— Глупо было бежать, — сказал Коннор. Он прижал возницу к дереву.
— Чт... что вам надо? — взмолился тот.
— Где Бенджамин Черч?
— Я не знаю. Мы ехали в лагерь, к северу отсюда. Там мы обычно разгружаемся.
Может, вы его там найд...
Он глянул на меня, словно в поисках поддержки, но я достал пистолет и выстрелил в него.
— Довольно, — сказал я. — Надо поторапливаться.
— Ты... зачем ты его убил? — воскликнул Коннор, стирая со своего лица кровь этого человека.
— Где лагерь, он уже сказал, — ответил я. — Зачем он еще нужен?
Пока мы шли к лошадям, я все думал: кем я выгляжу в его глазах? Чему я должен учить его? Хочу, чтобы он так же изломался и измучился, как я? Хочу наставить на истинный путь?
Погруженные каждый в свои мысли, мы ехали к лагерю, и как только над верхушками деревьев замаячил дымок, мы спешились, оставили лошадей и стали невидимо и неслышно пробираться меж деревьев. Скрытые в зарослях, лежа на животе, мы щурились в мою подзорную трубу, пытаясь вдалеке, за стволами и голыми ветками, как следует разглядеть людей в лагере, которые жались к кострам в надежде согреться. Коннор отправился разведать дорогу в лагерь, а я примостился поудобнее и понезаметнее и стал ждать.
По крайней мере, я так думал — думал, что меня не видно — пока шею мне не пощекотал мушкет и не раздались слова:
— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, что это у нас?
С проклятиями они поставили меня на ноги. Их было трое, и они радостно переглядывались оттого, что сцапали меня — они имели право радоваться, потому что подкрасться ко мне не так-то просто. Лет десять назад я бы услышал их за полмили и ускользнул бы. Десять лет назад я бы услышал их, притаился и разобрался бы со всеми. Двое наставили на меня мушкеты, а один шагнул вперед, нервно облизывая губы. С возгласом деланного изумления он снял с меня спрятанный клинок, потом шпагу, кинжал и пистолет. И только обезоружив меня, он позволил себе расслабиться и показать в ухмылке узенький оскал почерневших гнилых зубов. Правда, у меня оставалось еще одно тайное оружие: Коннор. Но, черт возьми, где его носит?
Гнилозубый стоял совсем рядом. Слава богу, он не слишком скрывал свои намерения, так что я успел увернуться от его колена, которым он въехал мне в пах, и я избежал настоящей сильной боли, но ему предложил думать иначе: я заорал, как ошпаренный, и хлопнулся на стылую землю, притворяясь обескураженным, чтобы выиграть время.
— Должно быть, янки-шпион[21], — сказал один из них. Он нагнулся, опираясь на мушкет, и разглядывал меня.
— Да нет. Он кое-что другое, — сказал первый и тоже нагнулся надо мной, пытающимся подняться на четвереньки. — Кое-что особенное. Верно ведь. Хэйтем?
Черч мне есепро тебя рассказал.
— Тогда ты явно плохо слушал, — сказал я.
— Ты не в том положении, чтобы угрожать, — зло сказал Гнилозубый.
— Да, вроде, нет, — спокойно сказал я.
— Вот как? — спросил Гнилозубый. — Убедить тебя в обратном? Ты когда-нибудь получал прикладом по зубам?
— Нет, но, похоже, ты можешь поделиться впечатлениями.
— Смотри-ка, он еще шутки шутит?
Я скользнул взглядом наверх, туда, где за их спинами, на дереве, как птичка на ветке, примостился Коннор — со спрятанным клинком наготове и предостерегающе прижатым к губам пальцем. Он ведь должен мастерски лазать по деревьям — не сомневаюсь, что этому он выучился у матери. Она и меня пыталась приобщить к этой премудрости. Но кроме нее самой так лазать по деревьям не смог бы никто.
Я понял, что Гнилозубый доживает последние секунды. Правда, он еще успел уязвить меня, саданув сапогом в челюсть, и я, кувыркнувшись, отлетел в ближайший кустарник.
Ну, теперь-то уж точно пора, Коннор, подумал я. Взгляд у меня туманился от боли, но зато я был вознагражден этим зрелищем: Коннор летит с дерева, занеся для удара вооруженную спрятанным клинком руку, и через миг окровавленная серебристая сталь объявляется во рту первого несчастного охранника. Пока я поднимался на ноги, он прикончил и двух остальных.
— Нью-Йорк, — сказал Коннор.
— Что это значит?
— Там Бенджамин.
— Ну, тогда и мы там.
26 января 1778 года
Нью-Йорк изменился со времени моего последнего приезда, а если говорить точнее: он сгорел. Великий пожар в сентябре семьдесят шестого начался в таверне Бойцовый Петух и уничтожил более пятисот домов, превратив около четверти города в безлюдное пепелище. В итоге англичане объявили город на военном положении. Дома горожан были реквизированы и переданы офицерам Британской армии; церкви превращены в тюрьмы, казармы и лазареты; и от этого казалось, будто сама душа города стала серой и тусклой. Нынче не что иное, как флаг Соединенного Королевства уныло свешивался с флагштоков на верхушках домов из оранжевого кирпича, и там, где прежде в городе царили деловитость и радостная суматоха — под его навесами, в галереях и под окнами домов — теперь были только грязь да рваная ветошь да копоть. Жизнь продолжалась, но горожане ходили, опустив носы в землю. Вид у них был понурый, движения заторможенные.
В такой обстановке разыскать Бенджамина оказалось нетрудно. Он был на старой пивоварне, на набережной.
— Надо бы управиться до рассвета, — предложил я несколько сгоряча.
— Ладно, — сказал Коннор. — Чем раньше припасы будут возвращены, тем лучше.
— Конечно. Не могу же я мешать твоей утопии. Иди за мной.
Мы пробежали по крышам и через несколько минут любовались видом Нью-Йорка, уходившего почти к горизонту — точно израненным воином в момент его боевой славы.
— Скажи мне вот что, — нарушил молчание Коннор. — Ты ведь мог убить меня при первой встрече — что тебя остановило?
Я бы мог позволить, чтобы тебя повесили, подумал я. Мог позволить Томасу убить тебя в тюрьме Брайдуэлл. Что меня тогда остановило? В чем причина? В том, что я стар? Сентиментален? Или просто тоскую по той жизни, которой у меня никогда не было?
Но все эти мысли я оставил при себе, и после краткого молчания отделался отговоркой:
— Любопытство. Еще вопросы есть?
— Что все-таки нужно тамплиерам?
— Порядок, — сказал я. — Цель. Путь к ней. Больше ничего. Это только твои приятели всё тщатся помешать нам болтовней о свободе. Когда-то ассасины ставили более разумную цель — мир.
— Свобода — это и есть мир, — убежденно сказал он.
— Нет. Свобода — это дверь в хаос. Ты только посмотри, что за революцию устроили твои дружки. Я стоял перед Континентальным конгрессом. Слушал, как они орут и топают. Всё во имя свободы. Но это лишь шум.
— Поэтому ты на стороне Ли?
— Он понимает, что нужно будущей нации куда лучше, чем олухи, которые уверяют, что представляют ее.
— А по-моему, ты просто завидуешь[22], — сказал он. — Люди сделали свой выбор и выбрали Вашингтона.
Ну вот опять. Я почти завидовал ему — его взгляду на мир: ясному и определенному. В его мире, казалось, нет места сомнениям. Если в конце концов он все-таки узнает о Вашингтоне всю правду (а если мой план удастся, это произойдет и скоро), его мир — и не только мир, но и чистый взгляд на мир — разлетится на куски. А вот тогда я бы ему не позавидовал.
— Люди ничего не выбирали, — вздохнул я. — Выбор сделала кучка привилегированных трусов, желавших только разбогатеть. Они собрались и приняли решение, которое их устроило. Они расписали его красивыми фразами, но правдой от этого оно не стало. Разница, Коннор — единственная разница между мной и теми, кому ты помогаешь — в том, что я не выдумываю страданий.
Он смотрел на меня. Не так давно я говорил себе самому, что мои слова на него не подействуют, и все-таки я попытался. Но, кажется, я был неправ — кажется, мои слова действовали.
Возле пивоварни выяснилось, что Коннору нужна маскировка — его ассасинский балахон несколько бросался в глаза. Он раздобыл чужой наряд, снова блеснув своими навыками, но и на этот раз я был скуп на похвалы. Так что вскоре мы снова стояли у ворот пивоварни, и над нами высились ее стены красного кирпича, и ее темные окна смотрели на нас неумолимо. За воротами виднелись бочки и телеги и еще охранники, шнырявшие туда-сюда. Бенджамин заменил большую часть тамплиеров собственной наемной гвардией; история повторяется, подумал я, вспомнив Брэддока. Я лишь надеялся, что Бенджамин не окажется таким же заговоренным от убийства, как Брэддок. Хотя это маловероятно. Я как-то не слишком верил в крупный калибр моего нынешнего противника.
Я вообще мало во что верил последнее время.
— Стоять! — из тени вышел охранник, разгоняя туман, курившийся на уровне наших лодыжек.
— Это частная собственность. Какое у вас тут дело?
Я слегка сдвинул шляпу, чтобы открыть свое лицо.
— Отец Понимания направляет нас, — сказал я, и вроде бы, его это устроило, хотя на Коннора он смотрел все еще с подозрением.
— Тебя я узнал, — сказал он, — а дикаря не знаю.
— Это мой сын, — сказал я и. с удивлением услышал нежность в собственном голосе.
И охранник, внимательней вглядевшись в Коннора, чуть насмешливо бросил мне:
— Вкусил лесных даров, я смотрю?
Я оставил его в живых. Пока. И просто улыбнулся в ответ.
— Ладно, проходите, — сказал он, и мы шагнули в арочные ворота на территорию пивоварни Смит и К°.
Мы быстро нырнули в один из отсеков с рядом дверей, ведших на склады и в конторские помещения. Я занялся замком ближайшей двери, а Коннор стоял на карауле и говорил.
— Тебе, должно быть, странно узнать о моем существовании, — сказал он.
— Мне тоже интересно, что говорила обо мне твоя мать, — ответил я, возясь с отмычкой. — Я часто думал, как могла бы сложиться наша жизнь, если бы я остался с ней. И совершенно безотчетно я спросил:
— Как она, кстати?
— Мертва, — сказал он. — Убита.
Благодаря Вашингтону, подумал я, но вслух сказал только: