— Когда мать теряет ребенка… — услышала я собственный голос и опустила голову.
— Уж я-то это понимаю! Дня не проходит, пока мой парень в Афганистане, чтобы я об этом не думал. О том, как… если… хватит ли у меня сил…
Он снова начал изучать свой кофе.
— Мне кажется, я слишком много наговорил.
Распрощавшись с Дуэйном, я немедленно отправилась в «резиденцию» Макинтайров. Как и говорил Пул, найти дом оказалось просто. Снаружи у дома были припаркованы пять больших фургонов — передвижные телевизионные станции. Вокруг тусовались операторы и звукорежиссеры всех мастей, они переговаривались, курили, пили кофе из бумажных стаканчиков, вид у всех был усталый. Позади виднелся небольшой обветшалый дом. Крышу давно пора было подновить, да и крыльцо нуждалось в ремонте. На веревке сохло выстиранное белье, затвердевшее на морозе. В палисаднике перед входом красовался проржавевший допотопный автомобиль. Подобная картинка — а увидеть ее можно в любом рабочем районе по всей Северной Америке — служит ярким свидетельством социального неблагополучия, низкого уровня образования и полного отсутствия надежды на то, что жизнь наладится. У бедняги Джорджа Макинтайра не было шансов. То, что поведал мне Дуэйн Пул (а до него Мисси Шалдер), рисовало портрет человека, постоянно пребывавшего в домашнем аду. Мне припомнились собственные жизненные перипетии, сначала с родителями, потом с Тео, то ощущение беспомощности, когда опускаются руки, когда кажется, что вокруг тебя одни предатели. Джордж Макинтайр негодовал на окружающих и пил. Я негодовала на окружающих и делала вид, что справляюсь с ситуацией, отрицая таким образом свою депрессию. Джордж Макинтайр потерял ребенка. Я потеряла ребенка. Пусть детали наших трагедий сильно различались, нас объединяло одно: обоих бесила несправедливость других людей. И это уничтожило самое важное, что было в жизни каждого из нас.
Я колесила по Таунсенду еще с полчаса. Снова проехала мимо школы. И обратила внимание на полное отсутствие каких-либо зажиточных или хотя был мало-мальски приличных домов. Эта местность не была отмечена признаками богатства. Я зашла в крохотный ресторанчик выпить кофе. Сидя у барной стойки, я попробовала завести разговор с обслуживавшей меня женщиной с каменным лицом.
— Жалко эту девочку, Макинтайр, правда? — спросила я.
— Угу, — буркнула она, окинув меня подозрительным взглядом.
— Вы ее знали? Или кого-то из ее семьи?
— Кто не знает Макинтайров!
— Хорошие они соседи?
— А вы небось журналистка?
— Может быть.
— Какой-то неопределенный ответ.
— Да, я журналистка.
— А, ну тогда вот что: я вам больше ничего не скажу.
— Я просто делаю свою работу, — сказала я.
— А я делаю свою — занимаюсь своим рестораном и не отвечаю на ваши вопросы. Джорджу Макинтайру и без вас сейчас проблем хватает…
— Это ведь тоже своего рода ответ, а?
— Вы пытаетесь передернуть мои слова?
— Совсем нет, но по тому, что вы сейчас сказали, мне показалось, что вы не считаете Джорджа Макинтайра олицетворением зла.
— Я не буду поддерживать этот разговор.
— Он что, правда был таким дурным, как пытаются представить газеты?
— А вам-то что? Вы тоже на их стороне.
— Я ни на чьей стороне.
Позади нас раздался голос:
— Бренда Макинтайр — святая женщина.
Обладательницей голоса оказалась женщина лет сорока, полная, одетая в коричневую униформу из синтетики, какую заставляют носить служащих супермаркетов «Сэйф вей». Взглянув на эту форму, я немедленно вспомнила, что и сама Бренда Макинтайр носит такую же.
— Вы с ней из одной церкви? — обратилась я к женщине.
— Она из Ассамблей, а я — из Церкви Христа. Но мы обе из тех, кого коснулась десница Господа. И мне доподлинно известно, как страдает сейчас Бренда, но у нее есть ее вера, и вера поддерживает ее.
Из-за стойки послышался голос хозяйки:
— По-моему, ты уже достаточно сказала, Луиза. И мне кажется, нам нужно попросить гостью допить свой кофе и покинуть нас по-хорошему.
— Я просто хотела помочь, — протянула Луиза.
— Спасибо вам, вы очень помогли, — сказала я.
— Не забудьте, вы мне должны доллар двадцать пять за кофе, — напомнила хозяйка.
Когда я выходила, у меня зазвонил мобильник.
— Нэнси Ллойд? — произнес голос, уже хорошо знакомый мне благодаря многочисленным теле— и радиоинтервью. — Говорит преподобный Ларри Корсен. Вы сейчас, случайно, не в Таунсенде?
Как он узнал… или просто догадался?
— Да, я на самом деле здесь.
— Хм… правда, день у меня очень загружен, и не только из-за бедной малютки Айви Макинтайр. Но я мог бы уделить вам пятнадцать минут, если подъедете в церковь прямо сейчас.
— Благодарю, — отозвалась я и торопливо записала под его диктовку, как ехать.
Я могла бы этого не делать, потому что уже видела: церковь Божьих Ассамблей располагалась в самом конце того проулка с авторемонтными мастерскими. Это было скромных размеров здание, сооруженное из красного кирпича и внешне напоминавшее закусочную сети «Международный дом блинчиков». Справа от главного входа висел большой плакат размером с рекламный щит, изображавший пару одетых с иголочки, подчеркнуто благопристойных, подчеркнуто белых родителей лет тридцати пяти, обнимавших двух одетых с иголочки, подчеркнуто благопристойных, подчеркнуто белых детишек (мальчика и девочку, разумеется) лет девяти-десяти. Сердце у меня сжалось от щемящей грусти, которая всегда охватывала меня при виде родителей с детьми — неважно, нарисованных или настоящих. На этот раз, правда, тоска оказалась менее острой — уж слишком приторно-умилительно выглядела эта «глянцевая» семейка… что уж говорить о слащавой надписи вверху: «Божьи Ассамблеи Таунсенда — здесь чудесным образом исцеляются любые семьи!»
Уж не так ли, как была «чудесно исцелена» семья Макинтайров?
Я оставила машину на просторной парковке — ее внушительные размеры говорили то ли об успешной пастырской деятельности Корсена, то ли о его неуемном, ни на чем не основанном оптимизме. Ближе к церкви был припаркован большой новенький «лендровер-дискавери». Я догадалась, что автомобиль принадлежит Корсену, тем более что на претенциозных номерных знаках вместо цифр было вытиснено слово «ПРОПОВЕДНИК». Двери в церковь были открыты. Я вошла. Вестибюль пестрел фотографиями в натуральную величину — портретами счастливых прихожан, большинство из которых тоже выглядели так, будто подрабатывали фотомоделями в каталогах модной одежды. На каждом плакате красовался какой-нибудь девиз: «Божественная любовь покоряет всех!», «В Ассамблеях Таунсенда мы все едины!» — и, наконец, всего два слова: «Хвала Господу!» Здесь же стояли ящики для пожертвований, над которыми тоже висели изречения: «Жертвовать — вот истинная радость!» и «ОН всегда готов прийти тебе на помощь!» Я никогда не бывала в странах Восточной Европы в коммунистическую эпоху — в силу малого возраста, но мне представилось, что там в общественных местах, наверное, были повсюду развешаны воззвания, призывавшие покорное население: «Выполним пятилетний план в четыре года!»
Вот только едва ли восточноевропейские аппаратчики могли позволить себе одеваться так, как Ларри Корсен. Он, должно быть, услышал, как я вошла, потому что почти сразу выглянул в вестибюль. На нем были шоколадного цвета кардиган, фиолетовая рубашка с пасторским воротничком-стойкой, слегка расклешенные синие джинсы и (видимо, как напоминание о том, что мы находимся в Альберте) начищенные до блеска черные ковбойские сапоги. На вид ему было слегка за сорок, густые светлые волосы тщательно уложены, а зубы — это я заметила еще раньше, увидев его по телевизору, — очень белые. Он заговорил звучным, умиротворяющим голосом:
— Нэнси, весьма рад… — И протянул мне руку.
— Я постараюсь не отнять у вас много времени, святой отец.
— Карри, просто Ларри.
— Хорошо, Ларри…
— Так вы из «Ванкувер сан»?
— Совершенно верно.
— Чудесная газета. Вы, стало быть, родом из Британской Колумбии?
— Нет, я с востока.
— Откуда же, поточнее?
— Онтарио.
— А еще точнее?
— Дандас, — брякнула я наудачу, вспомнив недавно прочитанную газетную заметку об известном канадском рок-певце, ставшем классным фотографом, — его детство проходило как раз в Дандасе.
— Дандас! Вы шутите! Мое пасторское служение начиналось именно в Дандасе!
Да, просто отлично…
— Знаете церковь Ассамблей на пересечении Кинг-стрит и Сайденхем-стрит? — не унимался он.
— Знаю, конечно. Я много раз ходила мимо нее.
— Совсем рядом с бухтой.
— Да-да. Такое довольно современное здание.
— Как и все церкви Ассамблей. Мы — довольно новая для Канады деноминация. Входите, я покажу вам, где мы молимся.
Когда он распахнул дверь, ведущую внутрь, мне вдруг стало страшно. Что за идиотизм был выбрать крохотный городишко в качестве своей придуманной родины? Почему я не назвала Торонто или Монреаль — крупные города, где человеку гарантирована анонимность?
Ладно, кажется, он это проглотил…
Основное помещение церкви оформлением походило на спортивный стадион, разве что слегка поменьше размером. Ряды сидений из белого винила, на просцениуме — кафедра. На сцену со всех сторон направлены юпитеры. В глубине стоял ослепительно-белый орган с позолоченными трубами и располагались хоры, способные вместить, как мне показалось, не меньше сотни певчих.
— Это грандиозно, — заговорила я. — И по-моему, очень подходит для телепроповедничества.
Я говорила нейтральным тоном без тени издевки. Но ответная улыбка Корсена вышла напряженной, словно он пытался понять, что кроется за моими словами.
— Если под телепроповедничеством вы подразумеваете распространение Слова Божия с помощью электронных средств информации, тогда да, это именно то, к чему мы как Церковь, несомненно, стремимся. Конечно, мы просто жители захолустного канадского городка. Но вы же знаете, Орал Робертс