– Ты? Добра желаешь?! – Айнабат неуловимым прыжком вскочила на ноги, вцепилась в винтовку. – Хочешь… чтоб отблагодарила?.. Сейчас, сейчас…
Она скалилась, извивалась, пытаясь вырвать оружие; я испугался, по-настоящему испугался, облапил ее левой рукой, чтобы прижать к себе, удержать, пока не обессилит, но острая боль ударила из простреленного плеча в голову. Я взвыл и мы, сплетясь, повалились на песок. Айнабат, вывернувшись, выпрямилась во весь рост. Я здоровой рукой поднял рывком винтовку и… палец мой застыл на спусковом крючке, потому что дуло оказалось направленным прямо в темнорозовый сосок Айнабат. Когда мы, сцепившись, барахтались, паранджа лопнула от горла до пояса, обнажив одну грудь женщины. мне стало не по себе, а потом и стыдно. Ведь она – женщина.
Айнабат, слегка согнувшись, прищурив лютые глаза, следила за каждым моим движением сквозь разметавшиеся, залепившие лицо волосы; отбросила их ладонью, чтоб не мешали смотреть, черные пряди растекались по плечам. Я, остывая, лихорадочно соображал, что же делать – опасно, если она в таком состоянии все время будет рядом. Связать до приезда Ахмед-майыла? Попробуй, свяжи… Да и как это – я буду скручивать руки и ноги той, о которой грезил, которую видел своей женой, которую ласкал в воображении, при одной только мысли о которой становилось так светло и радостно на душе?.. А кровь из раны в плече не останавливалась, левая рука немела, халат в месте прострела промок, набух.
– Айнабат, – и удивился: голос сиплый, свистящий, – возьми в хурджуне бинт, вату. Подай мне… Очень болит рана, надо перевязать.
Руки женщины дрогнули и медленно опустились вдоль тела; она распрямилась. Но с места не сдвинулась, глаз от меня не отвела. Только выражение их стало иное, словно бы приценивающееся, изучающее. Я осторожно положил винтовку рядом с собой, всунул ладонь под халат, зажал простреленное плечо. Скривился, застонал. Попытался сесть – не получилось, только дернулся. Пришлось вытащить руку, чтобы опереться. Ладонь была вся в крови.
Айнабат шатнулась и, будто ее ударили под колени, надломленно опустилась. Нагнула голову; плечи женщины начали крупно вздрагивать – она пыталась, но не могла сдержать рыдания: голос клокотал, пробивался стонами, всхлипами.
Я тяжело поднялся. прихватив винтовку, проковылял к поклаже. Вытащил из хурджуна сверток с медикаментами; морщась и отфыркиваясь от боли, высвободил из халата простреленное плечо.
–Иди помоги! – попросил сухо.
И хотя сказал это негромко, женщина услышала. Замерла. Медленно повернула голову, недоверчиво посмотрела на меня. Я, оскалившись от боли, зажимал комком ваты рану и пытался вытянуть руку из рукава.
Айнабат плавно поднялась на ноги, неторопливо подошла – тихая, бледная, с опущенными ресницами. Быстрыми, мягкими движениями ощупала плечо, разорвала рубаху, открыв рану; обложила ее ватой. Неумело – у нас любой боец лучше и быстрей делает перевязку, – но старательно опутала, стянула плечо бинтами. Кровь перестала течь, в простреленном месте прекратилось дергающее, острое покалывание.
Закончив, Айнабат оценивающе посмотрела на свою работу и, не глядя мне в глаза, сосредоточенная, пошла к костру. Развела огонь, поставила тунче для чая.
Я, стараясь не делать резких движений, направился к колодцу – надо напоить коня, да и запасы воды пополнить не мешает.
– Я сама, – глянув на меня через плечо, решительно заявила Айнабат. – А ты – к верблюду! – Напоили Боздумана, дали воды и верблюду. Попили чаю, избегая смотреть друг на друга.
А Ахмед-майыла все не было. Стало ясно, что ждать его бесполезно. Солнце поднялось уже высоко и старик по всем подсчетам, учитывая и его сегодняшний завтрак у Халыка и долго прощание с другом, должен бы давно уж быть здесь.
– Надо ехать, – решил я. – Придется заглянуть в село, где живет Халык…
Поднялся, чтобы закрыть колодец циновкой, на мгновение оглянувшись – словно кто в затылок толкнул, – успел перехватить волчий, исподлобья, взгляд женщины. Она тут же опустила глаза. Мне стало не по себе: “Уж не хочет ли она все-таки окончательно добить меня?». Невольно посмотрел в сторону винтовки, которая лежала невдалеке, схватился, не знаю почему, за карман, где лежала запасная обойма, а потом устыдился, что так плохо думаю об Айнабат.
– Не будем ждать его? – отрывисто спросила Айнабат.
– Больше не можем, – стараясь, чтоб голос звучал как можно беспечней, отозвался я. – Надо узнать, что с ним. – Айнабат молча собрала посуду, затоптала костер и, пока я запрягал Боздумана, привьючила хурджуны на верблюда и сама села на него.
Миновав заросли, пройдя меж барханов, мы выехали на огромный, беловатый от соли, изрезанный длинными трещинами, такыр. С севера набежал ветерок, наполненный терпкими запахами трав: значит, впереди не такая безотрадная пустыня. Словно подтверждая это, вдали взмыли в небо и принялись кружиться стаи птиц. Вспугнул кто-то? Может, Ахмед-майыл?.. Ехать по такыру было легко и даже приятно – ветерок разогнал душный застоявшийся воздух и поэтому солнце казалось не таким жарким.
Мы приближались к месту, над которым метались черные птицы; они становились все крупней и кружились, падали к земле и снова круто уходили ввысь. Вьются над кем-то? Я на всякий случай снял винтовку с плеча, положил на стременах, всмотрелся. А-а, вот оно что – там, где кончался такыр, паслось стадо коров. Значит, повезло: можно будет расспросить пастуха, прежде чем ехать в село.
Услышав топот копыт, пастух повернулся в мою сторону.
Боздуман ступил на мягкую песчаную почву, заплясал, щерясь и отворачивая морду в сторону. Пастух, худой, изможденный, со старческим лицом, хотя угадывалось, что лет этому человеку не так уж много, вскочил при моем приближении, и как только я натянул поводья, удерживая жеребца, подошел ко мне. Задрав козлиную бородку, первый протянул обе руки, чтобы пожать мою ладонь.
– Эссаломалейкум! – приветствовал он и, не дожидаясь ответа, попросил с нетерпением. – Дай щепоточку наса, а то я совсем извелся.
– Нет у меня наса, к сожалению, – сказал я. – Как вас звать?
– Нагым, Нагым, – торопливо ответил тот, не отрывая от меня молящих глаз. – Можно и табачку, хоть вот столечко, – сдвинул все пять пальцев, показывая, как мало ему надо.
– Нету табачку, – я виновато и обескураженно развел руками.
Ожидание во взгляде Нагыма погасло, желтое лицо страдальчески сморщилось, стало еще более старческим.
– Про терьяк уж и не спрашиваю, – унылым голосом сказал он. И все же поинтересовался без всякой надежды. – Или есть?
– Нет, друг, – я сочувственно вздохнул. – Не употребляю.
– Терьяка нет, наса нет, даже табачка у тебя нет. Какой же ты мужчина? – зло заметил Нагым и, не отрывая взгляда от приближающегося верблюда с Айнабат, вяло съязвил. – Если не мужчина, зачем тебе тогда эта женщина?
Я чуть не рассмеялся, но сообразил, что этим могу обидеть человека, сдержался. Спросил, как можно небрежней:
– Яшули, вы случайно не знаете такого человека – Халыка, у которого жена Нурсолтан? – спросил я как можно небрежней.
– Кто ж его не знает, – Нагым пренебрежительно дернул плечом, если он, наверное, один в селе ест собак.
– Собак?! – поразился я. – Зачем?!
– А это ты у него спроси, – пастух, обозленный, что не удалось ничем поживиться у меня, ехидно заусмехался. – Спроси, зачем он сожрал старого кобеля Худайназара бая? Я спрашивал. Говорит, потому что кобель Худайназара еле ходил, а, значит, – жирный. Тьфу, погань! – И сплюнул под ноги. – Я теперь с твоим родственником, этим сопышкой Халыком, ни на свадьбах, ни на поминках рядом не сижу. Так и знай!
“Несчастный ты… Хочешь обидеть меня, задеть побольней, унизив родственника. Разве я виноват, что тебе сейчас, больному и разбитому, свет не мил?»
– И все же непонятно, – я искренне недоумевал, – зачем есть собаку? Он же не кореец.
– Зачем, зачем, – внезапно раздражаясь, визгливо выкрикнул Нагым. – Затем, что твой Халык-сопышка больной. Вот и лечился. Мне сам Овез, у которого всегда есть терьяк, – Нагым многозначительно посмотрел на меня, – сказал. Овез знает, Овез и обдирал этого пса Худайназара.
– Если у Овеза всегда есть терьяк, – соболезнующе начал я – сходил бы к нему и купил.
– Купить? – Нагым фыркнул. – На какие деньги?.. Или, может, предложить Овезу за терьяк эти лепехи? – Показал на часто усыпавшие пастбища и сухие, и свежие круги коровьего помета.
– Вижу, придется тебя выручить, – я подчеркнуто вздохнул, полез за пазуху, сморщившись от боли в плече. – Выручу тебя… Только и ты меня выручи.
– Все сделаю, все исполню, – Нагым даже запританцовывал от нетерпения, по-собачьи влюбленно и преданно заглядывал мне в глаза. Говори, что надо сделать!
– Зайди к Халыку, узнай, есть ли у него гость? Звать Ахмед ага.
– Хо, только-то и работы? – Нагым выхватил у меня из руки деньги, цепко зажав их в кулаке. – Это не работа – удовольствие: заглянуть на чашку чая, побеседовать… Жди, я скоро!
Заметался, поднял на бегу с земли маленький грязный узелок – с едой, наверно, – и сразу же отбросил его; схватил палку и, видимо, наконец-то придя в себя от неожиданной удачи, кинулся к ишаку, который пасся среди коров.
– Присматривай за коровами! – крикнул на бегу, обернувшись. Среди них есть и такие, что так и норовят – мотнул головой в сторону пестрой комолой, – приглядывай особо, не упускай из виду…
Ишак, на которого вскочил Нагым и которого принялся колошматить за своей спиной палкой то слева, то справа, припустил резвой рысью и вскоре скрылся за невысоким барханом вдали.
Я соскочил с коня; стараясь не делать резких движений, чтобы не потревожить рану, помог слезть и Айнабат с верблюда.
– Видишь, придется сделать еще один привал…
Пастух вернулся только к вечеру, когда и я, и коровы начали уже беспокоиться, – они вытягивали морды, принюхиваясь, прислушиваясь, иногда удивленно-вопросительно мычали и уже потянулись в сторону села, я носился на Боздумане, отсекая коровам путь, сбивая их в плотное стадо, и, откровенно говоря, вымотался. Стал уже подумывать, что напрасно сам не поехал разыскивать Ахмед ага, хотя и понимал, что это было бы сложно – надо брать с собой Айнабат, не оставлять же ее в пустыне: женщина с таким характером не будет дожидаться, поедет одна в Хиву и… заблудится, погибнет. Но и в Теджен ее брать рискованно – как поведет себя на людях? Может