Стоя на посту днем, я обычно встречал здесь старого лесника. Он появлялся в деревьях и уходил по тропинке, бегущей меж заграждений из колючей проволоки. Иногда он напевал непонятные песенки и сам был мне непонятен: окружающее его будто не интересовало.
Сегодняшний наряд начинался с ночи. Луна, поднявшаяся, плавающая в зеркальной глади реки, осветила все вокруг; свисающие ветки деревьев похожи на распущенные волосы, и в них – силуэт девушки…
Временами девушка нагибалась и присматривалась к тропинке. Может быть, прислушивалась к шорохам. Вскоре я заметил – кто-то мчится по берегу. Не добежав до девушки, остановился и, присев на корточки, стал пить. Затем они поравнялись.
– Лайма, ты знаешь, мама попросила навестить сестру в соседнем колхозе, сама она больна. А придешь – не отпустят, чтобы не усадить за стол, – сказал он и взял девушку за руку.
– Я бы и до рассвета ждала, – прошептала девушка.
Парень некоторое время глядел в ее освещенное луной лицо. Потом опустил глаза.
– Лайма, ты мне будешь писать или…
– Конечно, напишу. А что значит это “или»? – спросила девушка.
– Этим “или»… Если ты можешь поступить как Януте, скажи мне об этом сейчас, чтобы у меня не было никаких надежд. Девушка обиделась.
– Не все мы похожи на Януте. Если девушка настоящая, у нее и в мыслях нет угождать всем парням подряд. Давно известно, что нельзя согреть всех мужчин, как солнце.
Девушка отвернулась.
– Лайма, прости, милая, ты же знаешь, завтра, завтра я уезжаю служить. Пришлось немного выпить… ты прости… давай немного пройдемся.
Девушка молча согласилась и пошла рядом с парнем. Луна все светила. Парень говорил:
– Эта ночь не исчезнет из моей памяти.
– А… меня, меня ты будешь вспоминать? – спросила девушка.
– А зачем мне эта ночь без тебя? Девушка взяла его руку и, будто говоря, слышишь, как бьется сердце, прижала к своей груди. Они сидели на берегу реки, слушая звуки бурлящей воды и шелест листьев. И ночь была длинной для меня, для них – короткой.
На рассвете пришло время прощаться. Глядя друг на друга, они стояли несколько минут. Девушка ждала, что первым заговорит парень. Но он, ничего не сказав, привлек ее к себе и стал целовать в лоб, в щеки, в глаза.
– Жди меня, Лайма!
– А ты почаще пиши, ладно? – Парень кивнул, а девушка вдруг заплакала.
Ветерок донес солдатскую песню со стороны нашего полка:
Не плачьте вы, меня провожая,
Уходит в запас солдат…
И девушка, будто отвечая этой песне, зашептала:
– Я не плачу, зачем мне плакать… Он отслужит срок и вернется.
Она постояла еще немного, глядя в ту сторону, куда ушел парень, а мне захотелось крикнуть ей: “Дождись его, Лайма! Люби его. Ты и не знаешь, что значит для солдата верность. Это слово вписано в присягу!».
Перевод С.Залевского. 1972 – 1974 гг.
ДЕСТАН МОЕЙ ЮНОСТИ
Было это, кажется, в тридцатом году. Или в двадцать девятом?.. Во всяком случае не в тридцать первом. Тридцать первый – это год, когда не стало Арнагельды ага и Ивана Поскербко…
Точно, в тридцатом. Осень стояла долгая, затяжная. Помню: все чаще и чаще задувал холодный в тот год ветер, уже облетели листья с деревьев, но настоящая зима долго еще не приходила.
Наш конный добровольческий отряд, который жители округи называли просто “отрядом Арнагельды», стоял в урочище. Басмачам, контрабандистам казалось тогда, что границу перейти проще всего именно здесь, в Пенди, поэтому бойцам заставы Ивана Поскребко приходилось почти каждую неделю вступать в стычки, а то и в кровопролитные схватки с нарушителями. А наш отряд и помогал пограничникам.
Большая группа тех, кто, оставив родную землю, хотели уйти за кордон, попытались, разделившись и обтекая Тахта – Базар, прорваться на ту сторону. Пограничники решили задержать их в Бадхызе, наш отряд ждал их на другом берегу Мургаба – в Карабиле. Ни пограничникам, ни нам остановить тех людей не удалось – обычно мирные, они, встретив противодействие и защищая свое право поступать так, как считают нужным, навязали бой. Некоторые из них погибли, некоторые рассеялись в пустыне, некоторые все-таки сумели прорваться через границу.
На следующий день после этого происшествия, утром, меня вызвали в штаб отряда.
Там, кроме Арнагельды, оказались еще двое: за столом сидели хмурый командир пограничников Поскребко, у стены, на полу, отвернувшись, закрыв лицо паранджой, пристроилась какая-то женщина. Увидев женщину в казарме, я удивился. Исподтишка с любопытством нет-нет да посматривал на нее – молоденькая, судя по всему: сквозь ситец паранджи угадывалось, что хрупкая, плечи угловатые, да и кожа на крепко сцепленных руках гладкая, девичья.
– Знаешь, для чего я тебя вызвал, Максут? – Арнагельды, шагавший из угла в угол, остановился передо мной. Я, не мигая, воспросительно смотрел на него, всем видом давая понять, что очень хотел бы узнать, зачем меня вызвали.
– Даю тебе задание, Максут, – Арнагельды посмотрел мне в глаза. Тебе придется эту женщину, – показал взглядом на сидящую у стены, отвезти к ее родственникам, в Хиву.
Узнав, в чем дело, я облегченно заулыбался.
– Ты ведь с детства ходил с караванами и в Бухару, в Машат и в Хиву. Наверное, не забыл дорогу?
– Дорогу, конечно, помню, – заверил я.
– Передашь женщину родственникам из рук в руки, – продолжал Арнагельды. – Пусть все видят и знают, что большевики заботятся не только о судьбе всего нашего края, но и о судьбе каждого человека в отдельности. Даже такого, который чуть не наделал глупостей… – Он помолчал, усмехнулся. – Некоторые думают и уже распускают слухи, что мы отдадим под суд или даже расправимся с Айнабат, как с врагом. Надо показать, что невиновных мы не наказываем.
И посмотрел на Ивана Поскребко. Тот, сидел, слушая нас, нервно расстегивая пуговицы гимнастерки, и хоть плохо знал туркменский язык, видно, все понял. Кивнул в знак согласия.
Арнагельды опять повернулся в мою сторону. Объяснил, что Айнабат вместе с мужем и его родственниками была в той группе, которая хотела прорваться через Бадхыз.
– Ах вот в чем, оказывается, дело! – Вспомнив этот случай я подумал: “Женщина не виновата, она лишь выполняла долг жены, когда уходила с мужем на ту сторону». – А я думал, мне опять патрулировать в пустыне… – Все сделаю, Арнагельды ага, – заверил я. Доставлю женщину в Хиву.
– Ладно, иди, готовься в дорогу, а я подумаю, кого тебе дать в помощники…
– Я пошел в казарму и стал готовиться в дорогу. Когда я уложил в хурджуны* все, что может понадобиться в пути, – съестные припасы, кое-какие медикаменты на всякий случай, когда получил дополнительно патроны, и вышел во двор, то понял, что в напарники мне Арнагельды ага выбрал высокого, степенного, лет за пятьдесят, Ахмед-майыла – тот деловито снарядил верблюда.
Сначала я даже не узнал старика – такой нарядный, праздничный он был: в белой, с крупными завитками папахе, в длинном, до колен чекмене из тонко выделанной шерсти, подпоясанном шелковым кушаком, в мягких новых сапогах из бычей кожи – жених да и только! Молодец, хорошо подготовился: настоящий старший родственник, который едет в гости. Я, в своем стареньком, потрепанном халате, в стоптанных сапогах, не очень-то похож на молодого, счастливого мужа. Но что делать, другой одежды у меня нет.
Мы с Ахмед-майылом вывели своих коней денника, принялись седлать их. Некоторые бойцы делали вид, будто не замечают наших сборов – ну поехали двое на задание, что тут такого; другие с праздным видом топтались рядом, но поглядывали завистливо – повезло, мол, уезжаете, однако ни о чем не спрашивали: интересоваться кто? куда? зачем? – не полагалось.
На крыльцо стремительно вышел Арнагельды ага; за ним, съежившись под паранджой, опустив голову, – Айнабат; следом, вразвалку, русский командир Иван Поскребко. Он, сощурившись от солнца, внимательно оглядел нас, хмыкнул. Женщина подошла к лежащему верблюду, села на него. Верблюд, не прекращая размеренно и лениво жевать, колыхнулся, медленно и, словно нехотя, поднялся с колен.
Пока ехали через Тахта-Базар, возглавлял наш маленький караван старший по возрасту – Ахмед-майыл; я – замыкал. И поэтому волей неволей все время видел перед собой Айнабат. Она, настроившись на долгую дорогу, приняла самую удобную позу, когда меньше всего устаешь, – выпрямилась. И обрела гордый, независимый вид. Ткань паранджи в такт мерным шагам верблюда обтягивала, облепляла тело женщины, смутно выделяя лопатки и верхнюю часть позвоночной впадинки. Я, стыдясь чего-то, отводил глаза, чтобы вскоре снова украдкой посмотреть на молодую вдову, пытаясь увидеть, угадать под ее одеждой контуры юного, почти девчоночьего тела.
Как только углубились в пустыню и Тахта-Базар скрылся за высокими барханами, поросшими джейраньей чашей, Ахмед-майыл придержал коня. Я, обогнув верблюда, проехал вперед, занял место во главе нашей троицы. И больше, до самого привала, Айнабат почти не видел. Лишь иногда, делая озабоченное лицо – все ли, мол, в порядке сзади? – оглядывался, бросал мимолетный, словно случайный взгляд на женщину, и каждый раз мне казалось – она понимает, что обернулся я лишь для того, чтобы посмотреть на нее, и опять мне делалось отчего-то стыдно. Но и радостно одновременно: стало казаться, хотя я и знал, что придумал это, будто улавливаю сквозь черную сетку паранджи неравнодушный, почти ласковый, взгляд, будто бы видел даже сдерживаемую доброжелательную улыбку.
Медленно ползло по белому небу жаркое, совсем не осеннее солнце; медленно полз по белой земле наш караван, огибая безконечные, то пологие, то крутые, песчаные волны. Но вот тени удлинились, свет, разлитый вокруг, уже не слепил, стал спокойным, потянуло пока еще еле ощутимой вечерней прохладой. Я по привычке внимательно посматривал по сторонам, поднимаясь на стременах, прислушивался – не покажется, не послышится ли что-нибудь подозрительное? – а перед глазами неотступно стояло видение: верблюд с женщиной в цветастой парандже…