Все это он произнес с мягкой улыбкой. Я видела, что мама растерялась, она не ожидала услышать от него жестокие, в общем-то, слова, произнесенные любезным тоном. Когда Тео, извинившись, вышел в туалет, мама наклонилась ко мне и прошипела:
— Ты ему заранее доложить успела?
— Я не понимаю, о чем ты, мама.
— Ты его предупредила, что я могу рассказать эту историю.
— А тебе не кажется, что в его словах есть доля правды?
— Он просто не представляет всех последствий…
— Того, что произошло шестнадцать лет назад и за что ты до сих пор не можешь меня простить? И я ничего, ничего не могу сделать, чтобы ты наконец перестала бесконечно возвращаться к тому злополучному вечеру и обвинять меня в том, что произошло между тобой и папой.
— У нас с ним все было прекрасно, пока ты не…
— Боже, да будет ли этому конец? Меня уже задолбало, что ты относишься ко мне как к главной ошибке всей своей жизни.
— Ты еще смеешь меня обвинять в том, что я тебя ненавижу.
— Ну, конечно, ты не…
Внезапно я заметила Тео, стоящего в дверном проеме.
— Я не помешал? — спросил он.
Воцарилось неловкое молчание, которое прервала моя мать:
— Я просто объясняла Джейн, что завтра у меня столько неотложных дел, что лучше будет, если вы уедете утром.
Снова повисла неловкая пауза.
— Конечно, мэм, — ответил Тео с широкой улыбкой.
— Да, великолепно, — завелась я, — мы столько времени ехали, чтобы я могла тебя познакомить с…
— Джейн, — спокойно прервал меня Тео, — пусть так.
— Вы весьма благоразумны, молодой человек, — сказала мама, вставая со стула. — Желаю вам всего хорошего.
И она удалилась наверх.
Я сидела за кухонным столом, уронив голову на руки. Тео подошел, обнял меня сзади и предложил:
— А что, если нам смыться отсюда прямо сейчас?
Через полчаса мы зарегистрировались в отеле «Хилтон» на окраине Стэмфорда. Гостиница оказалась современной и невыразительной, зато в ней были огромная удобная кровать и ванна, в которой я добрых полчаса отмокала в горячей воде, пытаясь осмыслить произошедшее. В какой-то момент Тео вошел в ванную и заговорил со мной:
— Посмотри на это так: больше ты не будешь чувствовать себя виноватой за то, что редко ее навещаешь. Когда прерываешь отношения… согласись, в этом есть свои маленькие плюсы.
— Она даже не спустилась попрощаться.
— Потому что хотела, чтобы ты прибежала к ней наверх, умоляла о прощении и сказала, что постараешься снова быть хорошей и послушной девочкой… и всю подобную муру, которую она, видимо, выжимала из тебя вплоть до прошлого года. Но пора ей узнать, что ты больше не играешь в эти игры, с чем я тебя поздравляю. Давно пора было с этим покончить.
— Ты просто великолепен. — Я взяла его за руку.
— Да, — ответил Тео, — я такой.
Когда мы вернулись в Кембридж на следующий день, я впала в чудовищную панику. Всем нам до смерти хочется, чтобы все у нас было в порядке. И мы верим, что почти все в жизни можно исправить и уладить. Укрепление дружеских связей, наведение мостов, налаживание контактов, психология взаимного исцеления. Лексикон современных американцев граничит с языком ремонтников — еще бы, ведь мы, черт нас возьми, нация энергичных исполнителей. Нам под силу справиться с любой трагедией, непреодолимая бездна между людьми для нас ничто, даже в самых запутанных перипетиях человеческих взаимоотношений мы наверняка сумеем найти выход. Проблема с этими оптимистами в одном: они отказываются признавать очевидное — что есть в мире такие проблемы, решить которые мы не можем, и что, хотим мы или нет, иногда все идет ужасно неправильно, но мы не можем и никогда не сможем этого исправить.
Паника не утихала несколько дней. А началось все с того, что я получила сигнальный экземпляр своей книги в твердой обложке. Я подержала ее в руках, потом раскрыла и услышала тихий, еле заметный треск новеньких страниц, переворачиваемых в первый раз. Глядя на сотни тысяч слов, я думала: «Надо же, это все написано мной» — и пыталась вообразить, что все это означает в масштабах Вселенной.
Тео при виде моей опубликованной работы воодушевился даже больше, чем я сама.
— Ты должна скакать на одной ножке и хлебать шампанское прямо из горлышка, — сказал он.
— Не самый подходящий вариант для женщины в моем положении.
— Ну хоть просто порадуйся победе.
— Я рада, — уверила я его.
— Тогда почему у тебя такой несчастный голос?
— Ну, просто…
— Джейн, ты ничего не можешь сделать, хоть из кожи вон лезь, — ты не можешь заставить эту женщину себя полюбить…
Тео прочел книгу в один присест и объявил мне, что она великолепна.
— Ну, я бы не стала заходить так далеко, — заметила я.
— Потому что ты не допускаешь даже мысли о том, что способна на что-то по-настоящему классное.
— Позвольте представиться, мисс Неуверенность.
— Ну, перестань себя мучить. Твоя книга потрясающая.
— Да брось, это всего-навсего научное исследование, учебник.
— Где тебя научили так себя уничижать?
— Где тебя научили быть таким великодушным?
— Я таким родился.
С этим я спорить не могла. При всех своих чудачествах и странностях, Тео, по сути, был очень неплохим человеком — и к тому же, как я поняла, способным выносить мои собственные странности, в частности мое постоянное самокопание и сомнения. Возможно, это одна из самых больших радостей в нашем временном существовании — вырваться из состояния вечной неопределенности и борьбы, которым характеризуется почти вся наша жизнь. Это была редкая передышка — по крайней мере, я ее воспринимала именно так, — и какое-то время я могла держать под контролем изводивший меня внутренний голос, полный неуверенности и сомнений.
Даже рождение дочери не превратилось в Götterdämmerung,[77] которого я ужасно боялась. Наоборот, все шло гладко, как по нотам. Утром двадцать четвертого июля я поднялась, заварила чай и вдруг почувствовала, как по ногам струится водопад. Я не испугалась, не впала в панику. Просто вернулась в спальню и разбудила Тео:
— У меня началось — воды отошли.
Хотя Тео лег всего пару часов назад, после ночного марафона с Фрицем Лангом, он мгновенно вскочил и за шестьдесят секунд натянул одежду. Потом схватил мой махровый халат и сумку, которую он (верный своей сверхпедантичности) собрал для меня еще неделю назад. Мы доехали до Женской больницы Бригхэма меньше чем за полчаса. В течение часа меня зарегистрировали, осмотрели, уложили и сделали эпидуральную блокаду.[78] Еще через четыре часа в этот мир явилась Эмили.
Странно слышать, как тебе велят тужиться, когда нижняя половина тела онемела и ничего не чувствует. Странно смотреть, приподняв голову, в зеркало, продуманно расположенное напротив приподнятых простыней, закрывающих ноги, и видеть, как из тебя медленно выдавливается это маленькое, измазанное кровью нечто. Но самое странное из всех ощущений испытываешь через мгновение после того, как твое тело освободилось от ребенка — твоего ребенка, — и тебе впервые протягивают и дают подержать это крошечное сморщенное существо… и ты чувствуешь смесь мгновенно вспыхнувшей любви и страха. Любовь захлестывает — потому что, говоря попросту, это твое дитя. Но страх тоже огромен, необъятен. Страх, что растеряешься, не справишься. Страх, что не сумеешь сделать ее счастливой. Страх, что подведешь ее. Страх, что просто-напросто сделаешь что-нибудь неправильно.
Но потом ребенок начинает плакать, и ты прижимаешь его к себе. Тебя охватывают радость и дикая усталость, ведь ты только что родила ребенка и перешла в новую для себя категорию матерей — и тут возникает следующая мысль: Я буду стараться, я все-все для тебя сделаю.
К счастью, Тео не снимал роды на видео, как грозился. Когда я прижала к себе Эмили (имя мы выбрали задолго до ее рождения), он тихонько подошел, погладил ее по головке, пожал мне руку и шепнул своей новорожденной дочери:
— Добро пожаловать в жизнь.
После этого он еще раз сообщил мне, что очень меня любит. А я сказала ему, как сильно я люблю его.
Много позже я вспомнила эту сцену и только тогда поняла, что это был последний раз, когда мы говорили друг другу о любви.
Глава пятая
Моментальные снимки первых восемнадцати месяцев жизни Эмили.
Мы привозим ее домой из больницы, и я всю первую ночь стою у ее колыбели от страха, что с ней что-нибудь может случиться.
Беззубые десны дочурки смыкаются на моем соске, и я обнаруживаю, что они сделаны из арматурной стали.
Дочь впервые открывает для себя прелесть мороженого. Когда я предложила восьминедельной Эмили ванильного на кончике чайной ложки, ее реакцией — после изумления, оттого что оно холодное, — была совершенно явственная улыбка.
Приступы колик, из-за которых Эмили не спала по ночам добрых две недели и довела меня до состояния полного отчаяния: все эти четырнадцать ночей я с полуночи до рассвета моталась по квартире с дочерью на руках, безуспешно пытаясь успокоить и убаюкать ее.
Я выхожу на работу после двенадцати недель родового отпуска и впервые вынуждена отдать Эмили в ясли. Я жду, что она горько расплачется в чужих руках… но дочь отнеслась к этому с олимпийским спокойствием.
Для Эмили куплен классический набор деревянных кубиков с буквами на них.
— Ну-ка, ты сможешь сложить слово? — спрашиваю я, а она хохочет и кидает кубик через всю комнату.
Эмили впервые ползет по полу в гостиной туда, где я проверяю студенческие работы. Она поднимает с пола книжку, держит ее вверх ногами и произносит свое первое слово: Мама.
Эмили берет ручку, выводит каракули на чистом листе и произносит второе слово: Слово.
Эмили больна, у нее тяжелый грипп, температура подскакивает до ста шести градусов.[79]