Основа зороастризма: единство благих мыслей, дел, слов. Этот категорический императив приносил ощутимые результаты. Римляне свидетельствуют, что парфяне хорошо обращались с пленными, беглецами, держали данное слово, были верны обязательствам.
Геродот писал, что зороастрийцы «очень почитают реки. Они не мочатся, не плюют и не моют в них рук и никому не позволяют этого делать». У ранних зороастрийцев не было храмов, Храм для них — природа. Зороастриец обязан был хранить огонь, воду, металлы чистыми, землю — неоскверненной и плодородной, деревья и растения — хорошо ухоженными. Они почитали огонь; у огней были имена. Огонь дозволялось кормить лишь чистыми дровами. Сжигать какую-либо дрянь было немыслимо, кощунственно. Прежде чем вымыть загрязненные руки, следовало очистить их песком, коровьей мочой. Это трепетное отношение к земле, огню, воде по-детски трогательно… и невозможно в наш век.
Но, как водится, священники замордовали паству поборами, усложнившимися ритуалами, запятнали себя кровью служителей из конкурирующих фирм-посредников: иудаистов и христиан. И под ударами приверженцев новой религии — ислама — зороастризм пал.
Но еще можно зажечь костер над чистым ручьем, кое-где они сохранились, чистые ручьи. И приводить в порядок мысли о земле, о воздухе… Заратуштра две с половиной тысячи лет назад уже все понял, решил. А мы никак не поймем.
Прочел «Мерсье и Камье» Беккета. Он любил стариков — в угоду Шпенглеру с его «Закатом»! Но любопытно, что ему удавалось очень хорошо показывать на примере всяких нелепых действий этих самых стариков соединение несоединимого. Но соединенного. Короче, борьбу духа и плоти, духа и материи.
В старости появляется некий люфт. Можно сказать: двойной люфт: души в человеке, в теле и человека в мире. Второе чувствуется с самого рождения, а первое наступает со временем. Вдруг выясняется, что одно, другое и третье плохо подогнаны, разболтаны. Вместе с болезненными и трагическими ощущениями это дает и некоторое преимущество. Человек, не укрепленный в мире, чувствует и видит больше. Правда, что именно он видит? И приносит ли ему это радость?
Анисимов в книге «Религия эвенков» пишет, что эвенк разговаривает с огнем: подкладывает в очаг тонко наколотые дрова и сидит, продумывая то, что его сейчас интересует, или даже проговаривая. И — прислушивается.
Для человека, привыкшего к тихому шипению газовой горелки, костер производит грубые звуки, что тут понимать? А у эвенка — в огне музыка. Ну, в любом случае, голос, — и вовсе не однообразный. Послушав огонь, эвенк принимает решение.
Генри Торо: «В огне всегда можно увидеть чье-то лицо».
— А я только что у Капоте прочел о сокрытых городах, «завернуты в коробки под елкой»: Венеция, Фес, а самый потаенный Новый Орлеан. Потаенный — это его слово. Вот и в этом городе всегда что-то новое приоткрывается. В «неподвижных» городах (как Венеция) только и открывать новое, новое в старом. В «подвижных» (как Москва или НЙ) новое (новое новое) на тебя само накатывается, но ты его не открываешь, только чертыхаешься.
— Интересная классификация. Мне Смоленск представляется городом линий. А линии, по-моему, есть в любом городе. В Москве я точно на них попадал. И тогда движешься как трамвай — слепо, никуда не сворачивая. И даже взбираясь куда-то повыше, как у Гумилева.
— Да, помню, ты уже как-то говорил про линии, я так тоже хожу-хожу по городу, а потом замечаю, что пролегла «линия». Ищу книгу рассказов Питера Хёга «Ночные рассказы» в русском переводе — у тебя нет?
— О линиях рассуждает философ Подорога в «Метафизике пространства», говорит об особом стиле мышления — линиями: у Хайдеггера — линия складки, у Ницше — линия танца, космическая, Киркегор — каскадная, прерывистая, линия веры. У линии есть ритм, она связывает гетерогенные точки. Есть линия произведения. Мировая линия, создающая эффект нового измерения бытия: мир. линией двухмерного будет трехмерное, трехмерного — четырехмерное. И, наконец, это сила проходящая через запястье китайского художника, то, что в Китае называлось Единой чертой. Без нее мертв пейзаж…И мертв город, подумалось и мне, с этого все и началось. Книгу выслал.
— Спасибо за книгу, получил. Здесь этажи уровней абстрагирования. Можно предложить: линия прозы — поэзия; линия поэзии — музыка; линия музыки — тишина. А вот линией чего является проза?.. Линией событий.
— Отличная иерархия линий, Виктор. И смерть, наверное, линия жизни.
— Тогда Бог — линия смерти.
— Но — такова логика линий.
Сезанн уверяет, что мир неколебим, солнце является по расписанию, пинии дают свет и аромат, гора многообразна в своих ипостасях, но по сути едина, и даже древний акведук простоит еще долго.
Очень просто, говорят эвенки, надо дождаться восхода луны. Дело в том, что луна — ее зеркало. И, взглянув на нее, можно обнаружить темный силуэт горбатой старушки с мешочком. Это и есть хозяйка — энекан буга. Точнее — ее отображение на выпуклом гигантском зеркале, побитом изрядно метеоритами. В мешочке у нее шерстинки-души оленей, изюбрей, уток. Понравишься ей — пошлет удачу на охоте. Нет — пиши пропало.
Что мне запомнилось после вчерашней вечерней длинной прогулки по черным моросящим улочкам в лужах и голых деревьях, с редкими фонарями и быстрыми прохожими, бродячими собаками? Белый квадрат. Отреставрированную церковь Авраамиева монастыря начали белить.
Борхес, рассуждая о новаторстве в литературе, приходит к выводу о пределе и сравнивает литературу с шахматной игрой. Да, законы восприятия не изменились со времен «Одиссеи» и разве смог их разрушить тот же Джойс? В потоке сознания есть русло, ось, ее-то и нащупывает читатель, вычерчивает маршрут-путь. Только и есть любовь, путь и безбрежная смерть.
В ранце каждого солдата должна быть «Бхагавадгита». Волна пацифизма накрывает главного героя предстоящего сражения: Арджуну. «Не буду сражаться», — говорит он. Будешь, ибо ты воин — кшатрий, примерно так отвечает полководцу его колесничий и по совместительству бог — Кришна. Не бери в голову, чужое бремя — оставь. Свой долг превыше всех остальных, главное исполнять его бескорыстно.
Да, но что, если этот ранец на плечах солдата третьего рейха? Что говорил бы этот сиятельный возничий офицеру СС? Смог бы он пропеть свою «Песнь Господа» под небесами, серыми от пепла печей?
Наверное, да.
И не отверг бы его ужаснувшийся Арджуна?
Наверное, нет.
Набрел в солнечный и заснеженный день на заросли шиповника неподалеку от Днепра и сразу подумал о Поднебесной. Условный рефлекс. Обычно летом, едва зацветает шиповник, достаю с полки какую-нибудь книжку со стихами Ли Бо, Тао Юаньмина, Ван Вэя или даосскими притчами. Эта традиция как-то установилась и продолжается уже больше двадцати лет. Наверное, все дело в том, что на обложке первой книги со стихами эпохи Тан — золотым веком китайской поэзии — купленной в командировке в одном сельском магазинчике, чернеют розы. Шиповник принадлежит к этому семейству. Правда, он прост и неказист, особенно днепровский шиповник. А благоухает свежо и тонко. «Одет в рубище, но за пазухой нефрит», — даосская поговорка как будто про него.
«В заплатанной одежде из грубого холста, в сандалиях, подвязанных веревкой, Чжуанцзы проходил мимо царя Вэй.
— Как очутились Вы, Преждерожденный, в столь стесненном положении? — спросил государь.
— Это не стесненное положение, а бедность, — ответил Чжуанцзы. — Убогая одежда, стоптанная обувь, это бедность, а не стесненное положение. Стеснен тот муж, который, обладая естественными свойствами, не может их проявить»[3].
Чжуан Чжоу, или Чжуанцзы, всячески славил в своем трактате бедность, за тысячу с лишним лет до беднячка Франциска Ассизского. Эти двое хорошо поняли бы друг друга. Один был автором книги, которая еще называется так: «Истинный Канон Страны Южных Цветов», книга другого — «Цветочки Святого Франциска». Правда, сам Франциск не был ее автором. Но и с «Истинным Каноном», или «Чжуанцзы», почти такая же история, исследователи только восемь из тридцати трех глав приписывают самому Чжуан Чжоу. Впрочем, по основному вопросу даос, живший в четвертом веке до нашей эры, и святой, читавший проповеди цветам и птицам в одиннадцатом веке, все-таки разошлись бы. Чжуан Чжоу даже считают ранним материалистом. Действительно, дао — «матерь вещей», исток и причина всего. Чем не материя?
Дао — плавильная печь, где одно перетекает в другое. Древнекитайский мыслитель был заворожен зрелищем этих превращений. «Всё в Поднебесной то погружается, то всплывает, не остается одним и тем же на всю жизнь. Жара и холод, четыре времени года, сменяя друг друга, соблюдают свой порядок. Смутно, то ли существуя, то ли нет, скользят чудесные, не оформляясь». И ему легко было вообразить, что на самом деле он снится бабочке.
Сполохи алых плодов в зарослях шиповника и были похожи на блики печные. А вообще эти заросли напоминали какой-то сад. И я снова подумал о Чжуан Чжоу. Исследователи сообщают, что некоторое время он служил смотрителем сада. Правда, это был сад лаковых деревьев, а по другим сведениям — шелковичная роща.
Синолог Торчинов называл Чжуан Чжоу экзистенциальным мыслителем, вещество жизни для него важнее логики. Он скитался по всей Поднебесной на крыльях интуиции. Оружием его была метафора. Один царь полюбил фехтование в ущерб делам и людям: на ристалищах гибли десятки и сотни удальцов. Наследник пригласил Чжуан Чжоу и попросил его о помощи, но предупредил, что в обычном платье к царю нельзя являться, надо выглядеть, как фехтовальщик. И вот философ в костюме фехтовальщика предстал пред государем. Тот ждал его с клинком в руке. Тут же спросил, каково его искусство? Чжуан Чжоу спокойно и веско отвечал, что разит всех направо и налево и не оставляет в живых ни одного путника. Государь очень обрадовался. Наступил день состязаний, во время которых было убито и искалечено более шестидесяти человек. Из победителей отобрали нескольких и позвали философа. И он продемонстрировал искусство владения мечом Сына Неба, как сам его называл. Это была маленькая географическая поэма. В ножнах этого меча помещались времена года и варвары; в перевязи — море, в портупее — гора, ну и лезвие его простиралось на много верст; мечом можно было рассекать плывущие облака и разрезать земные веси.