Николай Кириллович закашливается.
– Побить по спине? – Владимир заносит кулак.
Николай Кириллович мотает головой.
– Вот чем это закончилось. – Давлат уже не поднимает альбом, а листает на коленях. – Всем низшим демонам были созданы оболочки. Пикассо, Мунк, Дали…
– Это которого Ринатка тогда показывал? – Владимир теребит бороду.
– Да. И еще сотни, тысячи…
– Ты, получается, – за реализм?
– Я вообще – ни за что. Реализм – тоже для демонов, только более хитрых. Это их маскировка. А вот тут, – погладил альбом, – все честно.
– Я вам по-рабочему скажу. – Владимир уперся грудью в стол. – У нас в Торе написано, что любое изображение есть грех, и точка. Идоло… это… поклонничество. Грех изображать человека. И комета твоя, товарищ Ходжакулов, тут ни при чем.
– Не всякое изображение… – Николай Кириллович вслушивается в свой, идущий издалека голос. – Не всякое… Давлат хорошо сказал, что в Средние века этого не было.
– Чего не было?
– Этого, – улыбается Николай Кириллович.
Все трое молчат. Чай выпит, из носика вываливаются только крупные чаинки.
– Мне вот такую историю рассказывали… историческую, – говорит Николай Кириллович, собирая мысли. – При царе Алексее Михайловиче в Москву приехал с Афона архимандрит.
– Кто? – спрашивает Владимир.
– Архимандрит с Афона, монах.
– А имя Афоня отсюда?
– Нет. Не знаю. И царь просит этого архимандрита…
– Афон, Афоня. У нас в цеху был один…
– …привезти с Афона список с чудотворной иконы Иверской Богоматери.
– Что привезти? Какой список?
– Володя, не мешай. – Давлат приоткрывает левый глаз.
Он сидит, прислонясь к стенке и закрыв глаза. Отстукивает пальцем ритм.
– Я не мешаю, я интересуюсь!
– Не интересуйся… – Давлат снова закрывает глаз и отстукивает по столу.
Николай Кириллович делает еще одну попытку налить чай. В пиалу вываливается еще несколько чаинок.
– Архимандрит возвращается на Афон. И вот как делается этот список, копия эта с иконы. Вначале он собирает всех монахов, и они все молятся – всю ночь. Святят на молебне святые мощи и воду и обливают ею икону Иверской Богоматери. Потом всю эту воду собирают и обливают ею кипарисовую доску для новой иконы. Потом дают остаток этой воды и растолченные мощи иконописцу, тоже монаху, чтобы он смешал это с красками, когда будет писать новую икону…
– А мощи – это от мертвецов? – не выдерживает Владимир.
Давлат приоткрывает глаз и поднимает бровь. Николай Кириллович так увлечен, что не слышит вопроса. Он в третий раз берет чайник и трясет его над чашкой. Владимир поднимается и ставит большой чайник под кран.
Николай Кириллович на секунду замирает, по звуку кажется, что рядом начинает извергаться водопад.
– А тот иконописец, когда писал список, то употреблял пищу только по субботам и воскресеньям… Вот как тогда писали художники… Есть что попить?
– Сейчас будет. – Владимир зажигает газ. – А насчет этих, мощей, я все равно не просек, что за технология…
– Понимали, – выгибает спину Давлат, кладет локоть на стол. – Понимали, что любое изображение человека – опасно. Может легко стать оболочкой для этих… Соблюдали меры безопасности.
– Вот именно. – Николай Кириллович пьет из-под крана, вытирает ладонью губы и бороду. – А потом художники это перестали делать. И композиторы…
Эта мысль удивляет его самого, и он садится.
– Последнее столетие художники создавали изображения этих падших ангелов, а композиторы записывали их голоса… Почти вся современная музыка… И моя музыка, наверное…
Владимир колдует со вскипевшим чайником. Давлат уже не барабанит по столу, а мычит и раскачивается. От воды из-под крана во рту Николая Кирилловича возникает горький привкус. «А может, и не от воды», – водит языком по пересохшему нёбу.
– «Доктор Фаустус», – перестает мычать Давлат. – Темная природа музыки.
– С другой стороны, – говорит Николай Кириллович, – молитва… Тот афонский иконописец, да, он писал с молитвой. Но он писал список, копию. Все средневековое искусство – искусство копий. Но если нужно создать новое… Только вопрос: а для чего создавать новое?
Владимир наливает ему в пиалу светлый, еще не заварившийся чай.
– А про мощи? – садится рядом. – Они что, мертвецов выкапывали?
– Это ты у своего дружка Казадупова спроси, – вставляет Давлат.
– Да идет он, тоже мне, «дружок»! Гробовщик!
– Аполлоний Степаныч? – с трудом понимает Николай Кириллович.
– Они со школы дружили…
Владимир пытается протестовать и задевает чайник. Крышечка падает на пол, Николай Кириллович вздрагивает, как от артиллерийского выстрела. На столе образуется лужа, появляется рука Владимира с тряпкой. Владимир что-то говорит о Казадупове, которого называет «Поль», и отжимает тряпку в раковину. Николай Кириллович успевает понять, что Казадупов, еще во времена своего комсоргства на заводе, «завладел» Гагаринкой и она приносит ему «золотые горы».
Дальше разговор перестает задевать сознание и движется волнами, с трудом совпадая с изображением кухни, стола и двух мужчин. Николай Кириллович целует одного в колючую щеку и идет в темноту.
– Я тебе говорю – младенец. – Владимир трет щеку, поцелуй достался ему.
Николай Кириллович заходит в ванную и мочится в раковину. Залезает в ванну, еще влажную после Жанны и ее сына, поджимает ноги и засыпает.
Дуркент, 21 марта 1973 года
Он разлепляет веки и пытается вытянуть ногу. Ощупывает темноту сверху. Гладкое, еще гладкое. Рука проваливается в пустоту. Длинное и металлическое, падает капля. Прижимается лбом к эмалированной поверхности. Еще одна капля заползает в ухо.
Он ковыряет мокрое ухо и думает о Гоге. Последние дни он думает о Гоге каждую ночь, когда бессонница. Гога пляшет бесконечные армейские танцы, иногда просто стоит и курит. Реже он видит его в детстве, худым, капризным, с нечистыми ушами. В такие минуты Николай Кириллович вертится, глотает остатки чая и решает утром же поехать на Гагаринку. Наступает утро, дела, и он никуда не едет.
Николай Кириллович нащупывает кран, крутит вентиль и прикладывается к струйке. Он видит похороны Гоги, хотя его здесь тогда не было. Видит автобус с черной полосой, лицо Давлата с подтаявшим снегом в бровях, видит Гулю, Руслана и железные ворота Гагаринки. Он закрывает кран и опускает затылок на кафельную стену. Глаза привыкли к темноте и различают полотенце и раковину. Поверх этого накладывается тот тусклый день с автобусом, с военными из Гогиного ансамбля, несущими венок, и нищими у ограды. Николай Кириллович сжимает веки, поднимается, садится на край ванны. Кладбище исчезает, он снова видит раковину и тюбик. Выдавливает пасту на язык.
От острого мятного вкуса в сознании оживает конец вчерашнего разговора на кухне, который он почти не слышал. Этот разговор заполняет голову, и Николаю Кирилловичу кажется, что Владимир с Давлатом все еще общаются на кухне.
«Несколько случаев, когда выкапывали, было, ты же слышал», узнает он голос Давлата. «Это с облучением связано было», – отвечает хриплый баритон Владимира. Слышан звук посуды, перекладываемой в раковину. Снова Владимир: «Когда построили эту лабораторию на Заводе и стали производить эти испытания на людях…» – «Ты там бывал?» – «Ты что!.. Туда вообще – никого! А потом начались эти… на Гагаринке… Как раз, когда Аполлоний там цех открыл».
Николай Кириллович приоткрывает дверь. Кухня освещена ночным полусветом, он заглядывает в комнату. Владимир с Давидом на кровати, Давлат на полу. На голову Владимира падает уличное освещение, и он сочно храпит. Часы, на которые тоже падает свет, показывают два часа.
Разговор внутри продолжается обрывками. «Выкапывали, чтобы проверить облучение… Когда начали добывать гелиотид в дальних шахтах, а там он радиоактивный…» Чей это голос? Владимира? «А в школе он нормальный парень был, его комсомол испортил, и Гагаринка, когда цеховики ему начали деньги таскать…»
Николай Кириллович выходит на кухню и пьет холодный чай. Он вспоминает, как первый раз видел Казадупова на Гагаринке, когда сидел там с Русланом. Аполлоний в барашковой митре прошествовал внизу. Потом видел его еще раз там. Оба раза Казадупов шел молча, оглядывая местность водянистым взглядом.
Николай Кириллович приносит из коридора портфель.
Засовывает в него совок для мусора, кладет в карман спички. Достает с подоконника пыльную свечу.
Отыскивает на ощупь в коридоре пальто, проверяет деньги. Возится с обувью. Возвращается, уже в пальто, на кухню, выпивает воду из банки. Несколько секунд стоит с банкой.
Выходит в подъезд, осторожно захлопывает дверь. Второй этаж. Первый этаж. Уличная сырость обтекает лицо, он моргает и дергает щекой. Сердце колотится так, что кажется, это шаги позади. Николай Кириллович оборачивается и глядит слезящимся глазом в пустоту улицы.
Машин нигде не видно. Надо было думать, на чем он поедет. Здесь не Питер, уже в девять улицы мертвые.
Идет в сторону Ткачих, на Ткачихах могут попасться и машины. Хотя, если он скажет, куда ему надо… Но в другое время ехать туда нет смысла. Днем там люди, его сразу заметят. Подходит к остановке. На остановке, прислонясь к железному стояку, стоит женщина с кошкой на плечах. Николай Кириллович узнает ее – Валентина Пирожок, ежедневно собирает с него дань, по пятачку. Стоит неподвижно, кажется, спит.
Из-за угла появляются два желтых огня. Николай Кириллович щурится и вздергивает руку. Звук тормозов. Борется с ручкой, смотрит в лицо водителя за стеклом. Стекло ползет вниз.
– На Гагаринку!
– Тройной тариф. – Водитель наклоняется к дверце, чтобы впустить его.
Николай Кириллович ставит портфель в ногах, потом на колени. Поглядывает на шофера. Что, если спросит, какого лешего ему посреди ночи ехать на кладбище? Придется врать, а он даже не знает, что соврать. В голове каша, обрывки музыки, голоса. Тяжело, перекрывая эти звуки и шум мотора, бухает сердце. Холод сиденья проникает сквозь пальто. От этих ледяных игл, мыслей и свиста в полуспущенном стекле Николай Кириллович начинает зевать. Машина летит по пу