Ночь. До сих пор не помню, что я чувствовала. Не помню, как плакала или стонала от сильной боли. Я вообще не помню боль. Но помню напуганные глаза мамы. Помню, как она меня одела в зимнее пальтишко, натянула на голову мохнатую шапочку с пятнышками, как у леопарда, и затянула на макушке резинкой. Укутала сверху в одеяльце: когда на улице было очень холодно, мама всегда поверх зимней одежды кутала меня в одеяльце, как и тогда. Она посадила меня на санки и побежала со мной в больницу. Она тянула санки за веревочку, я же болталась сзади. Сил держаться у меня не было, и я то и дело падала в снег на поворотах. Наверное, мама сильно волновалась. Хотела быстрее добежать до пункта скорой помощи, который был в семи минутах ходьбы от нашего дома.
И вот мы стоим в приемном покое. Мама объясняет, что произошло. После она меня раздела, посадила напротив женщины в белом халате. Та попросила посмотреть на мою ручку. Я доверчиво протянула. Но спустя пару секунд с ревом отдернула. На подушечке безымянного пальчика проступила капелька крови.
– Так нужно, чтобы узнать, почему у тебя болит животик, – серьезно сказала она и, ласково поглаживая мой кулачок, разжала его и с помощью специальной трубочки стала собирать бордовую жидкость в пробирку.
Хорошо помню палату, в которую мы вошли с мамой. Присели на ту койку, что стояла у самого окна. Мама попросила меня подождать немного, а сама ушла. В моей голове началась паника. А вдруг мама больше никогда-никогда не придет? Может быть, я плохо себя вела, и она решила меня отдать. Я заплакала.
То, что происходило в тот момент, пока я плакала одна в палате, я узнала спустя несколько лет уже со слов мамы.
Когда она привезла меня в больницу, меня осмотрели и поставили диагноз – аппендицит. Мне предстояла операция. Мама ушла заполнять документы и пообщаться с хирургом. Каково же было ее изумление, когда она увидела перед собой пьяного, со слегка трясущимися руками мужчину. Амбре удушающего перегара вызвало приступ тошноты и скачок давления. Ей стало дурно.
Мама – совершенно не истеричная женщина. Я даже ни разу в детстве не слышала, как она ругалась с папой. Все эмоции она всегда держала в себе. Зато вволю отдавалась слезам во время просмотра сериалов.
Но в тот вечер в кабинете врача она устроила настоящую истерику. На весь райцентр было всего два хирурга. Каждый – на вес золота. И на то, что один из них время от времени приходит на операции подшофе, закрывали глаза.
– У Малинина выходной, – сообщили маме. – Сейчас ночь, и он, наверное, спит. Вряд ли мы сможем до него дозвониться.
До сих пор не понимаю, как, но его нашли. Он приехал и прооперировал меня.
…Пока я была одна в палате, ко мне вошла женщина в белом халате.
– Хочешь поиграть со мной в доктора?
Я подняла на нее заплаканные глаза и кивнула.
Мы вышли из палаты и долго, как мне казалось, шагали по длинному коридору. Потом зашли в какой-то кабинет. В нос резко ударил запах лекарств.
– Смотри, сколько у меня красивых коробочек. Хочешь поиграть?
Я уже внимательно разглядывала их.
– Мне нужно поставить тебе укольчик. Он как комарик тебя укусит. Не больно будет.
– Не хочу укольчик.
– А я тебе все эти коробочки подарю, а еще рыбку, – она была сделана из трубочек от капельницы. – И вот этот шприц для куколки.
– Хорошо, – сдалась я.
Было больно. Я плакала с досады. А потом… я больше ничего не помню. Подействовал наркоз.
Глаза я открыла уже в палате. Я попыталась пошевелить ногами, но не чувствовала их. Скорее всего, наркоз еще действовал.
Лежала, не вставая, я несколько дней, это время показалось мне тогда почти вечностью. Ко мне часто прибегал тот мальчик – назовем его Рома; я не помню, как его звали. Рассказывал забавные истории, а я хохотала.
Как-то, пока мамы не было в палате, ко мне зашла медсестра.
– А ты почему еще лежишь? Тебе расхаживаться надо. Одевайся быстро и вставай. Хотя бы по стеночке иди тихонько.
Я сняла со спинки кровати свое платьице, оделась. Осторожно, цепляясь за кровать, встала. Нормально я стояла, слабость просто была. Пошла по стеночке.
Вдруг в палату зашла мама. Испугалась.
– А ты почему встала?!
– Мне тетенька сказала, что надо ходить…
Мы с мамой лежали в больнице долго. Я быстро шла на поправку. Носилась по коридорам с Ромой. Научила его делать самолетики из бумаги и шапочку из газеты. Почему-то его никто никогда не навещал. И гостинцев никто не приносил. Мы его угощали. А он так по-свойски заходил в нашу палату, выдвигал ящички тумбочки, доставал яблоки, мандарины, грецкие орехи. Помню, как мы с ним просили маму наколоть нам орехов. Ели ядрышки по очереди.
Операцию мне тогда провели экстренно, и почему-то в ту ночь не оказалось косметических ниток. Зашивали меня обыкновенными. Швы сняли уже накануне выписки. Быстро все зажило. Но шрам остался – толщиной в сантиметр и длиной около пятнадцати. Какое-то время я боялась любой, даже не очень существенной, боли в животе. Во мне просыпался страх, что меня снова увезут в больницу. Но через год все прошло.
Теперь мне напоминает о тех событиях только шрам на животе.
Бедность
У меня фобия бедности. Недавно я очень остро, до дрожи в коленках это почувствовала. Закончился стиральный порошок. А я привыкла к одному, который обычно и беру. И вот я зашла в магазин, собралась взять его с полки и бросила взгляд на ценник. Стою и смотрю на него в шоке. Почти в два раза выросла стоимость!
А я пару лет назад поймала себя на мысли, что перестала обращать внимание на ценник. Для меня это показатель сытости. Но как быстро выбивает из колеи подобная ситуация. На весь вечер я погрузилась в тяжелые размышления.
Я бывала за чертой бедности.
Часто вспоминаю 90-е, свое детство. Но мы в этот период не голодали. Жили в селе, выращивали свои овощи, держали кур, поросят, корову. Мама сама пекла хлеб, взбивала масло и даже плавила домашний сыр. Разве что надеть было нечего в школу, могла год проходить в свитере с заплатками на локтях. Но в остальном, спасибо родителям, мы не нуждались. Хоть на море ни разу и не съездили.
Но те, кто читает меня недавно, не знают, что почти пять лет мы с мужем и маленькой дочкой прожили в домике у огорода. Въехали туда летом, когда не было потолка, печки, а вместо двери и окон – зияющие дыры.
За лето мы все сделали. И зиму готовы были встречать во всеоружии… но без воды. В октябре отключили времянку, и наш доступ к жизненно необходимому ресурсу закончился. Я ходила на колонку в частном секторе. Поскольку маленькую Стасю деть было некуда, ходили вместе.
А где был в это время муж?
Он бурил скважину во дворе нашего дома. Вручную. Коловоротом. Это такая металлическая палка с поперечной перекладиной вместо ручки и буром на конце. Чем глубже идешь, тем длиннее палку нужно насадить.
Честно говоря, я думала в тот момент, что это бредовая затея и никакой воды мы не найдем, а он просто тешит себя надеждой, чтобы не погрузиться в яму отчаяния.
Но однажды я пришла домой, а он выбегает мне навстречу, смотрит на меня безумными глазами и орет:
– Вода! Мы нашли воду.
Воду нашли на глубине в шестнадцать метров. Я даже плакать от счастья не могла – так сильно устала от ожидания и от физического труда.
Первое время я часто писала в своем блоге про жизнь в огородном массиве. Там было много разных моментов – и хороших, и плохих. Я вспоминала их со слезами на глазах. Когда из еды – одна картошка, а температура воздуха зимой в садовом домике опускается по утрам до 7-10 градусов, сложно вспоминать то время без слез. Дочка от перепада температур часто болела. Денег на лекарства не хватало. А я сначала была студенткой, а после – молодым специалистом. Доход мизерный.
Спустя годы я как-то отпустила те времена. Они остались в прошлом, но наградили множеством поучительных историй.
Не вспоминать про огород – второй признак сытости. И я правда давно не вспоминала. Как будто это все было не со мной. А вчера весь вечер об этом думала, испытывая страх. Вообще эти жизненные сложности закалили и оставили неизгладимый след на моем психологическом состоянии, сказавшись, например, на отношении к деньгам и взрастив фобию бедности. Но они также закрепили и правило: в любой сложной ситуации я не сдаюсь, а ищу выход. И на этот раз мы справимся!
Жить
Вода попадала в рот, нос, уши. Я отчаянно размахивала руками, пытаясь хоть за что-то ухватиться. Как только голову скрывала холодная река, я делала яростные выпады вперед, чтобы захватить воздух.
Мне одиннадцать лет. Я в весенней вышедшей из берегов реке. Тону. Рядом никого. Как же мне страшно. Почему-то говорят, что в такие моменты вся жизнь проносится перед глазами. Ну какая жизнь может пронестись в голове одиннадцатилетнего ребенка? Жизни-то еще особо не было. Внутри только дикий, всепоглощающий ужас: мама, мамочка, ты где?
Мы с подружкой поссорились. У нее была странная привычка – в такие моменты она переставала со мной разговаривать. Совсем. Могла идти рядом, насупившись, и молчать. Не отвечать на мои расспросы, шутки, убеждения заговорить. Полное игнорирование любых моих попыток.
Это была весна. Конец марта. Солнце припекало, но было еще холодно и снег растаял только проталинами. Взрослые девчонки позвали нас за реку (мы жили в селе, рядом с сосняком и небольшой речушкой, метра три в ширину). Там они соорудили сетку на поляне – получилась волейбольная площадка. Чтобы дойти до цивильного мостика, нам пришлось пойти в обход. Проводить время со старшими нам быстро надоело – в волейбол мы играть не умели, просто наблюдали. Пошли домой. Подружка – первая, я за ней. Чтобы не обходить такое расстояние, она пошла по другому пути. Мы отошли от поляны – на этот раз не так далеко. Реку преграждали полусгнившие доски, накиданные друг на друга. Летом мы спокойно проходили в этом месте. Подруга, перескакивая с доски на доску, быстро оказалась на другом берегу. Я двинулась следом за ней. Но вдруг гнилые доски предательски провалились подо мной, и я бухнулась в воду с головой. Река разлилась и оказалась гораздо глубже, чем я думала. А я не умею плавать, совсем. Я пыталась ухватиться за плавающие рядом доски и коряги, а они ни за что не цеплялись. Полная невесомость.