Звали его Хуан Ведомир, и по общему мнению, его обязанностью было защищать наши интересы в Альтее. То, что он использовал возможность и создал собственную империю, было допустимым; по нашим сведениям, порт и рынок он держал под справедливым контролем, а по более ранним данным, он пользовался некоторой популярностью, хотя постоянное присутствие его охраны показывало, что так было не всегда.
Но не слишкомли он мягок? Реджинальд задался этим вопросом и провел расследование, в результате которого выяснилось, что отступление Ведомира от взглядов тамплиеров было настолько полным, что равнялось предательству. А предателей в Ордене мы не терпим. Меня направили в Альтею. Я проследил за ним. И прошлым вечером я прихватил с собой сыр, покинул мое пристанище в последний раз и по мощеным улицам добрался до его виллы.
— Кто? — спросил охранник, открывший дверь.
— У меня есть сыр, — сказал я.
— Это и отсюда ясно, по запаху, — ответил он.
— Я надеюсь уговорить сеньора Ведомира, чтобы он позволил мне торговать им на базаре.
Нос его сморщился.
— Сеньор Ведомир занят тем, что привлекает клиентов на рынок, а не отваживает их.
— Возможно, что те, у кого вкус более взыскателен, не согласились бы, сеньор?
Охранник прищурился.
— У вас акцент. Откуда вы?
Он был первым, кто усомнился в моем испанском подданстве.
— Я родом из Республики Генуя, — улыбнулся я, — и сыр у нас является лучшей статьей экспорта.
— Вашему сыру придется постараться, чтобы вытеснить сыр Варелы.
Я продолжал улыбаться.
— Я уверен, что он постарается. И надеюсь, что сеньор Ведомир решит так же.
Он выглядел озадаченным, но посторонился и впустил меня в широкий вестибюль, в котором, несмотря на теплый вечер, было прохладно, почти холодно, и пустовато: два стула и стол, на котором лежало несколько карт. Я присмотрелся. Это был пикет, и меня это порадовало, потому что пикет — игра для двоих, а значит, охранников здесь больше нет.
Первый охранник жестом велел мне положить сверток с сыром на карточный стол, и я подчинился. Второй встал у него за спиной, положив руку на эфес шпаги, и смотрел, как его напарник проверяет, нет ли у меня оружия — хлопая меня по одежде, а потом обыскав мою наплечную сумку, в которой кроме нескольких монет и моего дневника он ничего не нашел. Меч я с собой не взял.
— Оружия у него нет, — сказал первый охранник, а второй кивнул. Первый указал на мой сыр.
— Как я понимаю, вы хотите, чтобы сеньор Ведомир попробовал его?
Я с готовностью закивал головой.
— А что, если его попробую я? — первый охранник пристально глядел на меня.
— Я рассчитывал, что все это достанется сеньору Ведомиру, — сказал я с подобострастной улыбкой.
Охранник фыркнул.
— Да тут целая прорва. А может, сам попробуешь?
Я запротестовал:
— Я ведь хотел, чтобы он весь.
Он взялся за эфес шпаги.
— Пробуй.
Я кивнул.
— О, да, сеньор, — сказал я, развернул сверток, отщипнул кусочек и съел.
Но он указал, чтобы я попробовал другой круг, и я попробовал, всем своим видом давая понять, какой это небесный вкус.
— Ну, раз уж он все равно открыт, — сказал я, — вы тоже можете попробовать.
Охранники переглянулись и наконец первый, с улыбкой, пошел к толстым дверям в конце коридора, постучал и вошел. Потом он появился снова и жестом пригласил меня в кабинет Ведомира.
В комнате было темно и душно от благовоний. Когда мы вошли, на низком потолке слегка колыхнулся шелк. Ведомир сидел к нам спиной, с распущенными длинными черными волосами, в ночном наряде, и писал что-то при свете свечи, стоявшей перед ним на столе.
— Прикажете остаться, сеньор Ведомир? — спросил охранник.
Ведомир не обернулся.
— Насколько я понял, наш гость не вооружен?
— Нет, сеньор, — сказал охранник, — хотя запах его сыра может разогнать целую армию.
— Для меня это благоухание, Кристиан, — рассмеялся Ведомир. — Пожалуйста, пусть гость пока посидит, я сейчас допишу.
Я сел на низенький стул возле погасшего камина, а он промокнул написанное и встал из-за стола, попутно прихватив с собой маленький ножик.
— Так вы говорите сыр? — его тонкие усики раздвинулись в улыбке, он подобрал свое одеяние и сел на такой же низенький стул напротив меня.
— Да, сеньор.
Он всмотрелся в меня.
— О! Мне сказали, что вы из Республики Генуя, но по говору вы англичанин.
От неожиданности я вздрогнул, но его широкая улыбка говорила, что опасаться мне нечего. По крайней мере пока.
— Вы правы, и мне хватало ловкости все это время скрывать мое подданство, — я все еще был поражен, — но вы разоблачили меня, сеньор.
— И видимо, я первый, потому что ваша голова до сих пор на плечах. А ведь наши страны воюют, не так ли?
— Вся Европа воюет, сеньор. И иногда я задаюсь вопросом: а знает ли кто-нибудь, кто с кем борется?
Ведомир усмехнулся, в его глазах запрыгали искорки.
— Вы лукавите, друг мой. Думаю, все мы знаем об обязательствах вашего короля Георга, равно как и о его притязаниях. Ваш британский флот считает, что он лучший в мире. Французы и испанцы, не говоря уже о шведах, не согласны. А англичанин в Испании сам распоряжается своей жизнью.
— Так значит, теперь мне придется опасаться за свою жизнь, сеньор?
— У меня в гостях? — он развел руками и губы его изогнулись в иронической улыбке. — Мне приятно сознавать, что я выше мелких забот королей, друг мой.
— Так кому же вы служите сеньор?
— Ну. жителям города, конечно.
— И кому же вы клялись, если не королю Фердинанду?
— Верховной власти, сеньор, — улыбнулся Ведомир, закрывая разговор, и обратился к свертку с сыром, который я положил на камин.
— Итак, — продолжил он, — прошу меня простить, я отвлекся. Вот этот сыр. Он из Республики Генуя или это английский сыр?
— Это мой сыр, сеньор. Мои сыры превосходны для всех, кто поднял свой флаг.
— Так он готов вытеснить Варелу?
— А может быть, нам торговать вместе?
— И что же? Тогда у меня будет несчастным Варела.
— Да, сеньор.
— Такое положение дел может не волновать вас, сеньор, но я-то буду терзаться каждый день. Ну что ж, позвольте его хотя бы попробовать, прежде чем он растает. Сделав вид, что мне жарко, я ослабил на шее шарф, а потом и вовсе снял его. Я украдкой сунул руку в заплечную сумку и нащупал дублон. Когда он отвернулся к сыру, я спрятал дублон в шарф.
В полумраке свечи блеснул нож, и Ведомир отрезал кусочек от первого сыра, попридержал его большим пальцем, обнюхал — хотя вряд ли в этом была необходимость, потому что я чувствовал запах даже со своего места — и отправил в рот. Задумчиво пожевал, глянул на меня и отрезал второй кусок.
— Хм, — сказал он чуть погодя. — Он не лучше сыра Варелы. На самом деле, он точно такой же, как сыр Варелы.
Он перестал улыбаться и лицо его потемнело. Я понял, что раскрыт.
— На самом деле, это и есть сыр Варелы.
Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но я движением кистей скрутил из шарфа удавку, прыгнул вперед со скрещенными руками и накинул удавку ему на шею.
Его рука с ножом взметнулась по дуге вверх, но движение вышло медленным, потому что он был захвачен врасплох, и ножик только хлестнул по шелку рядом с нашими головами, а я тем временем закрепил румаль[5], чтобы монета передавила горло, и оборвал его крик. Держа удавку одной рукой, я разоружил его, швырнул нож на подушку, а потом двумя руками затянул румальдо конца.
— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — спокойно сказал я и наклонился, чтобы заглянуть в его широко открытые выкаченные глаза. — Ты предал Орден тамплиеров. И поэтому приговорен к смерти.
Его рука тщетно пыталась царапнуть мне по глазам, но я отодвинул голову и смотрел, как мерно подрагивал шелк, пока жизнь уходила из него.
Когда все кончилось, я перенес тело на постель и, как меня и просили, забрал со стола его дневник. Он был открыт, и глаза мои ухватили несколько строчек: «Para ver de manera diferente, primero debemos pensar diferente»[6].
Я прочел еще раз и перевел старательно, как будто учил новый язык: «Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе».
Некоторое время я смотрел на страницу как в забытьи, потом резко захлопнул дневник и сунул его в сумку, заставив себя думать о делах. Смерть Ведомира до утра не обнаружат, а к этому времени я буду уже далеко, на пути в Прагу, и теперь мне есть о чем расспросить Реджинальда.
18 июня 1747 года
— Речь идет о твоей матери, Хэйтем.
Он стоял передо мной в подвале штаб-квартиры на Целетной улице. Он даже не удосужился одеться на пражский манер. Он нес свою английскость как знак почета: изящные и добротные белые чулки, черные бриджи, и конечно, парик, белый парик, пудра с которого сильно ос ыпалась на плечи сюртука. Его освещало пламя от высоких железных светильников, укрепленных на древках по обе стороны от него, а стены вокруг были так темны, что возле светильников дрожал бледный ореол. Обычно он стоял без напряжения, заложив руки за спину или опираясь на трость, но сегодня атмосфера была официальной.
— О матери?
— Да, Хэйтем.
Я подумал сначала, что она болеет, и тотчас же ощутил сильный прилив вины, почти до головокружения. Я неделями не писал ей; временами почти не вспоминал.
— Она умерла, Хэйтем, — сказал Реджинальд. — Неделю назад она упала. Сильно повредила спину, и я боюсь, что не выдержала этой травмы.
Я смотрел на него. Чувство безмерной вины исчезло, и вместо него пришла опустошенность, зияющий провал там, где должны быть какие-то эмоции.
— Сожалею, Хэйтем, — на его обветренном лице от сочувствия появились морщины, а глаза стали добрыми. — Твоя матушка была замечательной женщиной.
— Это правда, — сказал я.
— Мы сейчас же едем в Англию. Ты должен проститься.