Я встал к ним вполоборота и искоса быстро пробежал взглядом по столу, пытаясь приметить хоть что-нибудь, что пригодилось бы как свидетельство против Вашингтона.
— Британцы оставляют Филадельфию, — говорил Коннор. — Они идут на Нью-Йорк.
Вашингтон сосредоточенно кивнул. Хотя англичане и хозяйничали в Нью-Йорке, повстанцы контролировали целые районы города. Нью-Йорк имел для исхода войны решающее значение, и если англичане сумеют вырвать его из-под чужого контроля раз и навсегда, они получат весомое преимущество.
— Прекрасно, — сказал Вашингтон, чей набег за Делавэр с целью возвратить землю в Нью-Джерси, уже стал одним из переломных моментов в войне, — я двинусь в Монмут. Если мы разгромим их, это будет окончательный перелом.
Они беседовали, а я пытался прочитать документ, который Вашингтон подписал только что. Я дотянулся пальцами до бумаги и чуть повернул, чтобы читать было удобнее. И с тихим торжествующим возгласом я поднял ее и протянул им обоим.
— А это что?
Прервав разговор, Вашингтон обернулся и увидел, что у меня в руках.
— Частная переписка, — ощетинился он и двинулся было, чтобы отобрать документ, но я отдернул руку с бумагой и выступил из-за стола.
— Не сомневаюсь. Знаешь, о чем это письмо, Коннор?
Замешательство и недоверие появились на лице Коннора. У него шевельнулись губы, но он ничего не произнес, только переводил взгляд с меня на Вашингтона, а я продолжал:
— Похоже, твой друг отдает в нем приказ атаковать твою деревню. Причем «атаковать» — это мягко сказано. Скажите ему, генерал.
Вашингтон ответил с негодованием:
— Нам сообщили, что индейцы вступили в союз с англичанами. Я приказал положить этому конец.
— Сжечь их деревни и засолить землю. И перебить всех до единого, как следует из приказа.
Вот теперь я мог сказать Коннору правду.
— И это не впервые, — я смотрел на Вашингтона. — Не впервые. Расскажите ему, что было четырнадцать лет назад.
Несколько секунд в домике висела напряженная тишина. Снаружи доносился кухонный звон и лязг, слабый стук проезжавшей повозки, а из глубины лагеря — зычные команды сержанта и ритмичный треск от множества марширующих сапог. Вашингтон покраснел под взглядом Коннора и, наверное, проделал какие-то умозаключения, и до него дошло, о каких именно давних событиях идет речь. У него рот открывался и закрывался, но слов он не находил.
— Это было иное время, — с напором сказал он. Чарльз всегда характеризовал Вашингтона как нерешительного, мямлящего тугодума, и теперь, вот в эту минуту, я вполне понял, что он имел в виду.
— Семилетняя война, — сказал Вашингтон, как будто один этот факт сам собой мог объяснить все на свете.
Коннор застыл с невидящим взглядом, точно сильно о чем-то задумался и происходящее в домике его нисколько не касалось. Я шагнул к нему.
— Теперь видишь, сын, каков этот «великий человек», если его прижать? Он строит оправдания. Ищет виноватых. Он много чего делает, кроме одного— не берет на себя ответственность.
У Вашингтона кровь отхлынула от лица. Он потупил взгляд и буравил им пол, и вина его была очевидна.
Я пытался заглянуть в глаза Коннора, но он сделал несколько тяжелых частых вздохов, а потом взорвался от ярости:
— Хеатит! Все это может подождать. Сейчас главное — мой народ.
Я потянулся к нему.
— Нет! — он отпрянул. — Между нами все кончено.
— Сын.
Но он не дал мне сказать.
— Думаешь, я так слаб, что назвав меня сыном, ты можешь сбить меня с толку?
Сколько времени ты знал об этом и молчал? Или я должен поверить, что ты узнал об этом только что? Кровь моей матери на чужих руках, но Чарльз Ли просто чудовище, и все, что он делает, он делает по твоему приказу.
Он повернулся к Вашингтону, и тот попятился назад, испугавшись, что ярость Коннора обратится и на него.
— Предупреждаю вас обоих, — сдавленно выговорил Коннор. — Если вы встанете у меня на дороге, я убью вас.
16 сентября 1781 года, три года спустя
В сражении при Монмуте в семьдесят восьмом Чарльз, вопреки приказу Вашингтона атаковать отступающих англичан, отступил сам.
Что он думал при этом, я не могу сказать. Может быть, он считал, что противник превосходит его численно, или полагал, что отступление отрицательно скажется на отношениях Вашингтона и Конгресса, и командующий, наконец-то, будет отстранен. В общем-то, по большому счету, причины этого поступка были не важны, и я никогда его не спрашивал.
Знаю только, что Вашингтон приказал ему атаковать, а он сделал наоборот, и результатом стал стремительный разгром. Мне говорили, что к этой битве приложил руку Коннор, помогший повстанцам удержать позиции, а Чарльз отступил прямо на порядки Вашингтона и в словесной перепалке с командующим употребил довольно крепкие выражения.
Я легко мог это представить. Я помнил того молодого человека, с которым много лет назад я познакомился в гавани Бостона, помнил, с каким благоговением он смотрел на меня и с каким презрением, свысока, на всех остальных. С тех пор, как он был обойден должностью главнокомандующего Континентальной армией, его недовольство Вашингтоном терзало его, как открытая рана — все сильней и сильней, без надежды на избавление. Мало того, что он дурно отзывался о Вашингтоне при любом удобном случае, очерняя его во всех смыслах и как человека, и как командующего, но он занялся интригами еще и в переписке, стараясь перетянуть на свою сторону членов Конгресса. Правда, отчасти его ретивость вдохновлялась верностью Ордену, но все равно она подпитывалась личным раздражением от того, что его обошли когда-то. Чарльз мог бы получить отставку в британской армии и стать во всех отношениях американским гражданином, но ему было свойственно очень британское чувство превосходства, и он очень остро чувствовал, что должность главнокомандующего принадлежит ему по праву.
Я не могу упрекать его за то, что он примешивал к этой истории личные мотивы. Кто из рыцарей, впервые встретившихся когда-то в таверне «Зеленый Дракон», был свободен от этого? Наверняка не я. Я возненавидел Вашингтона за то, что он сотворил с деревней Дзио, но его руководство революцией, трезвое порой до безжалостности, не несло на себе отпечатка жестокости, насколько мне было известно. Он не приписывал себе чужих успехов, и теперь, когда, несомненно, война близилась к концу, разве мог его кто-нибудь назвать иначе, чем героем?
В последний раз я виделся с Коннором три года назад, когда он оставил меня одного возле Вашингтона. Одного. Без посторонних. И хотя и постаревший и не такой прыткий, как прежде, я все-таки получил возможность отомстить за все, что он сделал с Дзио, и мог наверняка «отстранить» его от командования, но я не тронул его, потому что во мне уже было сомнение: не ошибся ли я на его счет? Наверное, пришло время сказать: я ошибся. Это человеческая слабость — видеть изменения в себе и полагать, что остальные при этом не меняются. Пожалуй, в этом и была моя ошибка с Вашингтоном. Может быть, он изменился. Я только пытался понять, прав ли Коннор.
А тем временем Чарльз после своей перебранки с Вашингтоном был арестован за нарушение субординации, предстал перед военно-полевым судом и в итоге потерял свою должность и нашел пристанище в Форте Джордж, где остается и до сих пор.
— Этот парень направляется сюда, — сказал Чарльз.
Я сидел у стола в Западной башне Форта Джордж, перед окном с видом на океан.
Через подзорную трубу я видел на горизонте корабли. Это они держат курс сюда? И там Коннор? И его товарищи?
Я повернулся и жестом пригласил Чарльза сесть. Он был неряшливо одет; лицо утомленное и осунувшееся, и на лицо свисали седеющие волосы. Он был раздражен, но если и вправду сюда идет Коннор, то раздражение это вполне объяснимо.
— Он мой сын, Чарльз, — сказал я.
Он кивнул и отвел взгляд, сжав губы.
— Я так и думал, — сказал он. — Похож. А его мать — та женщина из могавков, с которой вы. сбежали тогда, не так ли?
— О, я даже сбежал?
Он пожал плечами.
— Только не говорите мне, что я не забочусь об Ордене, Чарльз. Вы ведь тоже несете ответственность.
Молчание длилось долго, и когда он снова посмотрел на меня, глаза его вспыхнули.
— Когда-то вы поставили мне в вину то, что я создал ассасина, — недовольно сказал он. — А не кажется ли вам это издевкой и даже лицемерием, потому что он ведь именно ваш отпрыск?
— Возможно, — сказал я. — Я действительно больше не уверен.
Он сухо рассмеялся.
— Орден безразличен вам уже давно, Хэйтем. В последнее время я не вижу в ваших глазах ничего, кроме бессилия.
— Не бессилие, Чарльз. Сомнение.
— Да хоть и сомнение, — он фыркнул. — Вряд ли великому магистру тамплиеров приличествуют сомнения, вам не кажется?
— Может быть, — согласился я. — А может быть, я понял, что только дуракам и детям они не свойственны.
Я снова посмотрел в окно. Недавно корабли для невооруженного глаза были булавочными головками, теперь они выросли.
— Чушь собачья, — сказал Чарльз. — Ассасинские бредни. Вера не допускает сомнений. Это минимум, чего мы требуем от наших лидеров: веры.
— Я помню время, когда вы нуждались в моем покровительстве, чтобы примкнуть к нам; теперь вам впору занять мое место. Вы бы стали хорошим великим магистром, как по-вашему?
— Таким, как вы?
Долгое молчание.
— Это обидно, Чарльз.
Он встал.
— Я ухожу. У меня нет желания дожидаться, когда этот ассасин — ваш сынишка— устроит здесь заваруху.
Он выжидательно посмотрел на меня.
— И вы должны идти со мной. По крайней мере, мы его опередим.
Я покачал головой.
— Я думаю, нет, Чарльз. Я думаю, что останусь, и это будет моя последняя битва. Пожалуй, вы правы — я был не очень-то боевым великим магистром. И теперь самое время это исправить.
— Вы намерены с ним встретиться? Чтобы драться?