Со вчерашнего дня потянул над пустыней сильный холодный северный ветер. Он срывал сухие листья, которые, мельтеша в воздухе, устремленно мчались к югу, точно спасающиеся от непогоды бабочки, ломал их хрупкие ветки, крутил, швырял их вверх-вниз, гнал по пустыне стремительные, подпрыгивающие прозрачно-кружевные шары перекати-поле. Мы, отворачиваясь, пряча лицо, медленно пробирались равниной между невысокими округлыми барханами и мечтали о солнце, что всего лишь два дня назад такое привычное, дружелюбное, веселое сияло с утра до вечера над нами – казалось, так будет, так должно быть всегда. Но низкие рваные тучи, похожие на грязную кошму, затянули небо, враз поглотив солнце, и теперь представлялось невероятным, что оно было, и совсем уж не верилось, что увидим его снова. “Этот ветер принесет дождь. Обязательно. Будет нудный осенний дождь», – тоскливо думаю я и вспоминаю, как радовался, что пустыня щедро и бескрайне расплеснула зелень трав: теперь их прибьют, умертвят холодные струи ливня, а, значит, скот, который мог бы нагулять силы, чтобы пережить зиму, останется ни с чем.
Барханы впереди сливались, вырастали, переходя в невысокое нагорье. Верблюд, понукаемый Айнабат, ускорил шаг и вскоре, вытянул шею, побежал, раскачиваясь и нелепо выбросывая ноги. А Боздумана и коня Ахмед-майыла и погонять не надо было.
Ветер, отсекаемый возвышенностью, ослаб – основной поток воздуха проносился пряными запахами трав, а затем и вовсе стих, напоминая о себе лишь все так же летящими в выси ветками, листьями, туманными клубками перекати-поля.
Я, поглядывая по сторонам, выискивая какую-нибудь расщелину, пещерку, чтобы сделать привал, удивленно оглянулся – не может быть: Ахмед ага запел! Негромко, задумчиво, словно и не замечая этого, а может, и действительно не замечая, – лишь для себя, чтобы излить свои мысли. Но ведь запел же! Впервые после стоянки под Тедженом.
Я прислушался к песне Ахмед-майыла. Старик еле слышно выводил:
Над горами туман – туман,
Ветер идет, Бибиджан!
Открой объятья, прижми к груди.
А то замерзну я, Бибиджан!
“Значит, действительно ожил, если поет любимую песню про Бибиджан, – подумал я. – Наверное, вспомнил свою Огулсапар».
Отсюда дорога ведет к Хиве,
Совсем не рядом Хива, Бибиджан!
Черные глаза твои
Не высыхают от слез, Бибиджан!
Он пел о Хиве, а в мыслях уже возвращался, наверное, к своей желанной Огулсапар и, может быть, даже представлял, как, посадив ее на коня, увозит в Пенди.
Ахмед ага поднял голову, увидел, что я, развернувшись боком, смотрю на него, неуверенно улыбнулся. Тронул пятками бока жеребца, подъехал ко мне.
Вдруг, резко вскинувшись, взмахнул руками, точно хотел взлететь, и тут же эхо выстрела гулко прокатилось по долине. И не успело оно затихнуть, не успел Ахмед ага упасть с коня, раскатисто громыхнул второй выстрел. Боздуман взметнулся на задние ноги и пока он заваливался набок, я уже вылетел из седла, распластался на земле. Тяжелая туша моего мертвого жеребца рухнула рядом – пуля попала ему в голову.
“Стреляли справа, – сообразил я. – Судя по всему, один человек. – И тут же вспомнил про усатого на сером коне, который удрал от нас, и о котором предупреждал Хекимберды. – Ах ты, шакал, подстерег все-таки нас!».
Басмач выстрелил еще раз – я успел заметить откуда; оглянулся испуганно: как там Айнабат? Вдруг целились в нее? Но, видимо, стрелявший решил оставить женщину для себя – Айнабат, хоть и соскочила с верблюда и лежала ничком на земле, была вся на виду и попасть в нее при желании было легче легкого.
Раздались еще два выстрела и оба в мою сторону: пули игриво свистнули совсем рядом. Я ответил. Тоже двумя выстрелами, одним за другим, но сразу же опомнился – в магазине осталось лишь три патрона, а запасные обоймы в хурджуне, который придавил Боздуман: не достать. Надо выждать и бить только наверняка.
Враг выстрелил еще несколько раз, но я не откликался. Лежал неподвижно. Долго лежал. Небо уже сплошь затянулось тучами, похожими на грязные черно-серые кошмы, начал накрапывать дождь, потом он заморосил, а мы с басмачом все выжидали.
Он не выдержал первым. Но поступил неосторожно.
– Эй, женщина! – крикнул властно. – А ну подойди к этой собаке, посмотри сдох или нет?.. Иди, иди, не бойся! Я ведь мог сто раз пристрелить тебя и не сделал этого…
Видимо, он решил, что попал в меня, хотя и побаивался – а вдруг притворяюсь?
Послышались медленные неуверенные шаги Айнабат… Подошла.
Не прикрытое паранджой лицо ее было серьезным, губы плотно сжаты. Взгляды наши встретились и Айнабат увидела, что я жив. В ее глазах, только что переполненных страхом и болью, точно два маленьких солнца вспыхнули, – так засияли они от радости.
– Пни его! – повторил свои слова враг.
Айнабат пнула меня в бок – удара я не почувствовал. И вдруг, вместо того, чтобы отбросить мою винтовку, как велели, громко, навзрыв заплакала, закрыв лицо ладонями.
Услышав ее рыдания, мой враг поверил, что я умер и встал из-за укрытия. Вот тут-то я и взял его на прицел. Нажал курок. Басмач упал. И Айнабат упала, одновременно с выстрелом. Вытянулась рядом со мной, уткнувшись лицом в землю.
“Попал или не попал? – мучился я, вглядываясь туда, где был враг. – Может, он тоже решил притворяться?» И никак не осмеливался встать.
А дождь усиливался. Холодные капли его становились все крупней, все чаще попадали за шиворот, отчего по телу пробегали короткие быстрые судороги. “Кажется, не промахнулся», – решил я.
Начал устало подниматься и… Вздрогнул испуганно – с той стороны, откуда мы вошли в долину, нарастал беспорядочный топот многих копыт. “Ах, ты… вот влип: только два патрона осталось!» Я, развернувшись на топот, выдохнул торопливо:
– Айнабат, посмотри, может, у Ахмеда есть патроны…
И не успел договорить, как женщина была уже около трупа старика. “Не успеет», – поглядывая на нее, тоскливо подумал я, потому что в серой пелене разгулявшегося дождя появились, быстро приближаясь, вырастая, темные фигуры всадников. Я вскинул винтовку, прицелился в головного и тут же облегченно засмеялся, опустил оружие.
Конники были, кто в старой красноармейской форме, кто в гражданской русской одежде – басмачи никогда не носили такое. Пятеро. Четыре человека, сдерживая коней, окружили меня – винтовки направлены в мою грудь, лица суровые; пятый подскакал к Айнабат:
– Кто такой? Документы! – потребовал пожилой русский в белой фуражке, в брезентовом плаще, в очках. Ткнул револьвером в сторону мертвого Ахмед-майыла. – Что все это значит?!
Я встал. Сгорбившись, чтобы уберечь от дождя, достал бумаги Арнагельды. Сунул их под папаху, подал всаднику. Тот вложил револьвер в кобуру. Крылом взметнув полу плаща, прикрыл им документ. Прочитал. Так же прикрывая, вернул мне.
– Все ясно… Это наш, – сказал спутник и слез с седла.
Объяснил мне, что они едут из Ташауза в Дарвазу на серный завод. Сюда свернули, услышав выстрелы. Поинтересовался: куда едем, зачем? Я сказал.
Я, ссутулившись, побрел к Ахмеду ага, возле которого, закрыв перед чужими лицо паранджой, понуро стояла Айнабат. Русский начальник шел рядом.
Айнабат и спешившийся конник уже перевернули Ахмед-майыла на спину, сложили ему руки на груди. Старик лежал строгий и немного торжественный. Только лицо вот… Дождь стекал по нему струйками и казалось, будто Ахмед ага плачет от бессилия, от того, что ничего нельзя исправить. Я опустился перед ним, положил голову старика на колени и, погладив лицо ладонью, закрыл ему глаза…
Басмача мы закопали там же, где нашли его труп: за выступом небольшой ложбинки, в которой стоял Тулпар – серый конь Ахмеда ага.
Ахмеда-майыла похоронили с правой стороны долины, на возвышении, чтобы могильный холмик виден был издалека.
Когда попрощались с русскими, и они уехали на восток, в сторону Гугуртли, я, выдернув из лопаты черенок, глубоко вбил его в изголовье могилы, а Айнабат привязала к нему белый шелковый платок – пусть все проезжающие и проходящие видят: здесь погребен невинный, злодейски убитый человек – шехид.
Мы решили не задерживаться в этой проклятой, принесшей горе, долине. Я попрощался с Боздуманом, сел на Тулпара; Айнабат на коня Ахмеда-майыла. И мы, бок о бок, поспешили поскорей уйти от этого печального места. Сворачивая вслед за изгибом долины, оба враз, не сговариваясь, оглянулись – платок Айнабат над могилой слабенько, небольшим пятнышком белел сквозь дождь и, казалось, светился. Прощай, Ахмед ага, пусть будет земля тебе пухом!
Только в сумерках выбрались мы из долины и опять попали под ветер. Но это был другой ветер – южный, приветливо обвевающий нас теплом, словно лаская. Я обрадовался: значит, он переборол северный, значит, отгонит тучи, они пойдут стороной и потому дождь должен, обязан будет прекратиться. И тут же почувствовал, как же, оказывается, я промок и продрог! А каково Айнабат. Она, нахохлившись, спряталась под войлочной накидкой, которая уже не спасала – пропиталась влагой, набухла, с нижнего края ее текли тоненькие ручейки. “Все, хватит! Надо обсушиться, переодеться. Да и перекусить пора», – и сразу же в животе режуще засосало, в глазах потемнело от голода. “О, Аллах, а Айнабат терпит, молчит».
Я стал озираться, выискивая место, где бы сделать привал. Айнабат догадалась, видимо, в чем дело, попросила торопливо:
– Давай поедем, Максут, пока не кончился дождь… Если ты проголодался, на, подкрепись, – достала кусок брынзы, протянула. – Дождь скоро перестанет, вот увидишь. Давай не будем останавливаться, а?
Я растерялся: молчальница Айнабат впервые сама заговорила со мной, впервые обратилась ко мне. Да еще с просьбой! И от неожиданности я ляпнул:
– Как хочешь. Можем ехать хоть до утра, – хотя сразу же и пожалел об этом: а вдруг женщина заболеет? Но слово есть слово и менять его не гоже мужчине.
Дождь прекратился только глубокой ночью, когда ехать дальше все равно не имело смысла – было так темно, что я даже не видел головы коня. И все же мы, доверившись коням, продолжали путь, пока не почувствовали, что от песков исходит накопленное днем тепло.