– Вот что, – сказал как отрезал Джумаклыч. – Как только сможешь подняться, – поднимайся и уходи. Уходи немедленно, и на глаза мне впредь постарайся не попадаться.
Он шагнул в проем двери.
“Не понял. Ничего не понял он, – с огорчением подумал Платонов. – Жаль таких людей. Десяток богатеев сбили с панталыку сотни бедняков. Ну, уйдут они за кордон. Баи заживут и там. А вот такие, как Джумаклыч… Он потеряет родину, потеряет самое дорогое, что есть у него. Черт возьми, почему я так плохо владею туркменским!..».
То, что Джумаклыч не понял его, он отнес к своему незнанию языка. Владей Семен туркменским в совершенстве, он объяснил бы, в какое болото тянут бедный люд баи и муллы.
Он вспоминал, как говорил ему отец: “Учи туркменский, Сема. Помни, сколько языков знает человек, столько раз он и человек». Семен бывал с отцом на дальних чабанских стойбищах в Каракумах, подолгу жил там, но языку так и не обучился. Слов знал много, говорил отдельные фразы, почти все понимал, но сам говорить не мог. Сейчас он об этом очень и очень пожалел. Может быть впервые в жизни.
Трудно сказать, как долго после ухода Джумаклыча лежал в полной темноте Семён. Может, час, а может, два. Он стал уже было засыпать, когда где-то совсем близко, кажется, за спиной, услышал странное пыхтение, похожее на тяжелое, злое дыхание. Почему-то обожгла страшная мысль: “Джумаклыч решил-таки свести счеты… Неужели конец?». Сердце Платонова застучало чаще, гулкие удары его отдавались болезненными точками в висках.
Он обернулся в ту сторону, откуда слышался сап и непонятное пыхтение. В стене Платонов увидел дыру, через которую проникали яркие лучи утреннего солнца. Как он понял, дыра эта существовала и раньше, но была заткнута пучком травы. Сейчас же эту траву съела какая-то корова. А может быть, и верблюд. Во всяком случае, в каморке стало совсем светло. Неподалеку видны были беспорядочно построенные убогие домишки, несколько задумчиво пережевывающих жвачку верблюдов.
Целый день Платонов наблюдал за жизнью поселка. Под вечер на видневшемся вдали бархане стали собираться всадники. Они о чем-то спорили, были очень возбуждены, и Семен пожалел, что не слышит их голосов. Он насчитал не менее тридцати верховых, вооруженных ружьями и клинками. Они имели весьма грозный и решительный вид.
Главным предводителем, как понял Платонов, был тот, что гарцевал на горячем ахалтекинце гнедой масти. В конце концов он взмахнул, “за мною, мол», пришпорил коня и поскакал в степь. Остальные, построившись в колонну по два, последовали за ним.
Поселок опустел и притих.
* * *
Возвратились всадники лишь на следующее утро. Вначале в селении появились два жеребенка, они сопровождали маток в ночном походе и теперь, как охотничьи собаки, бежали впереди отряда. Увидев жеребят, за околицу селения горохом сыпанула детвора, – встречать отцов и старших братьев. Засуетились у очагов женщины, селение в считанные минуты преобразилось, ожило вдруг, повеселело. В каморку Платонова проник приятный запах жареного мяса.
Вчерашняя ватага проехала в нескольких шагах от Платонова. Вспотевшие лошади устало пофыркивали, всадники перебрасывались малозначительными фразами.
И вдруг сердце у Семена оборвалось. Он чуть не вскрикнул от неожиданности: за последним всадником, скользя и падая, шел босой, со связанными руками и непокрытой головой человек. Платонов не знал его в лицо, но догадался, что, наверняка, из красноармейцев.
Неподалеку от жилища Джумаклыча пленника швырнули на землю, и его остались охранять трое вооруженных джигитов. Любопытные мальчишки окружили их плотным кольцом.
Что с ним будет? – лихорадочно соображал Семен. – Что они задумали?..»
Пленника видно не было, но по фигуре одного из басмачей в белой папахе Платонов понял, что идет допрос. О чем спрашивала белая папаха, слышно не было, ответов тоже, но как вел себя пленник Семен вскоре понял. Понял по реакции толпы.
Двое всадников, привязав пленного за руки, пустили лошадей вскачь и вскоре скрылись за барханом. Семену показалось, что басмачи потащили его самого. Он даже ощутил во рту привкус крови, смешанной с землей. Солоновато-горький и терпкий привкус.
* * *
Солнце клонилось к закату. Платонов сидел, облокотившись о мешок с зерном, и с тоскою размышлял о том несчастном, которому устроили такую скорую расправу басмачи, о том, что он и сам на волоске от смерти. Стоит Джумаклычу…
Скрипнула дверь. Платонов вздрогнул и обернулся. Вошел мальчик, тот самый, что помогал отцу “оперировать», с миской плова в руках. Плов был свежий, горячий. Вкусный запах приятными волнами поплыл по каморке.
Мальчик приветливо улыбнулся Семену, поставил перед ним угощение и, опасливо оглянувшись на дверь, торопливо распахнул халат, – на груди у него красовалась небольшая красная звездочка. Он собирался что-то сказать, уже открыл было рот, но тут в дверях появилась коренастая фигура Джумаклыча.
– Кхе-кхе, – откашлялся он. Мальчуган бесшумно выскользнул из каморки.
– Принеси кумган, – напомнил ему Джумаклыч.
– Сейчас…
Джумаклыч подсел к Платонову.
Они ели из одной миски, причем, Джумаклыч подталкивал Платонову лучшие куски мяса. Движения хозяина неторопливы, он спокоен и важен. Так ведут себя люди, чья жизнь протекает в полном достатке, у кого легко на душе.
После обеда он прошептал молитву, провел по лицу ладонями, достал из кармана отполированную до блеска табакерку.
– Будешь? – предложил он Семену.
– Нет. Спасибо, – отказался Платонов.
Джумаклыч сидел некоторое время молча, прикрыв глаза тяжелыми веками. Казалось, он даже задремал. Семен хотел было заговорить, но не решился.
Джумаклыч вскоре поднялся и, не проронив ни слова, вышел. Почти тут же вошла женщина в высоком головном уборе. Она навещала Платонова часто, раза два-три в день, справлялась о его здоровье и поэтому приход ее нисколько не удивил. Удивили слова женщины.
– Уходи, сынок, уходи, – шептала она. – Рука твоя заживет… Да поможет тебе Аллах!..
Платонов встрепенулся. Что-то меняется в окружающем его мире. Так старуха заговорила впервые.
– Прости нас, милый человек, если чем обидели. Будь здоров и счастлив. На очаг наш зла в сердце не держи… – Платонову в этот миг почему-то вспомнилась его родная мать. Ничего, казалось бы, похожего, а вот вспомнилась. Старуха говорила еще что-то, но Семен ее не понял. Вернее, не все понял, так как говорила она скороговоркой, полушепотом.
Джумаклыч пришел, нарушив сон Платонова, поздно ночью. В руках у него была японская пятизарядная винтовка, на поясе – кривой клинок.
Семена бросило в жар – он не на шутку испугался. Ему стало не по себе от того, что вот так глупо оборвется его жизнь. А ведь мог Платонов найти удобный случай и убежать отсюда. Мог, даже подумывал об этом, но промешкал.
Джумаклыч протянул ему узелок, а фуражку его и сапоги завязал в какие-то лохмотья и сунул под мышку.
– Одевайся…
Семен обнаружил в узелке… женское платье. И он понял все. Понял, что слишком плохо подумал об этих добрых, приветливых людях.
За порогом их ждала мать Джумаклыча.
– Живым дойди до родного дома, – сказала она.
– Спасибо, – ответил Платонов.
Они молча шагали по безлюдной дороге. На одном из барханов мальчик разжигал костер. Вскоре Платонов увидел, что это его старый знакомый. И понял, что селение охраняется, что со всех сторон выставлены сторожевые посты. Понял он еще и то, что сегодня на посту Джумаклыч с сыном, – а это самая благоприятная возможность для Семена уйти незамеченным.
– Вот что, – сказал Джумаклыч сыну, – давай сюда коня. А огонь потуши. В случае чего, если спросят, скажи, что отвязался конь, и отец его пошел искать.
– Хорошо, – сказал мальчуган и торопливо бросился вниз по склону бархана.
Джумаклыч и Семен сели вдвоем на коня. Ехали они молча, размышляя каждый о своем. У Платонова радостно билось сердце, скоро, через день-другой он доберется к своим, попадет домой…
Восток уже вовсе алел, вот-вот должно было взойти солнце, когда Джумаклыч остановил коня.
– Дальше ты пойдешь один, – сказал он. – Держись все время востока, и ты очень скоро выйдешь к аулу. Там большевики.
Джумаклыч достал из хурджуна кувшин с водой, кусок чурека и подал Платонову.
– На. Пригодится, – буркнул он и развернул коня.
– Джумаклыч, – сказал Семен. – Спасибо! Спасибо тебе за все… Ты мне как брат…
– Иди. Иди к своим. Ты меня не видел, я – тебя. Таков закон пустыни! Ты враг, но ты был моим гостем… – сказал Джумаклыч и, развернувшись, пришпорил коня.
* * *
…Поступок Семена Платонова возмутил его боевых товарищей.
Я их понимаю, – размышлял он, засыпая, – они ведь ничего не знали, что было до этого… Я не мог поступить иначе. Да, Джумаклыч сражался в басмаческом стане, он метко разил наших бойцов, но потом, после боя, когда остатки банды ушли в пески, а Джумаклыч остался лежать на песке…»
Коренастое тело Джумаклыча черным пятном выделялось на желтовато-сером бархане. Вокруг, на сколько хватало глаз, простирались Каракумы. И казалось, нет им ни конца, ни края. Папаха Джумаклыча с длинными шелковистыми завитками валялась чуть поодаль и напоминала куст перекати-поля, рядом покачивалась под ветром воткнутая в песок сабля. Казалось, она не знала, в какую сторону упасть…
Перевод Н.Золотарева. 1980 – 1981 гг.
МАЙОР, ПОХОЖИЙ НА МЕНЯ
Об этом майоре я впервые услышал в госпитале, через несколько дней после операции. Выходит, если бы не это происшествие, никогда бы и не узнал о нем…
В армии я служил в Прибалтике. Наша часть стояла в небольшом городке, окруженном удивительной красоты светлыми сосновыми лесами. Призвали меня весной, а осенью, когда мы отрабатывали технику ночного десантирования, я плохо приземлился, поранился и попал в госпиталь. Впрочем, сам виноват…
Нас выбросили, как говорится, в заданном квадрате. Покачиваясь, опустился я под большой юртой парашюта. Сейчас он был моим домом. Оказавшись в тугих объятиях воздушного потока, я, как всегда, почувствовал нервное радостное волнение. Нет, мне не было страшно. Наоборот. Я летел, и настроение у меня было отличное. Я горланил нашу взводную песню “Об армии, умеющей летать» и был самым сильным, самым смелым, самым счастливым человеком на свете.