Манойловы просятся к ним переночевать, им не отказывают. Совершенно незнакомые люди встречают пострадавших очень гостеприимно. Дети засыпают быстро, а взрослые еще долго не могут сомкнуть глаз. То и дело от взрывов громко хлопает железная дверь, а небо озаряется ярким свечением.
Не раз на севере Елене приходилось видеть подобное, правда, мирное свечение – знаменитое северное сияние, переливающееся всеми цветами радуги. В условиях «скупой» природы, мерзлой почвы, среди карликовых худощавых деревьев это явление казалось экстраординарным. Впервые Елена смотрела на яркие небесные переливы, открыв рот. Но уже спустя год оно для нее стало обыденным. В Архангельской области Елена с мамой прожили четыре года. Затем потянуло на родину, в Ижевск. В третий класс девочка пошла уже в Удмуртии, поступила в лингвистический лицей.
3 июня. 8.00. Наступает утро. Взрывы все так же слышны. В новостях уже можно услышать объективную информацию. К тушению пожара приступает авиация МЧС России – только самолеты могли безопасно подобраться к очагам горения.
– Я всю ночь звонила в администрацию Малой Пурги, спрашивала, как там… Мне отвечали, что стекла летают, кровли срывает и выбивает дверные косяки. А так ничего, не горим. Еле дождались утра и поехали назад – проверить почтовое отделение, где я была начальником. Зрелище было устрашающее: все стекла разбиты, двери перекошены, косяки выбиты. Зрелище из фильма ужасов! Прошла по стеклам – везде на полу товары, открытки. Проверила деньги – все на месте.
Вокруг здания ходила вневедомственная охрана, так как уже вовсю орудовали мародеры.
Не пускали никого. Сотрудников в том числе. Некоторые же патриоты с утра – на работу. А там – охрана. Им удивляются: неужели взрывов не слышали? Слышали, но ведь рабочий день!
Интенсивность взрывов уменьшается с каждым часом.
Когда все успокоилось, Лена наконец-то вместе со своей семьей уехала в Ижевск к маме. Выезжали какими-то окольными путями. Два дня жили в городе, отходили от стресса, а потом вернулись домой.
Портретная зарисовка
Много лет назад в художественной школе мне дали задание нарисовать портрет бабушки. До этого мне не приходилось изображать пожилых людей, поэтому я подошла к своей (она жила с нами после перенесенного ею инсульта), чтобы сделать несколько зарисовок с натуры.
– Бабушка, можно я тебя нарисую? – спросила я. Но уговорить ее оказалось не так-то просто! Она была человеком суеверным, не любила фотографироваться и уж тем более – позировать перед художником, хоть и совсем юным: ей казалось, что так ее могут сглазить дурные люди. Но после долгих просьб и объяснений она все же согласилась.
Наконец-то у меня в руках альбом и карандаш. Я пристально посмотрела на бабушку. Что же это за женщина, какая она?
В свои семьдесят с хвостиком она выглядела столетней старухой. Глубокие морщины-канавки избороздили все ее лицо. Прежде голубые глаза выцвели и превратились в серые, белки пожелтели, а в уголках глаз скопились мутные слезинки. Рыхлый, в ямочках-порах, нос по форме напоминал сливу. Бесцветные губы сжались и растрескались оттого, что она их постоянно облизывала.
Бабушку коротко подстригли, «под мальчика». Раньше у нее были длинные волосы, она заплетала их в две косы, скручивая их друг с другом, и закрепляла у основания затылка. Но после инсульта парализовало правую часть тела. Бабушка не могла поднять руку к голове, чтобы причесаться, поэтому попросила обрезать ей волосы. Жанна, моя двоюродная сестра, сделала ей модельную прическу. Я предлагала бабушке покрасить ее седые волосы, но та, улыбнувшись, сказала:
– Зачем? Я ведь старуха…
…Старушка молча сидела на кровати и, задумавшись о чем-то, смотрела в пустоту. А я, глядя на нее, торопливо наносила штрихи на белый лист.
Что же время с людьми делает?! Бабушка была невысокого роста. С возрастом она сгорбилась, голова втянулась в плечи, и от этого она казалась еще меньше. Из-за болезни она сильно похудела: у нее безобразно выпирали кости на руках и ногах. Кожа на ладонях погрубела от мозолей. Не пожалело ее время. Я заметила, что в деревнях женщины стареют раньше – и от тяжелого труда, и оттого, что со скотиной постоянно приходится возиться.
Бабушка рано начала работать. Ей было пятнадцать лет… говорила, что мечтала стать учительницей, ей уже купили книжки в школу. А тут война – отца на фронт забрали, старшую сестру Анну отправили на железную дорогу работать, мать была тяжело больна. Вот и осталась бабушка в семье за старшую, а семья была большая. Целыми днями в колхозе работала, да еще и все хозяйство сама в доме вела. Вскоре похоронка пришла…
– Тятьку убили! – жалобно всхлипывала бабушка, вспоминая о том времени.
Она мало говорила, редко что-то рассказывала и эмоций практически никаких не проявляла. Но, заговорив о войне, об отце, плакала. Странно было смотреть, как по этому желтому морщинистому спокойному лицу стекали слезы. Она преображалась: в глазах появлялся блеск, причиной которого были и любовь, не потушенная временем, и боль за то, что война уничтожила все ее мечты и надежды. Лишь в те минуты я и видела ее слезы: тихая маленькая старушка держала эмоции в себе.
…Совсем немного заштриховать осталось: руки, сжатые на коленях, ноги, по-старчески подобранные, складки на ее платье. Когда-то красивое, теперь оно выцвело, пожелтело. Мама говорит: бабушка любила раньше наряжаться и до копейки помнила, что сколько стоило. Эта ее черта не о жадности говорит, а скорее о том, что всю жизнь в бедности всему счет вела. Даже крошкам хлебным: все со стола собирала.
– Бабуль, о чем думаешь? – спросила я, увидев, что она бессмысленно смотрит в одну и ту же точку.
– Почему вы меня домой не пускаете?
Упрямая! Она постоянно в деревню к себе просилась. Когда ее к нам парализованную привезли, она же совсем на ноги не вставала. Но тоска по дому была такая, что ходить заново училась. А однажды, когда в квартире никого не было, совсем ушла… куда, зная ее характер, мы догадались. Думали, что по дороге в деревню, которая в пяти километрах от нашего села, перехватим: бабушка ходила медленно, прихрамывая. Но мы дошли до самого ее дома. Из трубы шел дым… еле-еле уговорили бабушку пойти домой с нами. Хорошо, что санки взяли: идти самой обратно у нее уже не было сил.
…Осталось только тень положить – и готова моя зарисовка. Полного сходства не получилось: опыта маловато. Бабушка, посмотрев на мою работу, сказала, что красиво, и грустно заметила:
– Какая я старуха…
…Умирала она долго. Сама мучилась и мучила близких, даже не осознавая этого.
Теперь бабушки уже нет в живых. Фотографий от нее осталось мало… а у меня среди рисунков до сих пор хранится та самая зарисовка.
Оккупантка
Я еду в старой бежевой «шестерке». Рядом со мной женщина, которая без умолку болтает и которую я вижу впервые. Мы едем в неизвестном мне направлении. В деревню, название которой я даже не запомнила. «Ну какой черт меня дернул согласиться на эту авантюру, – рассуждаю я мысленно. – Увезут меня куда-нибудь, и сгину я. Поминай как звали».
…В тот день в нашу редакцию позвонила женщина и рассказала, что ее бабушка в 1941 году жила в Минской области, в Белоруссии, где попала в оккупацию, и может рассказать о тех днях в деталях. Вы можете представить, что происходит с журналистом, когда он слышит такие слова? Мои глаза заискрились, а в голове пульсировала мысль: «Это будет сенсация».
– Только моя бабушка не здесь живет, не в городе. До нее далеко ехать.
Я, задумавшись, помолчала.
– Не переживайте, я сама вас отвезу.
…Мы едем уже больше часа. Душно. В машине стоит неприятный спертый запах. Я же с детства мучаюсь «морской болезнью» и держусь из последних сил. Поехала, называется, за сенсацией. Я ж еще начинающий журналист – и в такую даль поперлась. Но вот мы въезжаем в какую-то деревню, и буквально через пару минут оказываемся у ворот деревянного с почерневшим от времени брусом дома. Я вхожу в большую просторную комнату. За столом сидит пожилая женщина в сиреневом платье в мелкий цветочек. Совсем седая, в глазах застыли мутные слезинки.
– Здравствуйте! Я бы хотела взять у вас интервью.
– Хорошо, я готова, – произносит она хрипловатым, глубоким по тембру голосом.
Я дрожащими от волнения пальцами нажимаю на кнопку «rec» на диктофоне.
– Мы тогда жили с мамой вдвоем, – начинает свой монолог женщина. – Потом приехала моя сестра Ольга из Борисова. Она там на заводе работала. Вот в таком составе и застала нас война.
…Надежда Прохоровна Салаш в 1941 году жила в Минской области. Ей было всего 14 лет. В тот день, 22 июня, ее мама ездила в сельсовет за пять километров от деревни. Вернулась домой и сказала взволнованно: «Детки, детки, война началась».
Уже к вечеру немецкие самолеты стали летать совсем низко (семья жила неподалеку от границы). Где-то совсем рядом разрывались снаряды, повсюду слышались выстрелы. Надя с Олей и мамой – сразу в подполье, там и прятались от бомбежки.
Когда пришли немцы, они вскрыли все базы и заявили: «Русь, берите, кому чего надо». А чего людям-то надо? Продукты разве что. Мама девочек пошла за провиантом – почти 30 километров до станции. Первый раз вернулась с мукой и нитками. Второй раз собралась. Девчонки ревели в голос, не хотели отпускать свою мамочку. Страшно. Идти надо было по шоссейной дороге, а кругом бомбили. Но женщина все же пошла…
…Надежда Прохоровна глубоко вздохнула. Замолчала. Часы громко тикали в наступившей тишине. Вдруг она подняла на меня лицо и пристально так посмотрела, как будто сквозь меня. Вспоминала что-то.
– Мы с Ольгой остались одни. Намешали теста, блины печь решили. Я у окошка сидела, вязала крючком кружева. Ольга печь истопила. Только успела один блин на сковородку залить, а я ей кричу: «Немцы идут!»
…Немцы вошли в дом с автоматами наперевес. Девочки вскочили и встали, как вкопанные, с белыми от страха лицами. Один немец махнул рукой на печь: