Чабдар инстинктивно оглянулся. Прежде, чем вступить в бой с чужаком, он должен быть уверен, что в табуне все в порядке. Несколько кобылиц, встревоженные появлением Серого, подозвали жеребят, и теперь те жались к материнскому брюху, тыкались лбами им в пах. Чего испугались эти глупые кобылы? Никогда еще не выказывали вожаку такого недоверия! Хорошо, что остальные пасутся как ни в чем не бывало. Или только делают вид, а сами тревожным взглядом выискивают свое потомство?.. Это взбесило Чабдара. Он резко повернулся и встретил злобный взгляд пришельца. Мускулы его большого сильного тела напряглись в предчувствии боя. Подобрался и Серый. Тонкие, нервные, такие же как и у Чабдара, уши его запрядали, будто кончики ножниц, стригущих воздух.
Когда же оба, сжавшись, стремительно полетели навстречу друг другу, кобылы бросили пастись и сгрудились в одну кучу. Страха не было в их глазах. Они привыкли к подобным стычкам. На этот раз ими руководило простое любопытство: чем завершится яростный поединок двух равных по своим силам противников?
Двое же, взвившись на дыбы, принялись со злостью кусаться и лягаться. При каждом столкновении головы их издавали такой стук, словно вот-вот расколятся. Трава, до недавнего времени зеленевшая нежной дымкой, была вытоптана, раздавлена. Жеребята теснее жались к матерям, в их жизни такое было впервые.
Вдруг Серый опрометью бросился прочь. В пылу схватки Чабдар кинулся его преследовать, но тот летел, как стрела, и достать его не удалось.
Было непонятным неожиданное решение Серого, ведь был он не слабее Чабдара, а может и наоборот. Был он чуть постарше, находился, что называется, в самой поре. И вдруг…
Чабдар возвращался недовольный и исходом битвы, и собой. Походя, лягнул зазевавшуюся двухлетку. Табун присмирел.
Вскоре все вошло в свою колею. Восхищение и почтительный трепет, которые чувствовал Чабдар, проходя сквозь табун, успокоили его. Он вновь был предводителем!
Взлетев на холм, властно, по-хозяйски, оглядел он рассыпавшихся по склону кобылиц, жеребят, резвившихся на своих длинных, ломающихся еще ножках, и застыл на вершине, как изваяние, знаменующее силу и власть.
II
Спокойствие Чабдара длилось недолго. Он еще не успел забыть о Сером, как тот снова появился у края долины и принялся спокойно пастись, изредка косясь на табун и нервничающего Чабдара.
Серый держался на расстоянии. Чабдар решил выждать, что же предпримет пришелец, но самообладание покинуло его, и он попытался приблизиться. Не подпуская вожака близко, тот кинулся бежать. Если бы мог, Чабдар расхохотался бы от такого поведения. Никогда еще ему не приходилось сталкиваться со столь явной трусостью! Предыдущие соперники не отступали, а мерились с ним силой, – и один раз, и второй. Бой велся по принципу: кто кого? И большинство, признав несомненное его превосходство, пускались наутек. Больше он их не видел. Встречались и такие, что, заслышав его грозный храп, тут же сдавали позиции и уклонялись от схватки. Лишь первый его бой можно назвать настоящим. Тогда еще находились в окружении такие, которые пытались оспорить его превосходство. Тот, первый, так и остался навсегда искалеченным. Больше из табуна никто не выделялся. Дальше приходили только чужаки. Как бы там ни было, схватки велись по всем правилам и побеждал он потому, что был сильнее. Но как оценить поведение Серого? Убегает, в бой не вступает. И все-таки приходит опять и опять!.. Пожалуй, то была не трусость, а мудрость. Довести неприятеля до бешенства, а затем воспользоваться, когда он потеряет над собой контроль. Но Чабдар, к сожалению, не мог сделать этого вывода. Он лишь чувствовал, что на сей раз перед ним соперник достойный. Тем более ему не терпелось скорее схватиться с ним.
III
Туча, весь вечер и всю ночь висевшая над Бадхызом и набухшая до предела, наконец, пролилась через край. Грохот грозы, секущие струи дождя, ударявшие о землю, создавали иллюзию скачущего косяка лошадей. Вот он затих, переводя дыхание и нервно переступая сотнями копыт, но вот сорвался с места и – галопом по долине, по холмам, по солончикам…
Рассвет земля встретила живительной свежестью и пронзительной синевой, исходящей от умытой зелени. Капельки дождевой пыли, повисшие на травинках, сверкали, переливались, как россыпь драгоценных камней, брошенных на зеленый ковер. Укрывшиеся от непогоды букашки вновь карабкались по стеблям и листьям, радуясь солнечному теплу.
Когда в очередной раз появился Серый, табун почти забыл о нем и мирно, во главе с Чабдаром, пощипывал поднявшуюся после дождя в рост траву. Кобылы разбрелись по всей долине, жеребята носились от одной группы лошадей к другой. Наиболее смелые забегали даже на солончаки. Своей резвостью они напоминали стремительно и беспорядочно взмывающих тут и там ласточек.
Почуяв намерение Серого, Чабдар торжествующе заржал и ринулся по склону вниз…
Они стремились навстречу друг другу, как по предначертанию рока. Если бы сейчас разверзлась земля, это бы их не остановило. Так велико было желание обоих разрешить наконец-то этот спор.
Храп, тяжелое дыхание, удары копыт о землю и о противника на время отодвинули в сторону тишину. Двое схлеснулись в поединке не только на виду у холмов, но и у настороженного табуна. Это была извечная борьба за лидерство, за право повелевать.
Казалось, Чабдар вот-вот накажет пришельца за наглость, но тот каждый раз отбивал атаку, каким-то образом избегая копыт вожака. И здесь он применял свою тактику уклонения. Отскакивал в сторону, затем, переждав и вызвав тем самым ярость Чабдара, снова кидался в бой.
В очередном столкновении Серый сильным ударом головы выбил из ноздрей Чабдара струйку алой крови. Ударяясь о землю, капли сливались с морем тюльпанов, устилавших окресные холмы. Бой продолжался, тюльпанное море полнилось, а Чабдар, тем временем, слабел. Он дрожал всем телом. Впервые в жизни ноги не повиновались ему. Неужели так страшен был этот удар Серого? Нет, рано еще сдаваться! Собрав все силы, Чабдар двинулся на соперника. Но что-то неуверенное было в его движении, сломленное. И поняв это, и обрадовавшись близкой победе, Серый с новой яростью кинулся вперед. Его удар со всего маху в грудь потряс Чабдара. Несколько секунд лежал он на земле, не двигаясь, лишь судорожно вздрагивая боками.
Старая кобылица, стоявшая впереди табуна, казалось, сейчас заговорит, – так выразительны были ее глаза. Да, она знала его молодым и сильным, она была свидетельницей его многочисленных триумфов. Да, он ей нравился. Он был настоящим вожаком, но сейчас…
Это был его конец. Растоптано достоинство. Не может он больше предводительствовать табуном… Пренебрежительные взгляды молодых маток, влажный блеск глаз жалеющей его старой лошади, любопытствующие взоры жеребят, подняли и поставили Чабдара на ноги. А ноги предательски дрожали. И все же у него достало сил повернуться и поскакать прочь. Серый вошел в табун. В сторону Чабдара никто не смотрел. И лишь гнедой жеребенок, любивший поиграть с вожаком, кинулся за ним вслед. Сухие щетинки прошлогоднего травостоя кололи его нежное брюшко. Он вскидывался и прыгал дальше.
Когда, раздувая от быстрого хода тонкие розовые ноздри, он взбежал на вершину холма, то его глазам предстала неожиданная картина: Чабдар, не владея больше своим телом, катился вниз по крутому, почти отвесному склону.
Жеребенок содрогнулся и в ужасе попятился. Потом, как бы оценивая ситуацию, посмотрел на табун, потом на темнеющее внизу бездыханное тело, и заржал.
Светило солнце. Разделившись, как всегда на группки, щипал свежую траву табун. И тревожно неслось над равниной, над холмами и солончаком жалобно-тоскливое ржание гнедого жеребенка.
Жеребенок плакал…
Перевод Т.Курдицкой.
ЧЕЛОВЕК, УШЕДШИЙ НА ВОЙНУ
Каждую ночь, когда все затихнет, принимаюсь сочинять это письмо. Удивительно, как еще находятся слова? Но им, заветным, видно, нет конца. Однако, одно-единственное письмо пишу, а всякий раз оно новое. Если б ты знал, какое это счастье, писать его. Слова тревожат память, воскрешают твой образ. Ты перед глазами, как живой. Поверь, это уже счастье. В такие мгновения я – самая счастливая женщина на свете.
И улицу нашу вижу, и тебя, как ты утром идешь на работу. Первым, почтительно здороваешься со стариками, а молодые, безусые еще парни тебя приветствуют. Я стою у тамдыра, достаю из его жаркого чрева свежий хлеб – горячая лепешка обжигает ладонь даже через енлик – а взглядом провожаю тебя, слежу до тех самых пор, пока не зайдешь за густые талы, что росли у арыка рядом с домом дедушки Гыджана.
Какое чудо нас соединило? Чудо, чудо, не спорь! Сейчас парни с девушками встречаются, мы даже не знали друг друга до свадьбы. Я лицо твое разглядела только утром после нашей первой ночи, когда ты заснул на заре. Ты мне сразу понравился. А потом я так быстро к тебе привыкла! Ты стал самым близким, самым родным. Я удивлялась: неужели так бывает? Значит, бывает.
Даже когда уходила погостить к родителям, все время о тебе только думала. Чем ни займусь, на что ни гляну – тебя вижу. Вот ты пришел с работы, бродишь как неприкаянный по дому, не знаешь, чем заняться, как унять тоску. Ведь и тебе без меня было плохо, правда? Представляю это, так только и думаю, как бы перенестись к тебе. Кажется, были бы у меня крылья – улетела! Собираешься в гости на денек-другой, а не пройдет и полдня, уже ищу повод, чтоб домой вернуться. Сноха даже ехидничала:
– Ну и дочка! Замуж выскочила, так родительский дом враз опостылел. Видно, об одном только думаешь… Как это так, прийти домой и ночевать не остаться!? Отца, брата не дождаться…
Мама ничего не говорила. Обидится, молчит. Но ни упреки, ни мамин осуждающий взгляд – ничего не могло удержать меня вдали от тебя.
Я дарила тебя любовью и богаче становилась. В твоем доме меня все любили. Знаешь, как это приятно, когда чувствуешь ласковую заботу и свекрови, и твоего отца, и маленьких братцев. А уж как твоя бедная мама тревожилась, когда я затяжелела! Так и вьется, так и хлопочет. Хочу за водой сходить – она ведро отнимает: “Без тебя принесут!», соберусь хлеб печь – она за енлик. Наверное, за те десять лун набегала она больше, чем я за всю жизнь. А однажды принесла новенькое, только что выстеганное одеяло: