Николай Кириллович задумывается.
– Я бы хотел погостить у вас три дня, – говорит рыжебородый. – Я живу по три дня у всех здешних евреев. – Достает помятый список: – Да, все правильно… Триярский. Теперь ваша очередь. Не против?
– Н-нет, пожалуйста, хоть четыре. Только я… Если вас не смущает, я – не еврей.
– Триярский? – строго спрашивает рыжебородый. – Может, еще хотите сказать, что и Рабинович – тоже русская фамилия?
– Папа! – кричит Давид. – Папа, как тут смывать унитаз?
– Насчет ночи не волнуйтесь. – Рыжебородый встает. – Спальные мешки у нас с собой. Видели рюкзак? И деньги у нас с Давидом есть. Нам просто негде жить. Временно негде… Сейчас, сейчас, иду, засранец!.. Я встретил ва-ас, и все было-ое… Ничего, скоро у нас будет синагога, вот увидите.
Дуркент, 20 марта 1973 года
«Дорогой папочка, у меня началась новая жизнь – я стала ходить в исторический кружок. Мы часто бываем в музеях, потом обсуждаем увиденное. У меня появились новые друзья. Теперь по средам я с нетерпением жду, когда же закончатся уроки, сажусь в троллейбус и еду в кружок».
Еще Варюха сообщала, что зима была серой и неинтересной, она застудила ухо, Павлик страшно вырос и выучил «Сказку о рыбаке и рыбке». Писала и «про маму». Лиза ушла из прежней школы в другую, чтобы больше зарабатывать, хотя у них все есть и им ничего не нужно.
Николай Кириллович капает на письмо воском. В комнате горят свечи, сидят и ходят люди. День рождения Давлата. Решили отметить здесь, а где еще? На Давлате вязаная безрукавка цвета бутылочного стекла. Женщины сбились на кухне, оттуда тянет газом и теплом. За окном темнеет, Николай Кириллович открывает, дышит сыростью, снова закрывает.
– Оставьте открытым, дружище, – подходит сутулый пианист Игорь Филяев и закуривает. – Не курите? А я маленько покайфую.
Филяев с Украины, говорит с акцентом. Всех называет «дружище». Способности, которыми обладал в юности, ушли вместе с юностью. Остались две семьи, сутулость и сухая барабанная техника. Играя, подпрыгивает на стуле; прозвище – «лихой наездник».
В ванной шумит вода. Жанна купает своего старшего: у них во всем микрорайоне отключили воду. Сама она уже вымылась и успела повертеться на кухне с полотенцем на голове.
«Лихой наездник» остается у окна курить. Николай Кириллович складывает письмо, счищает ногтем капли воска. Из ванной выходит подросток с мокрыми волосами и запахом мыла. Следом появляется Жанна в полурасстегнутом халате.
– Еще не сели? – застегивает, борясь с пуговицей.
Николай Кириллович мотает головой. Заходит в ванную, смотрит на затянутое паром зеркало. Присаживается на край, включает воду. Заглядывает Давлат:
– К дастархану!
Давлат достает из кармана гребешок, протирает зеркало. Мочит гребешок.
– Жанна порезалась, – зачесывает волосы на лоб.
– Сильно?
– Нет. Идемте за стол. Хуршида старалась.
Хуршида – та самая знаменитая племянница, которую нужно устроить в Музтеатр, такова воля дяди. Что умеет делать? Все умеет. Еще и петь умеет. Николай Кириллович выходит в коридор с мокрыми руками. Судя по разговорам из кухни, пирог не хочет подниматься, слабый газ. Над пирогом колдует Хуршида.
– Давайте садиться!
Николай Кириллович прислоняет лоб к притолоке. Может, просто «творческий токсикоз», как это называет Бежак?
Гости поздравляли Давлата, ели и уходили. Хуршида села рядом с Николаем Кирилловичем. Пирог удался на славу. Свечи догорали, одна упала в салат.
Обсудили музтеатровское начальство, обсудили народного артиста республики К. Д. Диярова и его новую пассию. Еще раз выпили за именинника. Ринат рассказал, как был у Бежака, улыбнулся жующим ртом. Р. К. принялся за кантату, которой собирается поразить всех на фестивале. Николай Кириллович изучал кусок хлеба. Рядом молча сидела Хуршида. За инструментом возник Филяев, переставил на пол тарелки, заиграл, подпрыгивая, джаз. Рассказывали анекдоты.
К одиннадцати все разошлись. Он помог Хуршиде надеть плащ. Было нехорошо, он выпил, даже не много, а просто больше. Давлат увел Хуршиду вниз, где уже встречал кто-то из родни. Еще раньше, погрозив порезанным пальцем, уехала Жанна с сыном. Закуталась в цветастую шаль и исчезла Виолетта Захаровна. Остались Владимир со спящим Давидом. Сдав с рук на руки Хуршиду, вернулся Давлат.
– Завтра Новруз, – сообщает, отодвигая табуретку и садясь за стол. – Уже сегодня. Двенадцать есть?
– Нет еще, – отзывается сквозь зевок Владимир.
Владимир в майке, мнет мякиш и кладет в рот.
Они сидят втроем на кухне.
– В Новруз, – говорит Давлат, – открывается небо и души спускаются на землю.
– Это по исламу? – Владимир мнет очередной мякиш.
– По зороастризму.
– Поклонение огню… – вспоминает Николай Кириллович. – Огнепоклонники?
– Да, и огню… Но это не главное. Да, у них в храмах горел огонь, на алтаре. Но и у индусов тоже горел огонь. У греков тоже. Иудеи зажигают семисвечник…
– Менору! – поправляет Владимир.
– Но от этого мы не считаем, не называем их огнепоклонниками. И в православных эти, лампадики, горят…
– Лампадки. – Николай Кириллович распрямляет затекшую ногу. – Я не думал об этом. А что души, которые сходят?
– Души? Сходят… – изобразил дрожанием пальцев.
– А я лично проголодался. – Владимир хлопает себя по животу. – Пойду наковыряю себе чего-нибудь.
Останавливается в двери:
– Эй, товарищи, вам принести?
Давлат и Николай Кириллович мотают головами.
Николай Кириллович переел, от местной водки его мутит, он глотает чай, сплевывает чаинки и складывает в кучку.
– Ну как хотите. – Владимир исчезает в комнате.
Слышно, как он тихо, чтобы не разбудить Давида, накладывает себе.
– А какие это души? – спрашивает Николай Кириллович. – Все? Ну… и добрые, и злые?
Появляется Владимир с тарелкой и альбомом «Пикассо», который подарили Давлату.
– Жиром не капни. – Давлат пододвигается поближе к Владимиру.
– Не капну, не ссы… – Владимир листает альбом. – А даже если капну… вот сюда, к примеру… никто и не заметит. Или сюда, рядом вот с этой загогулиной… Даже красивее будет.
Под картиной подпись: «Женщина с веером». Николай Кириллович хмыкает.
– Надо же было так людей изображать, – продолжает листать Владимир. – Ну что вот это такое?!
– А он – не людей, – говорит Давлат.
– А кого?
– Такая теория есть… – Давлат откидывается к стене. – Где-то века с пятнадцатого, когда появляется комета, не помню, как называлась.
– Галлея? – Владимир поднимает глаза от альбома. – Комета Галлея?
– Начинается схождение ангелов. Темных ангелов.
– А при чем здесь комета? – спрашивает Владимир.
– Но они не имеют оболочки…
– Я говорю, при чем здесь комета?
– Подожди, Володя… Они не имеют оболочки, они не могут на земле находиться без оболочки.
– Какой оболочки?
– Материальной. Которая, значит, соответствует их виду. Бесплотному виду. Который не виден обычным зрением.
– Бесы, что ль?
– Не совсем. Это… как сказать… вроде пришельцев. Падшие ангелы. Давлат проводит в воздухе ладонью, сверху вниз. Владимир продолжает машинально листать альбом, но смотрит на Давлата.
– Тогда они, – постукивает Давлат пальцем по столу, – побуждают художников создавать изображения людей. Абсолютно реалистичные, а не как прежде, в Средневековье. По всем законам линейной перспективы, забытым с Античности. Откапываются античные скульптуры, создаются новые.
– Теперь ясно. Эпоха Возрождения, – кивает Владимир. – Ренессанс!
– Да.
– А для чего?
– Что?
– Духам это твоим для чего?
– Я же сказал, они бесплотны, им необходимо хотя бы отдаленное их подобие. Чтобы вселиться и пребывать на Земле. Подобие, значит. Созданное человеческими руками. Кумиры, как у вас в Библии сказано.
– В Торе, – морщится Владимир.
– Вначале создавались «кумиры» для наиболее могущественных и высших из этих падших ангелов…
– Высших из падших? – усмехнулся Владимир.
– Да. Так возник «Давид» Микеланджело. «Венера» Боттичелли. Мона Лиза. Так за два столетия все эти высшие пришельцы расселились по картинам и статуям.
Наступает пауза, слышно, как тонко льется вода в ванной. Николай Кириллович пытается сложить из чаинок фигуру.
Давлат смотрит на Владимира:
– Принес?
Владимир загадочно глядит и уходит в коридор.
Возвращается, кладет на стол, вытаскивает из пакета. Достает «Приму». Давлат начинает колдовать. Осторожно высыпает из сигарет табак.
– Дальше-то расскажешь? – Владимир тоже берет немного травы, разглядывает.
– Дальше… – Давлат ищет что-то на столе. – Дальше встал вопрос о других… падших духах, уже не таких высших… куда их селить.
– На, – протягивает спички Владимир.
– Рахмат! – Давлат нежно хлопает его по плечу. – Сам будешь? Совсем завязал?
Владимир кивает. Давлат чиркает, закуривает, щурится, вертит в пальцах обгорелую спичку:
– Гога их собирал, стены хотел обклеить.
По кухне ползет непривычный запах.
– Ты композитору предложи, – говорит Владимир.
Давлат извиняется, что сразу не догадался. Подвигает газету с травой. Маэстро никогда не пробовал? Николай Кириллович сопит и мотает головой.
– Я тебе говорю, композитор у нас – младенец. – Владимир насыпает травы, сворачивает. – У нас половина города это употребляет, от облучения спасается.
– Я, наверное, не буду… – бормочет Николай Кириллович.
Неожиданно соглашается – только попробовать.
– Синий Дурбек тоже покуривает иногда. – Владимир протягивает, придвигает пальцем спички. – Ну что, Давлат, чем там твоя теория закончилась?
– А вот чем! – поднимает альбом Пикассо.
Листает, показывает.
– «Авиньонские девушки», – читает название Владимир.
– Или вот этим… – Давлат снова поднимает альбом.