дена неподалеку от родительского дома. Девочка была сильно напугана, из ее лепета можно было понять, что ее насильно увели и подвергли сексуальному насилию. В «Гамильтон дейли рекорд» сообщалось о «полицейском расследовании» по этому делу, а потом, в следующей заметке, говорилось, что под подозрением оказался «духовный наставник семьи». Правда, против него так и не были выдвинуты обвинения. Девочку поместили в психиатрическую лечебницу в связи с тяжелым посттравматическим стрессом.
Она хотя бы вернулась к ним, думала я, распечатывая эту статью. Потом убрала ее в пухлую папку, приобщив к другим материалам по делу Айви Макинтайр.
Когда я оплачивала восемь часов пользования Интернетом, что обошлось мне в двенадцать баксов, зазвонил мобильник. К великому моему удивлению, это оказался Верн. Его голос звучал неуверенно и напряженно.
— Решил проведать вас, узнать, как идут дела, — сказал он.
— Вы слышали, что случилось?
— Вы имеете в виду… ммм… полицию?
— Именно.
— Да, я слышал об этом.
— Наверняка Марлин Такер узнала про это от Джеральдины Вудс, которая ей проболталась…
Нервное покашливание Верна.
— Ну, вы же знаете, как расходятся слухи, — проговорил он. — У вас не найдется времени посидеть за чашкой кофе нынче утром?
— Что вы предлагаете, Верн?
— О… просто… повидаться, если, конечно, для вас это не слишком рано… и вообще…
— Я уже давным-давно на ногах. Знаете «Кафе Беано»?
Мы договорились встретиться там через полчаса.
Хотя Калгари не совсем дотягивает до Нью-Йорка в смысле стиля, завсегдатаи «Кафе Беано» одевались ничуть не хуже, чем в шикарном Сохо. Поэтому при появлении Верна — в поношенной коричневой куртке с капюшоном и такого же цвета плоской вельветовой кепчонке, в серых синтетических штанах — все глаза устремились на него, а мне стало стыдно за то, что я назначила встречу именно здесь, представив, как ему должно быть неуютно среди всех этих супермодных кожаных пиджаков, дизайнерских темных очков и пятнадцати сортов дорогого кофе в меню.
Верн подошел к столику, за которым сидела я.
— Здесь подают самый обычный черный кофе? — нервно спросил он.
— Да, конечно, — успокоила я его.
Решив проблему с кружкой кофе для Верна, я уселась напротив.
— Ну… — сказала я.
— Ну… — отозвался он.
— Неплохо мы посидели в прошлое воскресенье.
— Это одна из причин, почему я здесь. Я чувствую себя просто чудовищно из-за того, что позволил себе так надраться в вашем присутствии.
— Полно, я ведь и сама не являла пример воздержанности, — улыбнулась я.
— Знаю, но… я ненавижу себя, когда допускаю подобные вещи.
— Ну так не допускайте их.
— Время от времени мне это необходимо.
— Тогда не переживайте из-за этого. Я вот не переживала.
— Это точно?
— Абсолютно.
— На той неделю, когда я узнал о ваших… эээ… проблемах с… эээ… законом, я невольно подумал… эээ… может быть, если бы я не втянул вас в эту марафонскую попойку…
— Вы думаете, все дело в том, что именно в баре я увидела Джорджа Макинтайра по телевизору?
— Да, именно.
— Вы вините себя в этом?
— Ну…
— Боже, а я еще считала себя королевой виноватых.
— Вы чувствуете себя лучше?
— Да я и раньше неплохо себя чувствовала. Я просто вбила себе в голову, что полиция задержала не того человека.
— Это действительно так?
— Вы правда хотите знать?
— Конечно.
— Я действительно думаю, что это так.
И я начала рассказывать. Говорила я без передышки минут сорок пять. Я просто не могла остановиться. Коснувшись подробностей дела Айви Макинтайр, задав вслух вопросы, которые у меня возникали относительно истинного виновника и того, не допущена ли правосудием трагическая ошибка, я стала копаться в своей папке с распечатками материалов. Лишь гораздо позже, спустя несколько часов, вспоминая свою страстную речь и то, как я приводила доводы «за» и «против» Джорджа Макинтайра, будто выступая перед присяжными, я содрогнулась при мысли, что вела себя как сумасшедшая… Верн сидел, немного ошарашенный моим монологом, и только ежился под взглядами, которые бросали на нас другие посетители кафе, шокированные возгласами женщины, опровергавшей то, что в глазах общественного мнения казалось непререкаемым… Впрочем, скованные требованиями канадского этикета, они не могли возразить мне во всеуслышание. (Судя по всему, бармены, покрытые татуировками, руководствовались несколько иным сводом правил, нежели потребители кофе латте в «Кафе Беано».)
Наконец я закончила. Верн, как мне показалось, был одновременно шокирован и слишком потрясен для того, чтобы признать, что шокирован.
— Да ладно, Верн, не берите в голову, — произнесла я, все еще чувствуя подъем после своего выступления в духе Перри Мейсона. — Ну, скажите, что я сраное трепло, что порю несусветную чушь или просто…
— Джейн, прошу вас, — тихо прошипел Верн, торопливо постучав меня по руке, — нет необходимости…
— В чем? — Я все еще говорила на повышенных тонах. — В том, чтобы высказать вслух то, что другие замалчивают и никто не хочет признать, — что схватили и держат под стражей человека, не взвесив как следует все доказательства и улики?
Молчание. Верн опасливо осмотрелся и понял, что взгляды всех, кто был в кафе, устремлены на нас.
— Мне пора, — сказал он. Поблагодарил за кофе, повернулся и вышел.
Но я поспешила за ним и догнала на улице.
— Я что-то не то сказала? — спросила я, пока Верн садился в машину. — Поставила вас в неудобное положение?
Он захлопнул дверцу машины и обернулся ко мне:
— Я скажу вам то, что сказал мне мой наставник в «Анонимных алкоголиках», когда я срывался и начинал пить. Ты можешь продолжать убеждать себя, что подобное поведение нормальное, и неуклонно сползать в пропасть. А можешь прекратить это и спасти себя.
За все время Верн впервые говорил со мной так строго, — и чувствовалось, что этот родительский тон, эта прямота даются ему нелегко. Тем омерзительнее и постыднее была моя реакция.
— Разница между нами, Верн, состоит в том, что я не пьяница.
Выпалив это, я развернулась и отправилась домой. Поднявшись к себе, я без сил упала в кресло, мысленно обращаясь к себе: Нет, ты — пьяница, самая настоящая. Только яд, которым ты себя травишь, не алкоголь, а злоба. Злоба, порожденная горем. Злоба, которая не находит выхода и вымещается на…
Но тут на смену пароксизму самобичевания пришла новая мысль: газеты! Вскоре я уже была внизу, в газетном киоске рядом с «Кафе Беано», и купила «Глоб энд мейл», «Нэйшнл пост», «Калгари геральд», «Эдмонтон телеграф»… все канадские газеты, которые там продавались, включая «Ванкувер сан».
— Вам, серьезно, все это нужно? — спросил продавец, пробивая чек.
— А в чем проблема?
— Денежки-то ваши, — пожал он плечами.
Оказавшись в квартире, я начала листать все подряд в надежде обнаружить хоть одну заметочку, где промелькнула бы тень сомнения в виновности Джорджа Макинтайра. Но все журналисты твердо соблюдали закон и ограничивались скупым изложением фактов. Просматривая по диагонали «Глоб энд мейл», я обратила внимание на колонку — в ней рассказывалось о суде по поводу инцеста в Тандер Бэй, — подписанную Шарлоттой Плейнфилд. Это была журналистка-звезда, хорошо известная всей Канаде своими публикациями, посвященными насилию над детьми и преступной деятельности должностных лиц. Не раздумывая, я вырезала статью Плейнфилд, подхватила свою «макинтайровскую» папку и отправилась в интернет-кафе.
— Опять вы? — проворчал служащий, прежде чем сообщить мне пароль одного из терминалов.
Устроившись за ним, в последующие два часа я составила длинное и подробнейшее письмо Шарлотте Плейнфилд в защиту Джорджа Макинтайра, где упомянула о своих изысканиях и беседах, о сомнениях, порожденных противоречивыми показаниями. Я просила ее разыскать ту проститутку в Реджине, которая отказалась от своих обвинений против Макинтайра, и добиться пересмотра дела и возобновления расследования. К моей радости, на последнем листе «Глоб энд мейл» был указан электронный адрес журналистки, так что не пришлось тратить время на его поиски. Нажав кнопку, чтобы распечатать для себя копию письма, я обнаружила, что исписала больше десяти страниц.
В понедельник я явилась на работу. Первым делом я планировала заглянуть к Джеральдине Вудс и еще раз принести извинения, уже лично. Но, войдя в ее кабинет, я сразу поняла: что-то случилось… точнее, над моей головой нависли грозовые тучи.
— Рада, что вы сразу зашли, Джейн, — сказала она, — потому что я собиралась вызвать вас, как только появитесь.
— Что случилось? — спросила я.
— А вы не знаете, что случилось? Вы до такой степени не отвечаете за свои действия, что сами не заметили, как написали и отправили Шарлотте Плейнфилд длинное и, будем откровенны, весьма неуравновешенное электронное письмо…
Идиотка, идиотка, идиотка…
— Если позволите объяснить… — начала я.
Джеральдина подняла руку:
— Не нужно, в этом нет необходимости, так как решение по этому вопросу уже принято.
— Но, прежде чем меня уволить, должны же вы выслушать, что я скажу в свою защиту…
— Мы вас не увольняем, Джейн. Мы отправляем вас в отпуск по состоянию здоровья. Точнее, три месяца отпуска с сохранением полного жалованья… и если за это время вы согласитесь сходить на прием к государственному психиатру и пройти тот курс лечения, который он (или она) порекомендует, мы с радостью примем вас обратно после выправления ситуации.
— А если я не соглашусь?
— Пожалуйста, не выбирайте этот путь, Джейн. Мы все к вам искренне привязались. Мы все знаем, через что вам пришлось пройти и как тяжело до сих пор дается вам каждый божий день. Здесь вы окружены людьми, которые за вас переживают. Мне бы хотелось, чтобы вы это знали. — С этим словами она подняла телефонную трубку. — А сейчас я должна позвонить сержанту Кларку и сообщить, что вы здесь. Шарлотта Плейнфилд связалась с ним по поводу вашего письма, но не затем, чтобы пожаловаться, скорее она хотела уточнить некоторые моменты, описанные вами. Тогда сержант попросил переслать текст ему, что и было сделано.