Хозяин был пузатым толстяком и, подшучивая над самим собой, рассказал, что к соседу по левую руку от него ежегодно наезжают кучами абитуриенты из села, и сосед до самого окончания вступительных экзаменов ежедневно со всеми сорока своими гостями – абитуриентами становится на “молитву». После этого он сам же рассмеялся своей шутке от всей души.
Тогда я, понимая, что эти слова относятся и к моей персоне, тоже почувствовал себя не в себе.
До начала занятий в училище теперь от силы осталось дней десять-одиннадцать, и мы намеревались до этого срока, пока не получим общежитие, прожить в этом вот доме. К этому решению я пришел, посоветовавшись с Гульнарой. Вот поэтому она не захотела пока покидать этот дом.
Если бы мы заблаговременно позаботились о получении общежития, то, возможно, избежали бы скандала. Когда день завершился и с наступлением ночи я заснул крепким, сладким сном, наш хозяин, оказывается, явился заполночь, с трудом переставляя ноги. Я проснулся от его стука в ворота, узнал голос и встал, чтобы ему открыть.
Едва лишь ввалившись во двор, он принялся сварливо честить свою жену:
– Почему ты до сих пор не выпроводила вон отсюда всех этих охламонов?! – воскликнул он, делая вид, что нацеливается на меня пальцем, чтобы выстрелить. – Что, так они и будут тут у нас кантоваться? Или ты их всех усыновила и поселила у себя навсегда? И по этой причине дом мой сделается прибежищем для всякого рода сельских выскочек?!
Я, не издав ни звука, оделся и подошел к Гульнаре, которая тоже проснулась на этот шум и теперь тоже сидела, готовая провалиться от смущения сквозь землю.
– Гульнара, иди в дом и вынеси сюда свой чемодан!
– Куда же мы пойдем среди ночи? – в нерешительности замялась Гульнара.
– Мне отец поручил и доверил тебя. И теперь тебе придется подчиняться мне. Будешь следовать за мной повсюду, куда бы я ни пошел.
С сознанием своей правоты я еще раз повторил эти слова. Тогда Гульнара уже больше не возражала, молча уложила свои вещи и пошла за мной.
За исключением редко проезжающих машин, на городских улицах было совершенно пустынно. Иногда можно увидеть бродячую собаку. Зато за высоченными заборами псы лаяли свирепо и громко, что называется, от души.
Чтобы отвлечься и позабыть о происшедшем, я принялся тихонько напевать первую же вспомнившуюся мне песню об Ащхабаде:
Зеница ока моих черных глаз,
Накинул на плечи золото холмов,
Ашхабад, радость души моей,
Отрада края моего родного!
Прошагав почти час, мы достигли холмов на южной окраине города. С пологих холмов сеяло довольно свежим ветерком. На них привольно и тихо. За телевизионной вышкой разноцветными-зелеными и красными огнями переливался лежащий внизу город.
Поскольку мне самому сделалось холодно, я открыл свой чемодан и, достав из него несколько слежавшийся пиджак, набросил его на плечи Гульнаре.
– Не надо, не холодно ведь.
– Здесь ветренно, пусть побудет на плечах!
Гульнара согласилась со мной. Я вновь пропустил в памяти то, что произошло два-три часа назад, и опять, уже в который раз, взвесил все обстоятельства, в которых мы сейчас находились.
Когда мы присели и я невольно залюбовался сверкавшим в ночном небе месяцем, то внезапно поймал на себе взгляд Гульнары, украдкой разглядывавшей меня. Стараясь не выдать себя, я сделал вид, что этого не заметил.
Продолжил разглядывание месяца и неба, на котором с приближением утра становилось все меньше звезд. Когда же я встал с места и принялся прогуливаться, то увидел какую-то приближающуюся ко мне быстро тень. К этому времени уже стало светать и вокруг все делалось все более различимым. Когда увидел, из какого дома вышел человек, приближающийся ко мне, невольно подумал, что это, наверное, охраник при телевышке. Порой с той стороны доносился лай собак. Так что кем бы он ни являлся, но сторожем приближающийся ко мне человек был непременно.
Поравнявшись со мной, он, не останавливаясь, спросил:
– Поссорились что ли? Я только улыбнулся. – Не относись всерьез, девчоночье кокетство это! – Не понимая ничего, я только пожал плечами.
Откуда мне пришла в голову эта мысль, я не давал себе отчета, но назавтра, после проведенной на лоне природы ночи, я, таща за собой Гульнару, явился опять на милость канцеляриста в очках.
– Ну, сварщик, почему ты пришел теперь? Или опять решил получить документы обратно? Так обычно ведут себя соскучившиеся по родному дому ребята! – вот так он дал понять, что узнал и помнит нас.
– Нет, не нужно документов. Помогите нам с местом в общежитии.
– В общежитии?
– Да, нам нужно место в общежитии.
– О-го-го, у меня, думаете, есть в распоряжении лишние места? Поищите по гостиницам.
– Там ответ один.
– Мест нет?
– Точно так.
– Тогда считай, что тебе пришлось выслушать его еще раз, сварщик. Я тоже ничем не могу вам помочь.
Некоторое время мы все трое постояли в позах игроков проигравшей команды. Посмотрев на выражение наших лиц, очкастый, видимо, пожалел нас. Он принялся названивать куда-то по телефону. Разъяснил невидимому собеседнику, что мы собираемся поступить в училище и, прибыв издалека, не имея здесь знакомых, уже три-четыре дня слоняемся по городу и ночуем, где попало. То и дело он приговаривал:
– Уж вы там постарайтесь, пожалуйста? Им и голову преклонить не у кого. – Видно по всему, он старался нам помочь.
Переговорив же и положив трубку на рычаг, он посмотрел на меня сквозь толстые стекла своих очков и улыбнулся:
– Ну, и повезло же тебе, сварщик лихой! Директор-то дал согласие.
– На что согласие?
– Возьми свою спутницу, и как только выйдете отсюда и свернете увидите трехэтажное здание. Там при входе вас встретит женщина. Подойдите к ней и скажите, что вы – те самые, о которых звонил директор. А он успеет позвонить до того, как вы подойдете.
Исполнилось самое заветное желание наше с Гульнарой. Приютившая нас старенькая женщина разместила нас в разных комнатах и словно малых детишек подробно наставляла быть умными, содержать помещение в чистоте.
Бродяжничество вконец измотало, я еле-еле волочил ноги. Ночь я проспал, не шелохнувшись. Когда назавтра Гульнара пришла и разбудила меня, солнце, в эти дни наполнявшее город своим горячим жаром, уже стояло высоко в небе.
Видно, снаружи не было ни ветерка, видневшиеся в окна деревья стояли неподвижно, словно вырубленные из сизого камня. И если не считать голоса кому-то что-то громко втолковывающей вчерашней старушки, то вокруг стояла глубокая тишина.
Вечерами же в этих пустых комнатах была томительная скука.
Взглянув на лицо Гульнары, я понял, что она хорошо отдохнула. Лицо ее, по сравнению со вчерашним днем, прояснилось, глаза были ясные и лучились.
– Как у вас в селе называют человека, который спит по 10-15 часов? – спросила Гульнара, подражая мне самому.
– Во-первых, наша договоренность говорить друг другу “ты»находится в силе. Во-вторых, в нашем селе таких парней, как я, расталкивают своими нежными ручками их молодые жены и поглаживая по волосам, приговаривают: “Пора и тебе вставать!». А старухи на своих стариков ворчат: “Да вставай же, нелегкая тебя возьми! Не валяйся, когда все уже встали. Вон вода твоя, подогретая для омовения».
Очень мне хотелось так сказать. Но, подумав, что могу ненароком смутить Гульнару своим ответом, сказал другое:
– Да. Разве ты не хочешь чего-нибудь поесть?
– Да сколько угодно. Иду!
Увидев в миске жареную колбасу, я понял, что Гульнара наладила контакт с нашей хозяйкой. Мы поели и вышли прогуляться в город. День делался всё жарче. Люди, скопившись у киосков с газированной водой на протяжении всего нашего пути, пили воду. По широким улицам с урчанием мимо нас проносились троллейбусы с душными салонами. То там, то здесь можно было увидеть легковые автомобили, притулившиеся в тени даже небольших деревьев. В магазинах стояла невыразимая духота. Мы в них едва лишь заглядывали. Гульнара было приглядела костюмчик для младшего брата, но видно, по той же самой причине, сославшись, что, возможно, в другом магазине есть еще получше, отложила покупку на другой раз.
У мокрой от пота продавщицы на краю тротуара мы взяли два стаканчика мороженого и отошли в тень деревьев, чтобы перевести дух.
– Ой, какая жара, спасения прямо нет! – призналась Гульнара после того, как мы посидели некоторое время.
– Так нам, туркменам, досталось при распределении.
– И это так в тени. Так каково же сейчас тем, кто трудится в поле? Мне сейчас кажется, что в Ашхабаде даже жарче, чем в селе.
– Не знаю, как в вашем селе, а в нашем селе уже давно решена проблема избавления от жары, – опять принялся шутить я.
– Ну, и как она решена?
– Забираешься в арык и сидишь, высунув из воды только голову. Пищу приготавливают по прохладе и ставят наготове на берегу, а потом, по мере надобности, протягивают из воды руку и едят себе. Сплошное удовольствие.
– Тогда и наши переймут опыт вашего села.
– Лучше перебирайтесь к нам сами, и все!
Гульнара посмотрела на меня, будто говоря: “Вот куда подвел!», – однако не стала ни возражать, ни соглашаться. Я же не стал извиняться и брать свои слова обратно. Возможно, что я рано или поздно должен буду так сказать Гульнаре. Так пусть я немного опередил события. Когда мы побывали в музее изобразительных искусств и вышли из него, то Гульнара пошла немного впереди меня, кажется, она на что-то обиделась. Но виду не показывает. Гуляет и разглядывает все вокруг.
– Хорошая девушка, – думал я, идя за ней следом. – Не задается и не фамильярничает, года через три-четыре станет прелестной невестой. – Я по-своему представил себе, как она тогда будет выглядеть.
Тут, не знаю отчего, но захотелось мне рассказать Гульнаре легенду о возникновении Ашхабада. Как давным-давно в каком-то дальнем селении жили влюбленные, как им пришлось бежать для того, чтобы соединить свои судьбы. Как они воздвигли в этих местах лачужку, от которой со временем взял свое начало столичный город Ашхабад. Я, может быть, и исполнил бы это свое намерение, но меня остановила мысль, что Гульнара, возможно, давно уже эту легенду слышала. Когда же мы уже вернулись обратно, Гульнара, повернувшись назад, спросила меня: