Остановились. Слезли. Я наощупь наломал сухих веток саксаула, на который, чуть не выколов глаза, налетел во тьме; Айнабат отыскала в темноте два мертвых перекати-поля. Развела огонь. Мрак отполз на несколько шагов. Без разговоров, привычно и скоро, разобрали мы поклажу. Женщина начала готовить ужин, а я достал из своего хурджуна узел со сменным бельем, швырнул его к костру.
– Переоденься! – приказа Айнабат. – А то простудишься.
Порылся в хурджуне Ахмед-майыла, отыскал его запасную одежду и, не глядя на женщину, ушел в темноту. Переоделся во все сухое, повеселел. Обернулся. Айнабат к моему узлу и не прикоснулась. Сидела на корточках в мокрой парандже, от которой прозрачным облачком поднимался пар.
– Ну вот, совсем другое дело, – весело сказал я, подходя к костру.
– Иди, переодевайся. Не бойся, не стану подсматривать.
– Я не буду надевать это, – тихо, но твердо сказала Айнабат, показав пальцем на узел. – Обойдусь.
– Да ты не думай, это мое, а не Ахмеда ага. – решив, что ей неприятно надевать вещи мертвого, пояснил я. – Его – на мне. Вот оно, – похлопал себя по груди, по бокам.
– Все равно не буду, – упрямо повторила Айнабат. И со злой обидой стрельнула на меня взглядом. – Чтобы я надела мужское?! Вот вы какой меня считаете!
Я пораженно заморгал, хотел рассмеяться, но вместо этого неожиданно для себя рассвирепел:
– А ну ступай переодеваться – рявкнул непритворно. – Хочешь из-за своих дурацких предрассудков заболеть?! Хочешь умереть, чтоб я привез твоим родственникам труп?! Не выйдет! Я пообещал доставить тебя целой и невредимой и доставлю! Поняла? Мигом переодеваться!.. – И покачал головой. – Вот уж не знал, что ты такая темная, как древняя бабка: мужское, даже под страхом смерти, надевать не хочешь – старорежимная ты какая-то, дореволюционная.
Даже в розовом свете костра видно было, как густо покраснела Айнабат. Она рывком схватила узел, вскочила и, наклоняясь, словно падала, метнулась в темноту. Вернулась прямая, гордая, распустив по плечам моей рубахи густые мокрые волосы. Посмотрела на меня сверху вниз, усмехнулась: ну, доволен, дескать? И, как мне показалось, нарочно медленно, чтоб позлить, подала мне каурму, чай. Я, развалившись на мокром, исходящем паром, войлоке, который Айнабат использовала, как накидку, добродушно и весело поглядывал на женщину: что ж, если, мол, тебе нравится, можешь показывать характер.
Ужинали молча и улыбка моя постепенно угасла – вспомнились Ахмед-майыл, Хекимберды, Нурсолтан: сколько горя увидели мы, сколько сдержанных, а оттого особенно едких слез. Я опрокинулся на спину, прикрыл глаза, стал думать об Айнабат; о том, как, не сдержавшись, мучительно и отчаянно плакала она ночью в доме председателя Назара, о том, как на следующее утро и виду не подала, что тяжело ей; потом с грустью вспомнил, что вот-де скоро мы расстанемся с ней и, кто знает, может, со временем забуду и этот переход от Тахта-Базара до Хивы, и саму Айнабат. Я почувствовал, что недоверчиво, иронически улыбаюсь – мысль, что забуду эту женщину, была нелепой. Очнулся от того, что меня осторожно тронули за плечо. Открыл глаза.
Айнабат пододвинула по песку к моей голове седло – вместо подушки; подала попону – накрыться. И пошла к приготовленной себе постели, под куст саксаула, на котором висели расправленная паранджа и моя одежда…
Проснулся от утренней прохлады. Оказывается, совсем рассвело. Айнабат, опять в парандже, сидела около расстеленного сачака с разложенной на нем едой и, задумавшись, положив подбородок на колени, смотрела, не мигая, на побулькивающий тунче. Я кашлянул. Айнабат, вздрогнув, очнулась. Сдвинула тунче подальше от огня, мельком взглянула на меня.
Лицо женщины было опухшее, глаза и веки воспаленные. “Плакала», – понял я.
– Ты хоть немного поспала? – спросил ворчливо.
– Пыталась заснуть. Не получилось, – Айнабат виновато улыбнулась.
– Это плохо, – осуждающе отрубил я. – Надо восстанавливать силы. А то долго ты не протянешь.
– А долго теперь и не надо. Скоро конец нашей поездке, – спокойно, почти равнодушно, без сожаления, но и, как мне показалось, без особой радости, заметила она. – Я узнала эти места. Утром ходила вокруг и узнала. Мы сюда пришли из Куня – Ургенча на третий день…
– В пустыне много похожих мест, – сказал я. И неуверенно предположил. – Может, ты ошиблась?
А сам отвел глаза, потому что знал: в одном она права – отсюда до Куня – Ургенча ходу действительно дня два, два с половиной.
– Ошиблась? – Айнабат подняла брови, склонила, словно в раздумье, голову к плечу. – Как я могла ошибиться, если вон там, показала рукой на невысокий холм с плоской вершиной, – сама обед готовила. Я даже место нашего костра нашла, неизрасходованные сучья, которые сама собирала, нашла… А вот здесь, – плавно повела рукой в сторону длинного, крутосклонного бархана, – здесь упал верблюд Гулмет ага, двоюродного брата моего мужа, и чуть не сломал шею. Мужчины еще огорчились – плохая примета. А Гулмет ага сказал моему Акмурату: “Пусть на середине дороги конь не падает, пусть на середине жизни жена не умрет!».
Опустила голову, стала наливать чай. Рука дрогнула, струйка плеснула мимо пиалы. Я сделал вид, что ничего не заметил. “Да-а, вот как получилось, – и удержал вздох. – Желал этот Гулмет ага Акмурату, а надо бы Айнабат… И не в середине жизни потеряла она мужа, а в самом начале. Как бы отвлечь ее от этих невеселых мыслей… Так, нашел!».
Потянувшись за пиалой, я резко повернулся и тихо ойкнул, скривившись, схватился за простреленное плечо, о котором уже и забыл.
Глаза женщины широко раскрылись в испуге и сострадании.
– Что, опять заболело? – встревожилась она.
– Давай посмотрю!
– Потом, когда поедим… Ничего страшного, – пробормотал я. – Просто забылся, сильно дернул рукой. Не беспокойся.
Но лицо Айнабат оставалось озабоченно-виноватым и, пока мы завтракали, она нет-нет да и посматривала на мое лицо. Как только я выпил последнюю пиалу, женщина решительно встала и молча, но так же решительно, осмотрела мои раны. Повязку на голове больше накладывать не стала, а плечо, обмыв, опять обложила распаренными травами и тщательно перебинтовала. И опять я, широко раздувая ноздри, впитывал тонкий, еле уловимый запах ее тела, опять перед глазами – нежно-смуглая шея и плавный овал щеки, припухлые губы, которые Айнабат слегка выпячивала от усердия, опять волнистые волосы ее щекотали мне кожу, опять шумело в голове, опять все плыло и качалось перед глазами – нет, ничего не изменилось, не перебороть мне себя, не избавиться от сладкого наваждения, имя которому Айнабат. Она, видимо, почувствовала мое состояние – несколько раз пытливо и настороженно глянула мне в глаза, нахмурилась. Быстро закончила перевязку, быстро собралась в путь.
Я ехал, чуть приотстав от нее и согласен был ехать так всю жизнь, лишь бы Айнабат была рядом… “Что же делать? Как быть? Еще день – два, и она уйдет от меня. Навсегда». От этой мысли мне стало и больно, и страшно, и тоскливо. Надо попытать счастье еще раз. Она уже не такая, как в начале пути. Поймет». Знал, что поймет, уверен был, потому что теперь разгадал Айнабат – очень скромную и нежную, с характером мягким, послушным, верную любимому мужу. Именно такой, еще не зная ее, видел в мечтах женщину, которую мог бы полюбить.
Слегка стегнув коня, я поравнялся с ней.
– Айнабат… – начал, но горло перехватило. Она искоса взглянула на мое лицо и опустила голову.
– Не надо, – попросила тихо. Покраснела. И еще ниже опустила голову. – Прошу, Максут, не надо.
– Айнабат, я хотел только спросить… хотел сказать… – быстро, не соображая, что говорю, начал я, но она мягко перебила:
– Я знаю, что ты все время думал обо мне. Даже после того… под Тедженом, думал, как сейчас думаешь, – голос ее дрогнул, но она овладела собой. Помолчав, продолжала уже спокойно, тоном, каким говорят взрослые с обиженными детьми. – Если бы мне надо было выходить замуж, лучше тебя и не сыскать. Но мне еще не время открывать дверь в чужой дом, дом моего мужа. Мне надо очень многое выплакать… Не обижайся, Максут, за прямоту, но я не хочу ни тебя, ни себя связывать словом.
Я набычился, засопел; Айнабат слегка коснулась моей руки пальцами, огорчилась:
– Ну, вот и рассердился… – Неглубоко, но горестно вздохнула. – Что поделать, если я еще в прошлом, а не в будущем. Хотя… – она невесело усмехнулась. – Это прошлое, кажется, начинает удаляться от меня, – и, перехватив мой удивленный взгляд, спросила серьезно. – Знаешь, что мне сегодня снилось?
– Твой муж, – не задумываясь, решительно ответил я.
– Верно, – она слегка растерялась. – Как ты догадался?– Но ответа, кажется, ждать и не собиралась. Глаза ее затуманились, стали печальными. – Вижу я, будто сидим мы с ним на каком-то бархане, похожем на тот, что рядом с нашим домом. Мы на нем играли в детстве, – начала рассказывать она. – Муж ласкает меня и так мне хорошо, такая я счастливая, какой никогда наяву не была… Вдруг бархан раскололся прямо между нами, – глаза Айнабат наполнились ужасом. – Я оказалась на одной стороне, он – на другой. А трещина между нами растет, растет, да быстро так, что пока я металась, не зная, что делать, образовалась широкая и глубокая пропасть. Я кричу: “Прыгай ко мне, прыгай же!». Он приготовился и, казалось, вот-вот с силой оттолкнется и перепрыгнет ко мне. Но он почему-то не прыгнул. И удаляется, удаляется… Скоро и та часть бархана, на которой он стоял, и сам он совсем скрылись из виду. И так мне жутко, так горько, так одиноко стало. Умерла бы, только вижу – летит оттуда, где он исчез, какая-то белая птица. Что за птица – непонятно. Ближе, ближе, крупней, крупней. Гляжу, а птица на него похожа. Я зову ее, руки к ней протягиваю – не подлетает, кружит в отдалении. И вдруг та часть бархана, на которой стояла я, плавно двинулась, поплыла – такое впечатление, будто кто-то поднял ее и понес на спине – в другую сторону… И вижу, на высоком холме люди какие-то. Всмотрелась. Узнала среди них сначала Арнагельды ага, потом того русского командира, потом Ахмед ага. Улыбается, усы свои подстриженные поглаживает, на меня смотрит, а стоит он – с кем бы, ты думаешь? Рядом с моим отцом и братьями, а среди них – ты! Я удивилась как ты оказался среди нашей родни?.. Все вдруг начали отделяться от тебя, отодвигаться, отплывать, пока совсем не растаяли, исчезли. И остался ты один… Ну, что скажешь? – И снова сбоку посмотрела на меня.