таких случаях честнее, физиологичнее. Их лицо это уже просто… добавка к животу, где помимо ее воли завелась новая человеческая дрянь и будет сосать из нее соки. Вы, отец Кирилл, даже не в самой игривой фантазии не представите, какие они способы применяют, чтобы аннулировать, так сказать… Какое уж тут «Авраам родил Исаака»! Тут жертвоприношение Авраама, даже не Авраама, наш Авраам давно стушевался, в лучшем случае радужную сунет, чтоб все в медицинских условиях. Тут Сарра — так, кажется, мамашу звали? — она и жертва, и жертвоприноситель… Кто из баб понервнее, те просто травятся: карболовой кислотой, нашатырем, уксусной, кокаином. «Причина самоубийства на любовной подкладке», как пишут в наших отчетах. Ну а те, которые хотят пожить, на солнышке еще погреться… Каких только боевых действий против детей, которые еще внутри, не предпринимают! Ну, самое любимое народом средство — это… — Казадупов вдруг рассмеялся. — Да вы не смотрите так, отец Кирилл. Настроение у меня сегодня веселое. Ладно, не буду перечислять. Да и вам на исповеди кое-что шепнут, ну, без художественных подробностей, конечно. Но у вас же в одно ухо влетает, в другое… «Иди, дочь моя, впредь не греши». И она идет. Ох, как она идет!
— Многие все же рожают, — заметил отец Кирилл.
— Рожают. Ну, не сработал там какой-нибудь кипяток с горчицей, а может, и побоялись, махнули: «Рожу, а там…» И — рожают, как вы, батюшка, остроумно заметили. А дальше — дальше чистая статистика, вот… — Извлек блокнот, пролистал. — «Подкинутие младенцев», до десяти случаев каждый месяц в городе… Вот, к примеру: «В гор. Ташкенте 31 июля по Соболевской улице к дому номер шестнадцать подкинут младенец женского пола, при котором оказалась записка „О примите добрые люди девочку“. Младенец отправлен в детский Кауфмановский приют. Дознание производится». Проводится и ничего не дает… Или вот — они все с записками: «Брошен, не крещен, рожден от бедной женщины». Хорошо, а? Поэма в одной строке. Или: «Этот ребенок крещен, поляк, зовут его Владислав, 7 месяцев, больше не в состоянии его воспитывать». И его в Кауфмановский приют; бывали, там? А я бывал, поучительное место. Так-то вот. Это уже, батюшка, не жертвоприношение Авраама, а нахождение Моисея, которого мать в корзине из тростника на реке оставила, а дочь фараона нашла; интересно, кстати, где папаша Моисея в это время был и что поделывал, не помните?
— Сказано, что был он из племени Левина…
— Из племени Левина? Все, что известно? Да, видно, дознание тогда производилось так же глубоко, как и сегодня. Так что плывут эти тростниковые корзины флотилией в Кауфмановский приют с орущими младенцами и «помогите, люди добрые». Многие и до приюта не доплывают: или уже мертвым находят, от голода или замерз, или после того, как нашли… Но и это еще не вся история о младенце. Предположим, никто не покушался на его жизнь в утробе и не сплавлял в корзинах; проходят первые годы, все эти «уа-уа!», младенец, так сказать, возрастает, и вот тут… Тут наступает еще одна библейская картина, скупо отображенная в наших отчетах. — Полистал блокнот. — «17 декабря бухарско-подданным Мурад Али Хали Юсуфом совершено мужеложство над 6-летним мальчиком Каримкулом. Юсуф по приговору чрезвычайного схода осужден на 14 месяцев тюремного заключения». Еще примерчик. «В гор. Аулиеата 28 декабря мещанином гор. Верного Егором Дрыгиным изнасилована с полным растлением 8-летняя девочка Дарья Сурова. Дознание препровождено мировому судье». Еще, пожалуйста. «В Чимкентском уезде 25 июня житель Хантагской волости Абдурахим Сарым Саков изнасиловал Достая Таева 12 лет», в том же уезде «сарт Казак Ильясов изнасиловал 3-летнюю девочку дочь сарта Магомеда Нарбаева»… И такие вот украшают каждый отчет. А сколько утекает мимо отчетов! Властям не доверяют, боятся разговоров, славы; часто родителям сунут и те как рыба… Не сталкивались с такими случаями?
Отец Кирилл отчего-то вспомнил теплые дни на Монпарнасе, синие каштаны и эксперименты Такеды, который водил к себе натурщиц, вначале писал, потом быстро и немногословно спал с ними и снова писал. Часто были совсем маленькие, только с наметками на грудь; Такеда кормил их булками и молоком, как папаша; они пищали и просили вина.
— А я вот сталкивался. — Казадупов достал новую папку. — Первое известное дело, еще при государе Николае Павловиче, год тысяча восемьсот пятьдесят второй; до суда не дошло, поскольку подрывало весь образ его России, где кроме самодержавия, народности и, прошу прощения, православия ничего не было и быть не могло. А дело намечалось громким, очень громким. Выкрадывание детей, детская проституция; много крупных имен было замешано… Не сталкивались? Василий Никитин, семи лет; Мошка Песахович, пяти лет; Василий Вуглов, десяти лет; Сергей Баранов, Алексей Меликов, арап Федя Цыган, все девяти лет; Лев Маринелли, восьми лет…
От резкого движения отца Кирилла чашка опрокинулась, остатки чая поползли по столу.
— Да, отец Кирилл, ваш покойный родитель, Лев Алексеевич Триярский, бывший до того Маринелли. С вами, конечно, он этими детскими впечатлениями не делился.
Отец Кирилл понимал, что нужно что-то сказать. Обрезать разговор, который теперь дошел до главного. Сидело уже на краю языка: «Не смейте говорить о моем отце в таком тоне» или «Вероятно, г-н Казадупов, здесь какая-то ошибка»…
Казадупов поставил чашку и стал ласковым:
— Отец Кирилл, я понимаю, каково вам слышать. Но, голубчик, идет расследование… Даже не о покушении на вас, другое расследование, расследование в высшем, так сказать, смысле. Тут уже не одна ваша жизнь, батюшка, и «искренних ваших»… Тут масштабы, о которых легче говорить какому-нибудь философу или дельфийскому пифии, чем простому следователю… В пользу вашего отца могу сказать, что в том печальном состоянии пробыл не слишком долго. Да, его проиграл в карты отец его, ваш, стало быть, гран-пэр. Как проиграл? Ну, как проигрывают… Тройка, семерка, туз! Попал на сборище детишников, это которые по детям работают, многие сами из бывших «деток». У их братства тоже свои праздники, с музыкой, на такой и попал, ну и проиграл нечаянно. Так вот батюшке вашему еще повезло, что он недолго «деткой» был и даже в одной утонченной семье… Вы, конечно, губы кривите, и я губу кривлю, но ведь мог он и к извергам попасть. А тут вначале к французскому дипломату, потом, когда того отозвали, то к купцу одному, греку; тот вообще держал его, кажется, больше для забавы, выпиливал с ним из дерева разные штучки и рассчитывал, когда тот вырастет, женить на своей умственно недостаточной дочери… Можете ознакомиться, вот выписка есть.
Отец Кирилл помотал головой.
— Понимаю… — сказал Казадупов. Обернувшись: — Эй, еще чаю! Особенного.
— Особенный закончился, — отозвался откуда-то русский голос.
— Ну, тогда этот… Как прошлый раз. И вытри тут, сидим как в луже. — Поглядел на отца Кирилла. — Они горные травы в чай кладут. Мяту разную… Узнали мяту? Отец Кирилл!..
— Первый приступ у него случился, когда мне лет шесть было. — Губы отца Кирилла быстро двигались. — Да, шесть лет, вечером. Мы ужинали. Он увидел что-то в окне. Увидел и закричал, не помню что. Схватил меня и стал куда-то запихивать, я даже стукнулся локтем. Мама испугалась, пыталась забрать меня, но он не отпускал. Одной рукой прижимал к себе, другой выбрасывал все из шкапа, у нас был шкап, я там сам иногда прятался. Туда хотел меня укрыть, крикнул: «Что стоишь!», маме: «Скорей помогай прятать, они по лестнице поднимаются!» Мама вдруг посмотрела на него и как-то все поняла и стала помогать ему, а мне шепнула, когда я уже был внутри: «Сиди тихо, это — игра. Папа шпильт, папа шпаст…[39]»; когда волновалась, у нее начинал вылетать немецкий, родной ее. Я слышал, как снаружи позвонили. Потом его голос: «У нас нет никакого ребенка. Никакого ребенка», и мамы: «Leo, это мсье Боровцев». Студент, из консерватории, бывал у нас до этого. И снова его голос: «Нет, скажи, что ребенка нет»… Потом что-то упало, стало тихо, где-то вдалеке мама объясняла Боровцеву, тот мычал, потом створки открылись, стояла мама и разрешила мне выйти, но я не захотел. Только ночью во сне меня отнесли в кровать. Об этом случае никто не вспоминал до самой его последней болезни.
— Он строил тогда церковь…
— Да. Он никогда не строил до этого церквей. Один только раз, в молодости, поучаствовал в конкурсе на строительство Храма на Крови, говорили, у него был сильный проект, но победил Парланд со своей «чешуйчатой жабой»… Потом отцу предлагали, он отказывал. Помню, заказов уже почти не было и тут снова предложение, кажется, в Нижнем; мама спросила: «Почему ты опять отказался?», а он, мы сидели за столом, спокойно ответил: «Потому что Великий Пан умер» — и ушел, а мама… А потом первые боли, и тут предложение, Церковь во имя Рождества Христова в Плоском, отец согласился, но… Что-то не удавалось ему в чертеже, дважды уничтожал, стал отказываться от еды. В итоге — этот чертеж… Заказчики тоже были какие-то странные, купцы не купцы… Я жил отдельно, только раз видел, как они выходили… Были сложности со строительным комитетом Синода, который не одобрил, потом одобрил; папа жаловался, что все очень медленно, плохо спал, а когда началось строительство, — что торопятся, что гонятся как за зайцем. Тогда мама сообщила, что он начал спать в шкапе, закрывается в нем и засыпает, иначе никак, только так его оставляют боли. И эта церковь, Рождественская… Она так и осталась недостроенной, после того как отец… — Отец Кирилл поднял голову.
Подошел подросток лет двенадцати, с чайником и закуской. Был он в халате, на бритой голове ловко сидела тюбетейка-дуппи, но лицо и глаза были не сартские.
— Особенный, — сообщил подросток, — кайтаря[40]. Для вас приготовили.
— Ну что, Джура, — спросил Казадупов, — обрезали они тебя уже?
Подросток дернул головой, тихо:
— Не дамся.
— Что ж ты не хочешь? Или не веришь в их бога?