отправлена в реабилитационный центр под Торонто, где занимаются с детьми, перенесшими тяжелые психологические травмы. Я все это знаю, потому что дня не проходило, чтобы в «Геральд» и в новостях не появилось что-нибудь на эту тему. Пресса долго не могла успокоиться.
— Представляю.
— Уже известно, что Бренда будет лишена родительских прав и для Айви, когда она оправится, подыщут приемных родителей.
— А тот факт, что полиция и пресса несправедливо обвинили Джорджа Макинтайра? Что с этим?
— В полиции признали, что это их вина, редактор «Геральд» принес извинения за преждевременное суждение, еще было недавно объявлено, что Айви Макинтайр получит компенсацию в виде доверительного фонда на ее имя на два миллиона долларов.
— Отца ей это не вернет, — пробормотала я. Перед глазами снова встала девочка, лежащая ничком на автомобильном сиденье. Прежде всего она тогда спросила меня о папе.
— Говорят, Айви все время спрашивает о женщине, которая ее спасла. Пресса объявила, что спасительницу, если она только объявится, ждет большое вознаграждение. На сегодняшний день в полицию уже обратилось с полсотни самозванок.
— Видимо, в стране немало «бдительных одиночек».
— Похоже на то, — тихо согласился Верн. Затем, ни на миг не отрывая взгляда от дорожного полотна, добавил: — Но я знаю, что это были вы.
Я попыталась сдержать улыбку. Не вышло. Верн, скосив на меня глаза, успел это заметить. Радио продолжало играть. И больше мы к этой теме не возвращались.
Мы добрались до того места, где город Калгари заканчивался и в пейзаже начинали доминировать бескрайние равнины.
— Куда именно мы едем? — спросила я.
— Увидите.
В последующие полтора часа мы продолжали неуклонно двигаться на север, я сидела с опущенной головой, стараясь не смотреть в окно, потому что по мере того, как дорога между бесплодных земель шла все больше вверх, на горизонте стали вырисовываться грандиозные зубчатые очертания Скалистых гор. Раз-другой я бросила косой взгляд на их суровое величие — и вынуждена была отвернуться. Смотреть на такую красоту было по-прежнему трудно.
Верн об этом знал и потому старательно поддерживал оживленную беседу, расспрашивал меня о предстоящем возвращении в учебную аудиторию и подверг настоящему допросу относительно всех хороших концертов, которые я успела посетить в Берлине.
— Плохих концертов там не было, — улыбнулась я. — На то он и Берлин.
— Хотел бы я там побывать.
— Съездите непременно, Верн. Сидя в филармонии и слушая этот оркестр, вы почувствуете себя счастливым.
— Счастливым… — Верн повторил это слово, будто иностранное, новое для него и звучащее непривычно. — Может быть, когда-нибудь…
— Да, может быть, когда-нибудь…
Позади остался город Кэнмор, разросшиеся пригороды которого казались просто карликовыми в соседстве с горами, и мы въехали под указатель «Национальный парк Банф». У меня заложило уши — это дорога поднялась еще выше. Однако поворот к Банфу мы пропустили. Я рискнула еще раз искоса глянуть в окно и поспешно отвернулась. Дорога становилась все уже. Мы проехали мимо поворота к озеру Луиза и на шоссе Айсфилд до Джаспера. Никуда не сворачивая, мы упорно двигались по прямой на север и вскоре пересекли границу Британской Колумбии, миновав старую железнодорожную станцию, носящую название Филд.
Там-то Верн наконец свернул с шоссе на еле заметном повороте. Дорога резко сузилась, превратившись в проселочную тропинку. Шумная магистраль осталась позади, и мы поехали по длинному коридору стоящих плечом к плечу дугласовых пихт. Деревья возвышались над нами, закрывая небосвод.
— Теперь уже близко, — проговорил Верн.
Но до полной остановки прошло еще добрых десять минут. Когда машина, постукивая днищем, тяжело запрыгала по немощеной дороге, а над нами сомкнул ветви девственный, первозданный лес, меня охватила настоящая паника: Я не хочу… я не могу туда.
Но мы все ехали… пока неожиданно дорога не кончилась. Именно так. Ехать больше было некуда. Верн заглушил мотор и вышел. Поскольку я продолжала сидеть, не двигаясь с места, он обошел вокруг машины и распахнул дверцу с моей стороны.