Через три дня они с Муткой поссорились. Мутка молча ела сыр, он складывал вещи. Мюнхен осточертел. Пиво, архитектура, занятия у Хаберманна, русская колония, деревья, горы — все. Кладбище картин (Пинакотека). Серафим со своими философемами и бледным животом. Мутка с ее талантом, рядом с которым ему становилось тяжело дышать; ее точный, «пощечинный» мазок; ее смех; незаживающий полумесяц от ее ночного укуса на левом плече.
Хлопнул дверью и уехал в Париж. Мутка осталась сидеть с сухим ломтиком сыра на синей тарелке.
Снова мелькание фильмы. Париж, шум, новое зрение. Мюнхен — пиво современной живописи, Париж — ее абсент (наблюдение Серого). Письмо от самого Серого из Мюнхена с просьбой «подумать о Мутке». Подумать? Он о ней и так думал. Ел, пил, покрывал холст мазками, глядел в Сену, спорил о живописи, стриг тупыми ножницами бороду, мочился, бродил в общественном саду, спал с временной женщиной — все время он думал о Мутке. Ему было сладко и плохо; ночью он жил, а днем отлеживался, просыпался от голода, шарил в пустоте в поисках булки, засыпал.
У него появился друг — Такеда, японец, подражавший Ренуару. Стали жить вдвоем: развращенный богемой японский аристократ и он, Кирилл, «Кириру», как его звал Такеда, так и не осиливший фатальную для японцев «эл». Такеда: фигура мальчика, тонкое запястье, аристократическая форма черепа; молчаливый, нервный. Вскоре Такеда отбросил Ренуара и начал подражать «Кириру»; сам же Кирилл высветлил палитру, изгнал «асфальт», темные цвета, властвовавшие над ним в Мюнхене, стремился разложить все на ясные цвета и простые геометрические формы. Картины: «Парижское кафе», «Такеда в Мулен-Руж», «Синяя натурщица».
Ворвался в Париж Серафим, пришел в восторг от картин, от Такеды, прочел Такеде целую лекцию о японской культуре; перед новыми картинами Кирилла встал на колени и произнес молитву на санскрите. На вопрос о Мутке выдал какую-то глоссолалию; простившись, убежал. Прочел для французских рабочих лекцию о Тертуллиане; Такеда сходил, очень хвалил, но сказал, что ничего не понял. Кирилл сидел на подоконнике, ел вишни и глядел в электрическое небо Парижа — они квартировали на Монпарнасе.
«Я хочу нарисовать картину, — сказал в мерцающую темноту Кирилл, — на тему поклонения волхвов».
Такеда посмотрел на него, но промолчал. Он был виртуозом молчания.
Вскоре Такеда уехал: был вызван телеграммой на родину, отец при смерти, долг старшего сына. Серафим уехал еще раньше — помолодевший, почти без живота, еще более безумный. Кирилл садился на подоконник; внизу горел Париж; из соседнего дома выползала на заработок Мишель по кличке Мышка, ничего особенного, но на безрыбье… Через неделю он уехал. Ветер стучал в окно купе, листал блокнот; Кирилл делал дорожные зарисовки в геометрическом стиле. Хотел проехать через Мюнхен; не проехал. Да и для чего Мюнхен? Мутки там не было.
Мутка была в Москве. Грустная, похорошевшая. Встретились в «Греке», дружески. Зашуршал дождь воспоминаний. Мюнхен, воздух, пиво, живопись. Рассказал ей о Париже, о нынешнем своем кризисе; она — о Швейцарии, где оказалась из-за болезни легких. Проговорили до полуночи; он проводил ее, она жила с какой-то подругой; подруга оказалась дома. Он спросил, что она делает завтра. Очень занята (натурщик, какая-то Петровская, урок на Маросейке). И послезавтра тоже, честное слово.
Дома его ждало письмо от Такеды. Отец опочил, буддийские монахи пропели над ним необходимые молитвы и сожгли; Такеда получил наследство, поселился в просторном доме недалеко от парка Уэно (первый раз услышал это название). В доме оборудовал мастерскую. У него бывают известные художники (перечень ничего не говорящих японских фамилий) и молодежь. В Уэно зацвела сакура. Дни теплые, ночами сыро, печально квакают лягушки.
В конце письма звал погостить на несколько месяцев. Ознакомиться с Японией. Поговорить о современном искусстве. Вспомнить добрые старые дни на Монпарнасе. Посозерцать, как расцветают лотосы в Уэно. NB: путевые издержки Такеда берет на себя.
Кирилл вспомнил насмешливый взгляд Мутки при прощании.
Итак, он едет в Японию, смотреть на расцветающие лотосы.
Перед отъездом зашел к Мутке. Она была дома, что-то чертила сангиной. Сообщил, что уезжает. «Надолго?» — «Надолго». Не отрываясь от сангины, пожелала доброго пути. Он постоял молча. «А у Туси третий родился, мальчик», — сказала. Туся — Наташа — средняя сестра. Он заметил, что она рисует сангиной детское лицо. Выходя от нее, идя по улице, чувствовал на себе ее взгляд. На спине, на плечах, на затылке.
Плыл морем, менявшим цвета. Читал Новый Завет, с интересом. Курил на палубе, обдумывал «Поклонение волхвов». В Порт-Саиде написал ей открытку. Не отправил.
Япония. Разговоры о современном искусстве со слегка растолстевшим Такедой. Быстро наскучившие обоим воспоминания о Париже. Поездка в Камакуру; черный песок пляжа. Первое охлаждение с Такедой. Лето, пот, кризис; смотреть на лотосы не пошел, заперся в комнате, размазывал по щетине слезы. Чтобы не сойти с ума, начал учить японский. Чтение Нового Завета, попытка вернуться к реалистической манере; картины: «Пруд в Уэно», «Старый крестьянин», «Гинза в дождь». Первый приступ болезни у Такеды; просит отложить отъезд до осени. «Портрет Такеды», «Портрет литератора Сосэки»; успехи в японском. Все чужое. Письмо от Серафима, огромное, шумное; упоминает о связи Мутки с художником N. Эскиз Марии и младенца к «Поклонению волхвов»; у Марии — круглое лицо Мутки, ее глаза, губы, брови. Покурив, уничтожил.
Утро, ветер, красный храм, остывающие каштаны в кармане. В другом — револьвер. Парк Уэно. «Пришли в Иерусалим волхвы с Востока и говорят». Пруд, гниющие плоды лотосов. Ветер срывает шляпу. Широкополую, купленную на Монпарнасе.
Он мог бы застрелиться и без шляпы.
Но побежал за ней. «Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться ему». Владыка Николай поднимает шляпу и медленно протягивает ему.
Через полгода он стал чтецом православного собора на Суругудае. От Такеды съехал, перебрался в здание миссии. Такеда, помаявшись в клинике для нервнобольных, переродился, занялся политикой, финансировал газету; их отношения прервались. Письмо от Мутки, совершенно новое; затеплилась переписка. Началась война, Порт-Артур, пришлось уехать. Уезжали все русские. Лил дождь, глушил разговор, русскую речь. Владыка Николай оставался; Кирилл желал остаться с ним, даже обратился к Такеде за содействием. Такеда внимательно выслушал и развел руками.
Москва, Лавра, Духовная академия. Встречи с Муткой, разговоры. Выяснилось: связь с художником N. — фантастический вымысел Серафима; сам Серафим где-то в Германии, пропагандирует русский лубок. Мутке двадцать четыре года, родители подталкивают замуж, боясь иметь возле себя старую деву, еще и художницу при этом.
Повенчались в Никольской, что на Маросейке. Свадьба была быстрой и тихой; художники, священники, купеческая родня. Мутка устала; ночью выползла из венчального платья, размотала волосы и тут же уснула. Он, помолившись, пристроился рядом; глядел на ее голую спину, на которую падал зеленый лунный свет, думал. За два дня до того получил первое письмо, подписанное «Курпа».
Отец Кирилл так и сидел со стопкой писем от Мутки.
Собрался перечитывать, не смог.
На «арапчатах» шуршит секундная стрелка. По стеклу ползет пчела.
Вышел во двор. Провел граблями по гравию. Малый сад камней, сухой океан; рождение, перерождение, и снова. Каменный фонарик, куски мха. И все снова и снова.
Вспомнил, как на исповеди баба, из железнодорожных, скучно перечисляла грехи и вдруг, дойдя до гневанья на мужа, завыла (шепотом): «Задыхаюсь я с ним… Задыхаюсь…» Муж стоял неподалеку, жевал губами усы. «Задыхаюсь…»
Облитая ветром, зашумела урючина.
В глубине, возле котелка, сидел Алибек. Вода в котелке заиграла — скоро закипит. Отец Кирилл опустился, поглядел на слепого садовника. Захотелось поговорить с ним (с кем-то) о Мутке, о ее приезде. О том, как она войдет в этот дом, как будет привыкать к здешнему воздуху, солнцу, провинции, невежеству, к океану перерождений из камней и сухого мха.
Алибек, поправив огонь под котелком, поглядел пустым глазом на отца Кирилла.
— Ну и на сколько сегодня тьмы больше, чем света, Алибек?
Ташкент, 6 апреля 1912 года
Докурив, Казадупов читает документ.
Утро. Перед Казадуповым — кусок хлеба; при чтении отщипывает. Отщипки отправляет в рот или кладет рядом и забывает о них. Документ он уже читал, теперь перечитывает перед встречей с отцом Кириллом.
Речь о недавних событиях в Оше.
«Ошский уездный начальник. Сентябрь 27 дня 1911 года. Военному губернатору Ферганской области. Рапорт.
Доношу Вашему Превосходительству, что произведенным дознанием удалось выяснить нижеследующие обстоятельства по делу об избиении евреев.
25 сентября, часов в 11 дня, среди туземцев Сарай-Кучинского общества гор. Оша стал циркулировать слух о том, что якобы евреи, проживавшие в этой части города, затащили к себе в дом какого-то мусульманского мальчика».
Казадупов берет карандаш и жирно подчеркивает «мусульманского мальчика».
«Установить, кем был пущен этот слух и имел ли он какое бы то ни было основание, пока не удалось, но толпа около еврейских домов (четырех), расположенных в одном месте, стала расти, и к полудню собралось около 1000 человек. К несчастью, к этому времени к толпе подошла одна сартянка и стала спрашивать, не видал ли кто ее 5-летнего сына, которого она ищет уже целое утро. Это совпадение (т. к. мальчик потом был найден на базаре) послужило как бы подтверждением справедливости слуха о том, что какой-то мальчик был захвачен евреями, и толпа стала волноваться.
Вскоре из среды ея выделилось несколько человек, которые вошли в дом еврея Гадалева и стали искать там пропавшего мальчика, так как молва почему-то указывала, что мальчик был увиден именно в этом доме. Розыск этот, конечно, не дал никаких результатов, но это толпу не успокоило; вскоре туда прибыл Старший аксакал, волостной управитель и несколько полицейских. Для успокоения толпы эти должностные лица вновь вошли в дом Гадалева для розыска мальчика, но тоже поиски оказались без результата. В доме Гадалева в это время находились человек 8-10 евреев, собравшихся к нему по случаю еврейского праздника».